ОБЩЕЕ И СПЕЦИФИЧЕСКОЕ В ИЗОБРАЖЕНИИ МОТИВОВ ПРЕСТУПЛЕНИЯ У ГЕРОЕВ ДИККЕНСА И ДОСТОЕВСКОГО

Гредина Ирина Валерьевна
Национальный исследовательский Томский политехнический университет
доцент, кандидат филологических наук, кафедра иностранных языков

Аннотация
В статье рассматриваются вопросы освоения диккенсовских мотивов в произведениях Достоевского и проводятся параллели между образами Раскольникова («Преступление и наказание») и Б. Хэдстоуна (“Our Mutual Friend”). Вслед за английскими диккенсоведами (N.M. Lary, G. Gissing) выявлено сходство в морально- психологических подоплеках совершения убийства Раскольниковым и Б. Хэдстоуном. В статье констатируется глубокая близость по духу и родственная направленность творчества английского и русского писателей: проповедь религиозного сострадания в основе нравственно-этической позиции, понимание разумности социального устройства, основанного на христианских принципах любви и сострадания, что предопределило сходство эстетических исканий писателей.

Ключевые слова: морально-психологическая подоплека совершения преступлений, описание психологического процесса преступления, очистительная роль страдания, различия в мотивах преступлений у Диккенса и Достоевского, сходство эстетических исканий Диккенса и Достоевского


SIMILARITY AND SPECIFIC FEATURES IN THE CRIME MOTIVES DEPICTION IN DICKENS’S AND DOSTOEVSKY’S CHARACTERS

Gredina Irina Valerievna
Foreign Language Department of National Research Tomsk Polytechnic University

Abstract
The article deals with the creative assimilation of the Dickensian motives in the works by Dostoevsky; the parallels between the characters of Raskolnikov and Bradley Headstone are drawn. Based on English Dickensian scholars (N. M. Lary, and G. Gissing) the points of similarity in Raskolnikov’s and Headstone’s moral and psychological background of committing a crime are revealed.
Deep spiritual closeness of views, affinity in sense of purpose of English and Russian writers: propagation of religious compassion as the basis of moral and ethical position, the understanding of reasonable social system based on Christian principles of Love and Compassion are established, and this fact predetermined the similarity in both writers aesthetic search.

Рубрика: Литературоведение

Библиографическая ссылка на статью:
Гредина И.В. Общее и специфическое в изображении мотивов преступления у героев Диккенса и Достоевского // Гуманитарные научные исследования. 2015. № 4. Ч. 1 [Электронный ресурс]. URL: https://human.snauka.ru/2015/04/10778 (дата обращения: 01.11.2024).

Проблема «преступления и наказания» в ее социальном пла­не и нравственных аспектах волновала Диккенса на протяжении всей его жизни. В последний период его возросшее художествен­ное мастерство способствовало новому осмыслению этой пробле­мы.

В русской критике последней трети XIX века и в начале XX века отмечался факт тяготения Диккенса к криминальной темати­ке, к изображению подсознательных импульсов человеческой пси­хики. Например, Г. Ларош (псевдоним Нелюбов)  подчеркивал, что «Диккенс вступил в область, новую для его пера, как и для всей английской литерату­ры – в область преступления…» [1. с. 81]. Е. Кулишер в речи произнесенной 29 марта1912 г. на съезде русской группы международного союза криминалистов по поводу 100-ле­тия рождения Диккенса , отмечал, что в «мыс­лях, воплощенных в художественных образах, Диккенс является во многом предтечею новых идей в области уголовного права». Кулишер неоднократно упоминал, что «Диккенс открыл преступ­ника … и описание у Диккенса преступных типов подготовило почву для новых воззрений на преступника, как на человека со своеобразной психической организацией» [2. с. 102].

В. Сиповский считал любимыми темами диккенсовских со­чинений разоблачение тех, кто злом и преступлением решили бо­роться с неправдами социальной жизни. По мнению Сиповского, Диккенс «рисует нам мир преступников, самых разнообразных – из высшего класса и из низших, в сердцах которых он при всем своем желании уже не находит ни одной искры света и таких, которые мучимы муками совести …» [3. л. 11].

Диккенс, так же, как и Достоевский, считал одним из важ­нейших показателей нравственного состояния общества отноше­ние к преступлению и наказанию. Нравственные последствия пре­ступления были предметом размышления позднего Диккенса, ко­торый полагал, что наказание преступника не должно пробуждать звериные инстинкты толпы. Изображая преступников, писатель стремился исследовать человеческую натуру, испорченную обсто­ятельствами, но не преступную изначально.

Поднимая вопрос освоения диккенсовских мотивов в произ­ведениях Достоевского, английские критики [4, 5] пытались раз­решить один из основных вопросов, а именно: вдохновлял ли Дик­кенс Достоевского на описание психологии преступника? Особен­но остро ставится этот вопрос в монографии Н.М. Лари. Аргу­ментируя важность и необходимость постановки этой проблемы, канадский исследователь уже в первой главе «Criminals and Angels» («Преступники и ангелы») находит некоторое сходство в том, как изображена психология убийцы у Достоевского (Раскольников) и Диккенса (Брэдли Хэдстоун). Сравнивая особенности художественного пространства в изображении героев у Достоевского и Диккенса, Лари проницательно отмечает, что Раскольников и Брэдли «живут в тесных комнатах»: «тесные комнаты, из которых появляются оба, символизируют отчуждение преступников от общества и от самих себя … после же совершения преступления оба они чувствовали потребность в общении» [4. р. 7-8].

Учитывая значение художественного опыта Диккенса в изоб­ражении Достоевским психологии человека в ее экстремальной напряженности, можно предпринять попытку с особой осторож­ностью провести параллели между образами Раскольникова и Брэд­ли Хэдстоуна. Сравнение позднего романа Диккенса «Наш общий друг» и «Преступления и наказания» в исследовании писателями истоков преступления и психологии героев, а именно образов Рас­кольникова и Брэдли Хэдстоуна показывает, как глубоко осмыс­лял Достоевский идеи и образы английского писателя, трансфор­мируя их и обогащая свою творческую фантазию.

Роман «Преступление и наказание» – итог многолетних раз­мышлений Достоевского, – является глубоким и ярким отражени­ем русской действительности 1860-х годов, и единственный ас­пект, в котором Раскольников может быть сопоставлен с диккен­совскими персонажами, – не социальный и не философский, а ско­рее нравственно-психологический [5. c. 223]. Еще Д. Гиссинг считал, что диккенсовские мотивы проникли в ту часть романа, которая стала сюжетной линией семьи Мармеладова. «Родись английский рома­нист в России», – писал Гиссинг, «он вполне мог быть автором большой сцены в начале книги, когда отец Сони, пьяница и неле­пое существо, изъяснялся перед нами в необычном монологе» [5. p. 225].

Переживания Раскольникова после убийства процентщицы напоминают психологические страдания Брэдли Хэдстоуна после его покушения на Рейборна. Угрызения совести были неведомы Хэдстоуну, однако Диккенс подчеркивает, что преступнику не из­бежать другой медленной пытки – постоянного мысленного по­вторения своего преступления: «… the evil-doer … cannot escape the slower torture of incessantly doing the evil deed again and doing it more efficiently. In the defensive declarations and pretended confessions of murderers, the pursuing shadow of this torture, may be traced through every lie they tell. If I had done it as alleged, is it conceivable that I would have made this and this mistake? If I had done it as alleged, should I have left that unguarded place which that false and wicked witness against me so infamously deposed to? The state of that wretch who continually finds the weak spots in his own crime, and strives to strengthen them when it is unchangeable, is a state that aggravates the offence by doing the deed a thousand times instead of once, but it is a state, too, that tauntingly visits the offence upon a sullen unrepentant nature with its heaviest punishment every time» [7. p. 630] (…преступнику… все же не избежать другой медленной пытки: он непрестанно по­вторяет медленно свое злодеяние и раз от разу тщится совершить его все лучше и лучше. В защитительных речах, в так называемых исповедях убийц, неотступная тень этой пытки лежит на каждом их лживом слове. Если бы все было так, как мне предписывают, мыслимо ли, чтобы я совершил такую-то и такую-то ошибку? Если бы все было так, как мне предписывают, неужели я упустил бы эту явную улику, которую ложно выставляет против меня злона­меренный свидетель? Такая навязчивая идея, выискивающая одно за другим слабые места в содеянном, чтобы укрепить их, когда уже ничего изменить нельзя, усугубляет злодеяние тем, что оно совершается тысячу раз вместо одного. И эта же направленность мысли, точно дразня озлобленную, не знающую раскаяния нату­ру, карает преступника тягчайшей карой, непрестанно напомина­ет ему о том, что было).

Этот отрывок отражает глубину духовного смятения Хэдстоуна, в сознании которого зарождаются сомнения в его праве на кровопролитие.

Описание психологического процесса преступления Расколь­никова является у Достоевского глубинной художественной зада­чей, ориентированной на постижение «фантастической реальнос­ти», иррационального в человеческой природе. В своем письме к издателю «Русского вестника» М.Н. Каткову Достоевский разъяс­няет идею своего произведения: «Неразрешимые вопросы восста­ют перед убийцею, не подозреваемые и неожиданные чувства мучают его сердце». Беловой текст письма Достоевского к Каткову неизвестен. Оно было написано между 10 и 15 (22 и 27) сентября1865 г. [8. c. 310].

H.H. Страхов в статье «О преступлении и наказании» срав­нивает состояние Раскольникова после убийства с чувствами Брэд­ли Хэдстоуна: «… в душе Раскольникова, сверх страха и боли, дол­жна бы еще занимать большое место третья тема – воспоминание о преступлении. Воображение и память преступника, казалось бы, должны чаще обращаться к картине страшного дела» [9. c. 521]. Поясняя свою мысль, Страхов указывает на «превосходное описание пре­ступления в романе Ч. Диккенса «Наш общий друг». Описывая состояние убийцы (Брэдли Хэдстоуна), H.H. Страхов приводит фрагмент из главы «Лучше быть Авелем, чем Каином», исполь­зуя перевод Н. Ауэрбаха из «Русского вестника»: «… он находился в том состоянии духа, которое тяжелее и мучительнее угрызений совести. В нем угрызений совести не было, но злодей, который может отстранить от себя этого мстителя, не в состоянии избежать более медленной пытки, состоящей в беспрерывной переделке его все с большим и большим успехом. В оправдательных покаяниях и в притворных созна­ниях убийц, карающую тень этой пытки можно проследить в каждой говоримой лжи. Если бы я сделал это как показывают, можно ли вообразить, чтоб я сделал такую-то ошибку? Если бы я сделал это, как показывают, неужели я оставил бы не замкнутою эту лазейку, которую ложный и злонамеренный свидетель так бесчест­но выставляет против меня? Состояние злодея, беспрерывно открывающего сла­бые места в своем преступлении, старающегося укрепить их, когда сделанного уже нельзя изменить, есть такое состояние, которое усиливает тяжесть преступле­ния, что заставляет совершать его тысячу раз вместо одного, но в то же время и такое состояние, которое в натурах злобных и нераскаянных карает преступление самым тяжким наказанием» [10. c. 336-337].

Сопоставляя Хэдстоуна и Раскольникова по уровню рефлек­сии, Страхов приходит к выводу о том, что «Раскольников только два раза возвращается воображением к своему преступлению», при этом Страхов отдает справедливость Ф.М. Достоевскому в том, что оба воспоминания «изображены с удивительною силою». В первый раз Раскольников по невольному влечению приходит сам на место преступления. Во второй раз, после того, как мещанин назвал его на улице «убивцем» [11. c 201], Раскольников видит сон, в кото­ром вторично убивает свою жертву.

H.H. Страхов справедливо отмечает, что после совершения преступления для Раскольникова начинается двоякий ряд муче­ний: «Во-первых, мучения страха. Несмотря на то, что все концы спрятаны, подозрительность не оставляет его ни на минуту, и ма­лейший повод к опасению нагоняет на него мучительный страх». Второй ряд мучений, по мнению Страхова, заключается в тех чув­ствах, «которые испытывает убийца при сближении с другими людьми, у которых нет ничего на душе, которые полны теплотою и жизнью» [9. c. 521].

Чувство «отъединения» от людей является общим для Рас­кольникова и Брэдли, который вынужден был скрывать свои ис­тинные чувства, давая волю своим страстям лишь ночью: «… he broke loose at night like an ill-tamed wild animal» [7. c. 690] (по ночам он вырывался на свободу, словно плохо укрощенный, дикий зверь). У Раскольникова же «Божия правда, земной закон берет свое, и он кончает тем, что принужден сам на себя донести», не вынося чув­ства «разомкнутости и разъединенности с человечеством» [11. c. 201], кото­рое он ощутил тот час же после совершения преступления.

Хотя Раскольников до конца все-таки не мог понять и осмыс­лить движений, поднимавшихся в его душе и составляющих для него такую муку, его попытка к самоанализу создавала предпо­сылку грядущей духовной эволюции. Брэдли Хэдстоун же, после покушения на Рейберна, пытается проанализировать свершивше­еся, сожалея лишь о том, что его план не удался.

Страхов отмечает, что Раскольников так же, как Хэдстоун «раздражает, натравливает себя на страшное дело», старается ув­лечься до самозабвения. По мнению критика, «идея преступления у Хэдстоуна, так же, как и у Раскольникова, опиралась на такую черту его характера, как самолюбие и то озлобление, которое от него происходит». Проводя параллель между душевным состоя­нием Хэдстоуна и Раскольникова, Страхов называет последнего «истинно русским человеком» именно в том, что он «дошел до конца, до края той дороги, на которую его завел заблудший ум». Оценивая духовный потенциал Раскольникова, Страхов говорит о «драгоценном, великом свойстве русской души», о «черте чрезвы­чайной серьезности, как бы даже религиозности, с которою она предается своим идеалам» [9. c. 520].

Итак, в романе «Наш общий друг» описана психология чело­века, решившегося на убийство под влиянием ревности к сопер­нику, и предметом изображения Диккенса является эгоистическая природа героя, в то время как в центре романа «Преступление и наказание» оказывается проблема социальной и философской обус­ловленности преступления Раскольникова.

Проблемы, поднятые в «Преступлении и наказании», остав­ляют далеко позади вопросы, волнующие Диккенса в романе «Наш общий друг». Влияние, если и распространяется на центральный образ, то не касается основных проблем, которые стали решаю­щими для самого Достоевского в этот период, в частности, идеи смирения, очистительной роли страдания, христианского всепро­щения. Раскольников решается убить человека, чтобы удостове­риться в своей причастности к «избранным», убийство необходи­мо ему для того, чтобы установить правду о своей природе, и нельзя не согласиться с тем, что морально-психологическая подоплека убийства у Достоевского значительно глубже и сложнее, чем мыс­ли о «преступном человеческом разуме» у Диккенса.

Сравнение образов Раскольникова и Б. Хэдстоуна позволяет поставить вопрос о характере понимания человеческой природы Диккенсом и Достоевским, о своеобразии каждого художника, об их общности и различии. Если поставить эту проблему на уро­вень авторского сознания, то при всем своеобразии и историчес­кой обусловленности постановки вопросов у каждого из писате­лей становится очевидной идея, так сближавшая Диккенса и Достоевского, – идея о «преступном человеческом разуме» (раци­онализме) и о «живой душе, о жажде верить». Здесь следует обра­тить внимание на суждение Достоевского о неизведанности зако­нов человеческого духа, согласно которому спасение и духовное воскресение человека может наступить лишь тогда, когда он при­знает извечность мирового зла и необходимость страдания: «Ясно и понятно до очевидности, что зло таится в человечестве глубже, чем предполагают лекаря-социалисты, что ни в каком устройстве общества не избегнете зла, что душа человеческая останется та же, что ненормальность и грех исходят из нее самой и что, нако­нец, законы духа человеческого столь еще неизвестны, столь не­ведомы науке, столь неопределенны и столь таинственны, что нет и не может быть еще ни лекарей, ни даже судей окончательных, а есть тот, который говорит: «Мне отмщение и аз воздам» [11. с. 203].

Таким образом, Достоевский вовсе не считал, что изучение социальных закономерностей открывает человечеству путь к спа­сению. Он твердо знал, что «знание истины» не заменит человеку «жажды верить». История нравственного падения человека явля­ется предметом всестороннего изображения в произведениях Достоевского и позднего Диккенса, в основе которых лежит пре­ступление, чаще всего убийство.

Известно, что Достоевский проявлял особый интерес к бо­лезненным изломам человеческой психики. Пристальное внима­ние к патологии человеческой души мы находим также и у Дик­кенса, который в двух своих последних романах провел психоло­гическое исследование личности преступников (Хэдстоун, Джас­пер). Диккенс рассматривал психологию преступника в плане ин­дивидуальной психопатологии, считая, что даже «ученые, специ­ально изучавшие этот вопрос, часто судят ошибочно о душевной жизни преступника, так как сравнивают ее с душевной жизнью обыкновенных людей» [12. c. 527-528].

Некоторые английские исследователи совершенно справед­ливо предполагают скрытое влияние Диккенса на Достоевского (влияние «подпольного Диккенса» на «подпольного Достоевско­го»). Э. Уилсон. [13. p. 301], а вслед за ним и Лари [4. p. 7], говорят о том, что Достоев­ский обнаружил у Диккенса «навязчивую идею» (obsession) о со­вершении убийства. Оба критика отвечают положительно на воп­рос о том, вдохновил ли Диккенс Достоевского на описание пре­ступления; при этом они считают, что Достоевский внес много нового в вопрос о психологии преступника. Наличие психологи­ческих схождений при описании душевного мира преступника показывает, что общие сюжетные и образные параллели, исполь­зуясь Достоевским главным образом в качестве отправной точки, развивались им соответственно собственным идейно-художествен­ным задачам.

Таким образом, творчество позднего Диккенса было близко Достоевскому в повышенном интересе писателя к кризисному состоянию человека, изломам его сознания и психики, что нашло выражение в произведениях английского и русского писателей, в ярко выраженной акцентировке сюжета, построенного на преступ­лении, в разработке картины духовного смятения преступника, в выборе художественных форм «фантастического реализма», в по­этике снов и видений.


Библиографический список
  1. Neljubov L. Charles Dickens. // Russky Vestnik. 1870. № 6. P. 81.
  2. Kulisher E. Dickens as a Criminalist. //  Russian Thought. 1912. Book 5. P. 94 – 102.
  3. IRLI. Archieve of Sipovsky. File 279. № 55. P. 11.
  4. Gissing G. Charles Dickens. A Critical Study.London, 1898. P. 222.
  5. Lary N.M. Dostoevsky and Dickens. A Study of Literary Influence. London-Boston, 1973. P. 7.
  6. Katarsky I.M. Dostoevsky and Dickens ( 1860 – 1870) // Materials and Investigations. V.2. L. 1976.  P. 283.
  7. Dickens Ch.Our Mutual Friend. The Modern Library.New York, 1992, P. 690.
  8. The Complete Collection of the Works of Dostoevsky. 30 vols. L. Vol 7. P.310.
  9. Otetchestvennye Zapiski. 1867. April. P. 520.
  10. Russky Vestnik. 1865. November. P. 336- 337.
  11. Complete Collection of the Works of Dostoevsky. 30 vols. L. Vol.25. P. 203.
  12. DickensCh.Our Mutual Friend. // The Complete Collection of the Works of Dickens. 30 vols.Moscow: Khudozhestvennaya Literatura, 1960. Vol. 27. P. 527- 528.
  13. Angus W. The World of Charles Dickens.London, 1973. P. 301.


Все статьи автора «Гредина Ирина Валерьевна»


© Если вы обнаружили нарушение авторских или смежных прав, пожалуйста, незамедлительно сообщите нам об этом по электронной почте или через форму обратной связи.

Связь с автором (комментарии/рецензии к статье)

Оставить комментарий

Вы должны авторизоваться, чтобы оставить комментарий.

Если Вы еще не зарегистрированы на сайте, то Вам необходимо зарегистрироваться: