Исследование гендерной специфики литературного творчестве неизбежно предполагает акцентирование внимания преимущественно на женском мировосприятии. Можно сказать, что в России гендерные теории взяты на вооружение феминистскими организациями и активно используется ими в собственных целях [1, с. 71]. Тем более продуктивным в этой связи представляется изучение мужского и женского литературного творчества. Основой для исследования послужили произведения двух русских писателей Карелии – Раисы Мустонен и Виктора Пулькина. Приступая к исследованию, вполне допустимо выдвинуть некоторые предварительные соображения. Во-первых, представляется, что в основе литературного творчества мужчин лежит «витийства грозный дар», т.е. не только желание самоутвердиться за счет писательского успеха, но и стремление исправить недостатки окружающего несовершенного мира [2, с. 95]. Женское литературное творчество в большей степени основано на исповеди, стремлении поделиться с окружающими собственными душевными переживаниями [3, с. 147]. В силу этого принципиально важного обстоятельства оно оказалось более устойчивым, менее зависимым от неизбежных в настоящее время колебаний престижности литературного труда.
Более того, наступил период, когда писательское слово в российском обществе заметно обесценилось, а сам литератор все более уподоблялся вопиющему в пустыне, самооценка литераторов-мужчин ощутимо снизилась. Это привело не только к ощутимому упадку литературного творчества в Карелии (как, вероятно, и в других регионах), но даже к ряду явно преждевременных смертей местных литераторов. Одновременно начался заметный подъем женского литературного творчества, которое в создавшейся ситуации оказалось более востребованным читательницами-женщинами, находящими в произведениях отзвуки своих собственных горестных раздумий. Не обошли своим вниманием это новое направление и литературные критики, которых неизбежно привлекали новые и кажущиеся на первых порах экстравагантными явления и тенденции в изящной словесности. Во-вторых, в обыденном и даже научном восприятии давно и основательно закрепилось представление о том, что разработка новых нравственных ценностей, соответствующих текущему моменту, является сферой деятельности мужчин [4, с. 71–79]. Женское дело – закрепление этих ценностей в повседневной практике и передача их следующим поколениям. Однако реалии творчества обоих авторов заметно расходятся с устойчивыми представлениями. Изучение текстов Виктора Пулькина и Раисы Мустонен показывает, что первый апеллирует к традиционным ценностям, а вторая в большей степени озабочена разработкой новых нравственных ориентиров, присущих, с ее точки зрения, порядочному человеку в современном обществе. При этом Виктор Пулькин опирается на этнографический, зачастую почерпнутый из книг, материал, нравственные нормы из которого, по сути, возводятся в ранг идеального стиля поведения. Творчество Раисы Мустонен опирается на люмпенизированное мировосприятие тех городских слоев, которые в 1990-е гг. внезапно оказались отброшенными на социальное дно.
Рассматривая нравственные проблемы, авторы не могли обойти вниманием роль мужского начала в современном обществе (специфических мужских ролей в обществе, маскулинных стереотипов поведения). В произведениях Виктора Пулькина мужчина выступает как носитель рационального, упорядочивающего, стабильного начала, доброй силы, призванной внести гармонию в жизнь. Это «славутный» мастер, почтенный чиновник, «старый, седатый ведун», бескорыстно помогающий людям в трудную минуту, и даже «честный хватовщанин» — добросовестный участник языческого обряда. Именно такого мужчину — главного человека в жизни — видят во сне и стараются встретить в реальности девы: «Показался мне паренек хороший … Сколь живу на свете, столь его помню, печалуюсь». Примечательно, что главным критерием успешности мужчины все же выступает положительная оценка представительницами противоположного пола. В качестве второго критерия жизненных достижений мужчины рассматриваются его профессиональные успехи. Однако автор проводит резкую грань между «досюльними», приверженными традиционным ценностям, и современными мужчинами: «Тогдашни мужики были не вам, нонешним, чета» [5, с. 121].
Оценка мужской роли в современной жизни, присущая литературному творчеству Раисы Мустонен, напротив, заключается в откровенно деструктивном влиянии мужчин на социум. В ее произведениях они похотливы, алчны, подвержены алкоголизму, не имеют целей в жизни, цинично относятся к женщинам: «Меня ограбили. Слесаря из нашего ЖЭУ …», «И вот эти мужики кричат бедным женщинам в белом: “Девки, вам петухи не требуются? А то мы могем”». Наладить контакт с мужчиной женщина может лишь с помощью спиртного: «Бутылка — не знак, а обычная плата незамужних женщин за использование посторонних мужчин в хозяйственных целях». Любовь к мужчине изначально расценивается как трагическая ошибка, последствия которой будет трудно преодолеть: «Полюбила я дурака. Я, наверное, шизанулася на четыре на кулака». За этой трагической оплошностью неизбежно следует расплата — циничная измена возлюбленного: «А мне Коля изменил с подружкой моей Кирочкой. Видно, Коле все равно — лишь была бы дырочка». Между тем политика государства целиком находится под контролем мужчин. Их полная неспособность договариваться, идти на компромиссы приводит к социальным катаклизмам: «Правители наши как пауки в банке передрались, делят деньги и власть, а мы …» [3, с. 148].
Особое место в творчестве обоих авторов занимает проблема нравственных ценностей современного российского общества. При этом восприятие религии как заметного фактора повседневной жизни у обоих авторов отсутствует, что отражает, на мой взгляд, реальную, а не декларативную значимость православия для граждан современной России. Однако причины такого положения существенным образом различаются в зависимости от жизненного опыта и мировоззрения авторов литературных произведений. Для Виктора Пулькина приемлемы только те формы православного вероучения, которые сближают христианство с народной культурой, в значительной степени апробированы и приняты ею, стали частью традиционной обрядности. Это, к примеру, поединок мужика с чертом из-за коровьего колокольца. Алчный черт побежден не крестной силой, а ударом крестьянского батога. В сказе «Потаенное знание» колдовство расценивается как огромная сила, воспринять которую способен не каждый, а лишь лучшие представители крестьянского мира: «Не всякому надобно, да не всякому и по силам-разуменью» [5, с. 125].
Описания христианской обрядности в его произведениях сочетаются с весьма заметными рудиментами языческого культа (сказ «Белый олень»). При этом последние становятся основной стабильной хозяйственной жизни: отмена языческого праздника «хватанцев» приводит к «скотскому падежу» – эпизоотии. В то же время христианская символика присутствует в его произведениях в виде постоянного упоминания «чертей», вмешивающихся в повседневную жизнь крестьян, готовых внезапно появиться и внести хаос в крестьянское хозяйство. «Черти» перевоплощаются даже в современных бизнесменов, отлично адаптированных к новой жизни. На борьбу с ними призвана не столько крестная сила, сколько здравый смысл, неуклонное следование нравственным нормам: «У нас на селе не любили, когда кто “чертом” станет ругаться, браниться, сквернословить» [5, с. 128].
Для Мустонен существующая организация религиозного культа неприемлема как раз в виде современного православия, адаптированного к политической жизни России 1990-х гг. и теснейшим образом связанного с посткоммунистической номенклатурой. Характерная цитата: «не люблю шагать в ногу, не могу вот так сразу перестроиться, как некоторые бывшие кандидаты в Политбюро, поклоняющиеся святым местам со свечкой в руках» [3, с. 212]. Многовековая православная традиция прервалась в годы Советской власти и в глазах обоих авторов явно утратила свою прежнюю роль весомого аргумента в выборе жизненного пути. Однако бурные конфликты 1990-х гг. и в особенности октябрьские события 1993 г. в Москве, вынуждают ее по-иному воспринимать ценности православия. Бог в ее сознании превращается в единственное рациональное начало, призванное спасти и образумить обезумевших людей: «Прости нас, неразумных, Бог, детей своих заблудших. Подставь ладонь, подставь плечо, останови паденье. Перекрести иль исцели своим прикосновеньем» [3, с. 201].
В то же время примечательно, что приверженность этническим ценностям, декларативная, по крайней мере, связь со «своим народом» присуща обоим авторам и является заметным фактором их творчества [6, c. 12]. Принято считать, что женское этническое сознание выражено менее отчетливо, а мужская этническая идентичность более конкретна, вербализирована, осознается самим мужчиной как неотъемлемая часть его социального статуса. В произведениях рассматриваемых авторов этническая принадлежность расценивается как нечто изначально данное, и авторы сами до конца не понимают сложность, иерархичность собственного этнического сознания [7, с. 48]. С одной стороны, Р. Мустонен отчетливо осознает собственную принадлежность к финскому народу, но с другой – реалистический анализ собственного «Я» приводит ее к выводу об отсутствии в ее характере черт, позволяющих «вписаться» в существующий ныне финский образ жизни. В конечном итоге это проявляется в осознании полного «обрусения», наличии в характере черт, максимально сближающих ее с российским, преимущественно русским, укладом жизни: «Я сама-то ловко устроилась: одной ногой в «малой» нации, другой – в большой» [3, c. 205]. С другой стороны, в произведениях В. Пулькина рассуждения на национальные темы представлены в менее отчетливом виде, что отражено и в самосознании крестьян Олонецкой губернии, которое, как говорилось выше, рассматривается в качестве идеала. Для автора представляется вполне естественным сочетание русского религиозно-мифологического сознания и остатков финно-угорских языческих культов, в совокупности формирующих традиционную крестьянскую культуру Прионежья. Поэтому в его творчестве представлены и калики перехожие, поющие духовные стихи и являющиеся желанными гостями в любой (русской или карельской) крестьянской избе, и Куккан-хебю, «Петуший Жеребец», образ которого стал неотъемлемой частью земледельческого культа.
Таким образом, в творчестве В. Пулькина и Р. Мустонен отмечается сложившаяся в современном российской обществе тенденция к изменению мужских и женских ролей. На фоне снижения ведущей роли мужчины, которая все более ассоциируется с отжившим патриархальным укладом жизни, на первый план выступает и становится все более влиятельным женское мировосприятие. Однако это не означает простой смены ролей и захвата приоритетных позиций в обществе женщинами. На смену существующему ныне полупатриархальному укладу приходит какая-то иная модель общества, название которой еще предстоит изобрести.
Библиографический список
- Пулькин М.В. Таинство брака в XVIII—начале XX в.: закон и традиция // История в подробностях. 2011. № 6. С. 70–75.
- Пулькин М.В. Сага о техногенном антроподефиците или заметки на полях научных журналов // История в подробностях. 2013. № 2. С. 94–98.
- Мустонен Р. 93-й год, или Бортовой журнал машинистки Риты Ч. // Все живое. Рассказы, повести, пьеса. Петрозаводск: Карелия, 1996. С. 146–225.
- Пулькин М.В. Память верующих: противоречия и стимулы развития в XIX–начале ХХ в. // Традиционная культура. 2008. № 2 (30). С. 71–79.
- Пулькин В.И. Из ладвинских рассказов // Все живое. Рассказы, повести, пьеса. Петрозаводск: Карелия, 1996. С. 120–145.
- Пулькин М.В. Иконопочитание в Олонецкой епархии: закон и традиция (XIX–начало ХХ века) // Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2010. Т. 11. № 2. С. 7–48.
- Пулькин М.В. Загадочный феномен русификации (по материалам Архангельской и Олонецкой губерний) // Вопросы истории и культуры северных стран и территорий. 2009. Т. 7. С. 45–54.