ИДЕЙНО-ПОЛИТИЧЕСКИЕ УСТАНОВКИ ЕКАТЕРИНЫ II В ОСВЕЩЕНИИ АНГЛО-АМЕРИКАНСКОЙ ИСТОРИОГРАФИИ

Вторая половина XVIII столетия была в российской истории периодом комплексных модернизационных перемен. В силу особенностей исторического развития, перемены в жизни российского социума наиболее часто инициировались «сверху». Центральная роль в реформаторских начинаниях принадлежала верховной власти. В этом плане особое значение обретали инициативы российских монархов, становившихся в такие периоды основными генераторами идей и движущими силами процесса реформ в стране. Личность Екатерины Великой, находившейся на российском престоле более трех десятилетий (1762–1796), вызывает в этой связи особый интерес. Императрица вступила на престол, будучи знакомой с современными западными концепциями общественного переустройства (взглядами французских просветителей, германских камералистов и др.) и осознавая необходимость модернизации российской экономики, общественных отношений, изменений в культурной и мировоззренческой сферах. Конечно, понимала она и то, что комплексные перемены отразятся на российской политической системе. Для времени правления Екатерины II характерен не только ряд реформаторских начинаний императрицы и близких к ней государственных деятелей, но и конкретные шаги в направлении их реализации, которыми стали, к примеру, работа Уложенной комиссии (1767–1768), введение в действие Учреждения о губерниях (1775), Жалованных грамот городам и дворянству (1785), появление первых общественных организаций (Вольное экономическое общество и др.), независимой печати, выход на общественную арену ряда оригинальных мыслителей и реформаторов. Фактически в правление Екатерины II в России начинается процесс формирования гражданского общества [14]. Общество активно усваивает и перерабатывает сообразно российским условиям современные доктрины общественной мысли, важнейшую роль среди которых играли идеи Просвещения. В общественно-политической жизни складывается новый идейно-политический феномен – русский либерализм, ставший также самобытным набором ценностей и жизненных установок, стилем мышления, образом жизни, а в конечном итоге – уникальным феноменом культуры – как русской, так и мировой [18, c.7]. Либеральным идеям не была чужда и сама российская императрица.

Мировоззренческие установки и государственная деятельность Екатерины II уже на протяжении более чем двух столетий вызывают интерес отечественных и зарубежных исследователей. В зарубежной историографии ведущие позиции в изучении мировоззрения и деятельности Екатерины Великой традиционно занимает англо-американская историческая наука. В настоящей работе мы предпримем попытку проанализировать научный опыт,  накопленный историками США и Великобритании по проблемам исследования факторов формирования и эволюции мировоззренческих установок Екатерины II в свете ключевых общественно-политических проблем России второй половины XVIII столетия.

В западной историографии существует группа исследователей, считающих, что Екатерина II воспринимала всерьез гуманистические и либеральные идеалы Просвещения, стараясь своими политическими действиями утвердить идеал «законной монархии». Американский ученый К. Папмел в своей книге, посвященной проблемам свободы слова в России XVIII столетия, пишет, что взгляды Екатерины II после ее восшествия на престол были несомненно либеральными. Это проявлялось «в различных случаях, в частных высказываниях, а также в практических управленческих решениях». Поэтому кардинальные изменения в отношении правящих сфер к гражданским свободам были неизбежны. С другой стороны, Екатерина сразу столкнулась с непреодолимыми трудностями при попытке воплощения либеральных идей, поскольку это неизбежно влекло за собой изменение ее собственного положения в политической системе. Поэтому Екатерина не видела необходимости в либерализации существующей политической системы. Ее либерализм касался исключительно гражданских прав. В области гражданских свобод был принят ряд решений, отражавших идеалы императрицы: предложение спонсировать издание французской Энциклопедии (запрещенной на тот момент во Франции), подтверждение Манифеста от 21 февраля 1762 г. об отмене тайной канцелярии, принятие Устава Императорской Академии Художеств от 4 ноября 1765 г., «написанного в очень гуманном и просвещенном духе». Екатерина, как и Елизавета Петровна, считала, что «гуманность и терпимость приносят лучшие результаты, чем безжалостность и притеснения». «Довольно эффектным ходом» было предложение (1767) перевести на русский «Велизария» Ж.Ф. Мармонтеля, – книгу, в которой содержались открытое осуждение абсолютной монархии и призывы к построению политической системы, основанной на верховенстве закона.

Британская исследовательница, член Британской Академии и Королевского исторического общества, автор фундаментальной монографии «Россия в эпоху Екатерины Великой» Исабель де Мадариага (1919–2014) критикует утвердившуюся в работах некоторых западных ученых концепцию «просвещенного деспотизма» Екатерины II. По мнению де Мадариаги, Екатерина II добросовестно следовала прогрессивным идеям своего времени; ее политическая программа была созвучна читаемой ею литературе (произведениям энциклопедистов, У. Блэкстона, теоретиков германского камерализма).  Но русские традиции и специфика нередко не принимались Екатериной в расчет [24, c. 140, 142-143].

Американская исследовательница Цинтия Виттекер в труде, посвященном «политическому диалогу» писателей и монархов в России XVIII столетия, соглашается с Мадариагой: основным стремлением Екатерины II было установление в России «законной монархии». Такая установка совпадала и с мнением «публики», стремившейся к модернизации государства, но при сохранении монархического устройства. Екатерине эта идея была нужна во многом для легитимации своего прихода к власти, а также доказательства того, что она будет царствовать по заветам Петра I, без излишнего принуждения подданных. Императрица придерживалась этого идеала по убеждению не только в первые «либеральные» годы правления, но и на протяжении остальной части царствования. С другой стороны, подчеркивает Ц. Виттекер, Екатерина также считала, что просвещенный монарх-законодатель, соблюдая неприкосновенность личности, собственности и др., сам регулирует применение своей власти. В этом смысле практическое применение идей «законной монархии» было не всегда удачным [12, p. 102-103, 105, 107].

Профессор истории в Колледже Маккенна (Клермонт, США) Гэри Хэмбург называет Екатерину II «наиболее последовательным [consequential] мыслителем русского Просвещения». Эта роль императрицы особо проявилась в ее «Наказе» Уложенной комиссии (1767), в котором содержался образец «справедливого правления», хотя в нем содержался и сильный «консервативный компонент» [6, p. 119].

Профессор Колумбийского университета Ричард Уортман в первом томе своей монографии «Сценарии власти» (написанной с явным уклоном в жанр «новой политической истории») отмечает, что одной из составных частей имиджа Екатерины II, который она внедряла в массовое сознание, был образ Минервы, воплощения Просвещения. Екатерина II хотела предстать перед подданными как гуманная императрица, чье правление будет пронизано разумными началами. При этом в данном «сценарии» не было демократического подтекста: к примеру, он не содержал намеков на то, что источником монаршей власти является народ. Напротив, источник власти помещался в высшей сфере мироздания. Екатерина II позиционировала себя как философа на троне, отождествляя себя с идеалом, найденным у западных философов, – образом законодательницы. Главным ее начинанием в этом отношении было составление «Наказа» Уложенной комиссии. Для «сценария власти» Екатерины здесь зарождался один из основополагающих образов – императрицы-«Астреи», вершащей правосудие и утверждающей своим правлением «златой век» России. Это была новая презентация мифа о всеобщей справедливости – не о благочестивом христианском монархе, а о законодателе, добивающемся благополучия подданных путем утверждения современных европейских правовых норм. Пожалуй, самым «дерзновенным» ходом Екатерины II, по мнению Р. Уортмана, была переоценка ею образа Петра I: для Екатерины он становился не «командором», а «героем добродетели», преобразователем (именно таким предстает Петр в знаменитом образе «Медного всадника» работы Э. Фальконе) [23, p. 157-158, 168-169, 183].

Видный американский специалист по периоду Екатерины II, профессор университета Северной Каролины Дэвид Гриффитс специально изучил проблему взаимоотношений Екатерины II с французскими просветителями, в особенности – с Вольтером. Как отмечает Гриффитс, на Западе превалирует мнение, что императрица «обхаживала» Вольтера, чтобы польстить собственному самолюбию. По этой причине она представляла себя Вольтеру как либеральную правительницу, озабоченную благоденствием подданных, на деле преследуя «традиционные деспотические цели». Не слишком отличался от него и советский подход, сторонники которого считали, что Екатерина в диалоге с просветителями стремилась «замаскировать классовую сущность своего режима». На самом же деле, по мнению Гриффитса, внимательно читая переписку Екатерины с Вольтером, можно убедиться, что она была реально одержима желанием добиться его одобрения, которое, в свою очередь, было бы свидетельством того, что ее политика достойна похвалы и будет оценена потомками. «Екатерина II сознательно формировала свою политику в соответствии со стандартами, установленными Вольтером и его собратьями по перу». В результате «наградой, ожидавшейся [Екатериной II] от потомков, было бессмертие — не традиционное, даруемое душе истинно верующего, но десакрализованное, гарантирующее сохранение имени и деяний человека на века». При этом Екатерина была уверена в том, что по убеждениям она является республиканкой, и именно в таком качестве хотела остаться запечатленной в памяти потомства. Для этого она и действовала через французских просветителей – выразителей мнения образованной публики. И Вольтер был избран объектом наибольшего ее внимания неслучайно: «Екатерина нужна была ему ровно в той же мере, в какой он нужен был ей». Он был одним из немногих идеологов Просвещения, поощрявших французскую монархию в ее борьбе с парламентами и ничего не имел против абсолютизма до тех пор, пока тот избегал произвола. Поэтому Екатерина II «мечтала с помощью Вольтера преодолеть смерть и льстила себе упоительной надеждой, что память о ней переживет ее на века». Таким образом, Екатерина оказалась единственной среди российских правителей XVIII века, пытавшейся «избежать забвения, соизмеряя свои действия с ценностями, пропагандировавшимися прогрессивным общественным мнением Европы» [16, c. 39-40, 44-47, 49, 52].

В работах видного американского специалиста по истории России XVIII–XIX столетий, профессора Колумбийского университета Марка Раева (1923–2008), в целом не отрицающего воздействия, оказанного на Екатерину II западноевропейским Просвещением, Екатерина II предстает скорее не как правительница «просветительского» типа, но как сторонница теории камерализма, имевшей глубокие корни в политике германских государств в XVII–XVIII вв. и более утилитарно ориентированной [19, c. 23-24]. Под влиянием камералистов, а также юристов школы естественного права и французских философов, по мнению Раева, Екатерина II считала, что правитель в первую очередь должен стремиться к росту благосостояния государства и населения, а также к усилению власти правительства. Под «населением» она в первую очередь имела в виду правящую элиту и городские сословия и лишь в последнюю – крестьян (как крепостных, так и свободных). Иными словами, она стремилась к более эффективной эксплуатации физических ресурсов и человеческого потенциала страны. При этом Екатерина верила, что этих целей будет тем легче достигнуть, чем больше будут ее подданные преследовать собственные интересы. В этом смысле ее политика была ориентирована на поддержку частного предпринимательства, более активного участия населения в экономической и культурной жизни страны. Функцией государства в этой системе становилось обеспечение безопасности личности и собственности, стимулирование деятельности подданных. Поэтому необходимо было обеспечить защиту индивидуума в сфере использования культурных и материальных ресурсов страны. Эта защита должна была опираться не на личную власть правителя, а на взаимодействия людей в сфере социальных и экономических отношений [10, p. 23; 21, c. 74]. С этой целью было нужно провести обширную работу по кодификации права, которая могла бы привести к созданию «гармоничной, регулярной, единообразной и стабильной юридической системы, в рамках которой динамичные силы современности, которым дало жизнь «полицейское государство», могли бы получить полное выражение и развернуться в полном масштабе» [21, c. 74]. Если бы эти установки осуществились, считает М. Раев, Россия вышла бы на один уровень развития с германскими государствами наподобие Пруссии, Австрии, Вюртемберга, а сама Екатерина II могла стать «просвещенным деспотом» типа Фридриха II [10, p. 23-24].

Профессор Лондонского университета Джеффри Хоскинг считает, что первостепенной задачей Екатерины II после восшествия на престол стало принятие разумных законов и учреждение рационально устроенных институтов власти, которые способствовали бы усилению монархии и позиций самой императрицы (это тем более было актуально, учитывая способ, которым Екатерина пришла к власти). Закон, по ее мнению, был не безликой силой, регулирующей отношения соперничающих институтов, но инструментом, посредством которого монарх «осуществляет власть и проводит в жизнь моральные заповеди». Такая трактовка закона и государства была характерна не для французских просветителей, а для немецких камералистов (к примеру, Г. Лейбница и К. Вольфа). Также Дж. Хоскинг отмечает влияние на мировоззрение Екатерины II теории английского правоведа У. Блэкстона, для которого законность проявлялась не столько в представительных институтах, сколько в разумных  законах, подкрепленных сильной и стабильной центральной властью. С этой же целью Екатерина усилила роль Сената как органа, надзирающего за управлением и законностью, хотя и не сделала его «хранилищем закона» (по образцу французского парламента). Еще большее значение в этом процессе имело укрепление роли дворянства в местном управлении. Подобные же взгляды на общество отражают и Жалованные грамоты Екатерины II [25, c. 111-112, 115-116].

Почетный профессор Лондонского университетского колледжа, специалист по эпохе Екатерины Великой Роджер Бартлетт считает, что просветительские идеи были важны для Екатерины II лишь в утилитарном отношении – постольку, поскольку они служили задаче укрепления государственной власти. В этом смысле ближе идей просветителей Екатерине II были теоретические построения камералистов и физиократов. Поэтому первое десятилетие правления было для Екатерины скорее периодом ученичества и первых попыток применения западных идей на практике; с 1774 г. начался период более зрелого применения идей («легисломания», как она сама его называла); поток этот иссяк со второй половины 1780-х гг. [2, p. 117].

Некоторые зарубежные исследователи считают, что, вступив на престол носительницей либеральных идеалов Просвещения, Екатерина II уже вскоре стала охладевать к ним. По мнению биографа императрицы, австралийского исследователя Яна Грея (1918–1996), это произошло под влиянием полученного ею опыта власти и ответственности за государственные решения, уничтожившего в ее душе «огонь идеализма». Нельзя сказать, пишет Грей, что этот огонь угас в ней навечно, но попытки воплощения либеральных начинаний прослеживаются лишь в начале царствования Екатерины. Либерализм Екатерины после ее вступления на престол не стал менее «пылким», чем до этого, но он уже играл роль средства воздействия на публику, не будучи предметом искренней веры монархини. Можно полагать, считает Грей, что либерально-просветительский флер, которым имя Екатерины было окружено еще до начала ее царствования, стал для нее теперь неким имиджем, источником славы. Получив свою славу, Екатерина II стала смотреть на реформы скорее как на источник будущих проблем, главной из которых была перспектива ослабления монаршей власти [5, p. 150].

Профессор Принстонского университета (позже – директор Библиотеки Конгресса США) Джеймс Биллингтон в своем объемном труде «Икона и топор: Опыт истолкования русской культуры» (вышедшем в оригинале в 1966 г. и переизданном в 2001 г. по-русски) называет царствование Екатерины II «драматической иллюстрацией конфликта между просвещением в теории и деспотизмом на практике», характерного для многих европейских монархов XVIII века. По сравнению с другими монархами, пишет Биллингтон, совершить Екатерине «удалось ничтожно мало», несмотря на обширные планы. Но все-таки Екатерина «создала предпосылки грядущих перемен» — в особенности в сфере отношений между дворянами и крестьянами. Также она совершила попытку «подкрепить императорскую власть философскими принци­пами, а не только наследственным правом и религиозными санкциями». Эти философские принципы были заимствованы ею из идейного багажа  французского Просвещения [13, c. 265-267].

Известный американский историк Р. Пайпс делает акцент на том, что в политическом отношении Екатерина II была противоречивой фигурой: искренне желая избавить Россию от деспотизма, она не терпела покушений на свои монаршие полномочия. Она страдала «своего рода интеллектуальной шизофренией, разводившей желания и реальность и держащей их в разных отсеках». Как только идеалы императрицы сталкивались с действительностью, она сразу отступала. «Ее жизненная философия, как и ее темперамент, требовала, чтобы мир принимался на своих собственных условиях, какими бы они ни были». Политическая теория Екатерины II базировалась на идеях французского Просвещения, – в основном на «Духе законов» Ш. Монтескье [20, c. 92-93, 96-98].

Профессор университета Лидса Саймон Диксон отмечает, что Екатерина II, до вступления на престол трактовавшая «Дух законов» Ш. Монтескье в духе необходимости в России деспотического правления, после восхождения на престол предпочитала разводить понятия абсолютной власти и деспотизма [4, p. 202].

Польско-американский историк, академик Польской АН, почетный профессор университета Нотр-Дам (Индиана) Анджей Валицкий пишет, что Екатерина II, способствовавшая распространению идей французских просветителей, делала это в том числе для того, чтобы использовать философию Просвещения «как инструмент своей внутренней и внешней политики. Она надеялась стимулировать умственное движение таким образом, чтобы управлять им сверху, сохраняя тем самым инициативу в своих руках». Хотя Екатерину зачастую называют одним из «философов на троне», ее реальный вклад в развитие европейского Просвещения не следует переоценивать. Тем не менее, ее роль в развитии просветительской мысли в России была немалой в связи с тем, что «все сколько-нибудь выдающиеся русские мыслители ее эпохи не могли не учитывать ее взгляды и вели с ней открытые или замаскированные дискуссии». Честолюбию Екатерины льстило представление общества о ней как о «просвещенном монархе»; культивируя этот образ, она могла удовлетворять свое «без­граничное стремление к славе и желание поразить мир». Попытки выстроить диалог на равных с французскими просветителями по большому счету не увенчались успехом; «только Гримм стал своего рода агентом императрицы. Дидро, Даламбер и Вольтер (который во время работы Комиссии сравнивал Екатерину с Солоном и Ликургом) скоро разоча­ровались в своей самозваной ученице. Правда, они продолжали вос­хвалять ее, но лишь затем, чтобы сохранить хоть какое-то на нее вли­яние». Екатерина понимала это, и ее контакты с просветителями постепенно ослабевали. После визита Д. Дидро в Россию (1773) и последующих его нелестных характеристик в адрес Екатерины императрица даже «пыталась дискредитировать Дидро: она пред­ставляла его как наивного, далекого от жизненной практики мечтате­ля». После подавления восстания под предводительством Е.И. Пугачева Екатерина II «отвергла теорию естественных прав и прежним наставникам Монтескье и Беккария предпочла теперь консервативного английского правоведа Вильяма Блэкстоуна. В ее новом законодательстве трезвый деловой тон сменил прежнюю либеральную фразеологию; основная цель но­вых законов состояла в том, чтобы усилить позиции помещиков по­средством учреждения органов самоуправления, подчиненных цар­ской бюрократии. Екатерина теперь называла свой «Наказ» «болтов­ней»…» Параллельно в идейном отношении Екатерина «обратилась к примитивному национализ­му, характерному для мелкого провинциального дворянства» [15, c. 14, 17-19].

Профессор истории университета Южной Флориды, редактор журнала «The Historian» Кис Ботерблум отмечает, что влияние Просвещения больше прослеживается не в делах, а в писаниях Екатерины. Императрица создала ряд комиссий для решения многих вопросов (самая известная из них – Уложенная комиссия), но практических результатов они почти не дали. Кроме того, Екатерина была очень напугана восстанием Е.И. Пугачева, и после середины 1770-х гг. она не предпринимала реальных попыток перестроить управление Россией на основах «общественного договора» между правителем и населением [3, p. 57].

Кроме указанных оценок, в западной историографии достаточно прочно укоренилась и тенденция к рассмотрению теории и правления Екатерины II как разновидности консерватизма или даже «просвещенного деспотизма».

Профессор университета Ватерлоо (Онтарио) А. Лентин считает, что многое в восприятии Екатерины II последующими поколениями, в том числе и историками, связано с тем имиджем, который во многом создала себе сама императрица. Екатерина II настолько прочно вселила в умы потомков мнение о своем «просвещенном абсолютизме», что до сих пор многие историки находятся под его обаянием. На самом деле, по мнению Лентина, она была «немецкой выскочкой [upstart]» и узурпатором престола. Властолюбие Екатерины несколько оттенялось ее интеллигентностью, энергией, смелостью и редкой силой личности. Ее отношение к Просвещению тоже было своеобразным. Ведь главной целью Екатерины было остаться на престоле любой ценой и отделаться от конкурентов (Иоанна Антоновича, Павла Петровича и др.). Но при этом ей удавалось создать себе имидж правителя, далекого от «будничной» (humdrum) политики и даже набожного (хотя реально Екатерина была весьма далека от религиозности). Она умела очаровывать собеседников. Ее вера в человеческую рациональность, однако, была несколько поколеблена работой Уложенной комиссии и серьезно расшатана выступлением Е.И. Пугачева, окончательно исчезнув под влиянием Французской революции [7, p. 79-81].

Как пишет американский исследователь Т. Андерсон, принято считать, что Екатерина II разделяла мнения наиболее либеральных из просветителей (по крайней мере, до Французской революции). Но аргументов в пользу такой точки зрения мало. С другой стороны, достаточно много аргументов можно привести в пользу консерватизма  Екатерины II. К примеру, Екатерина много говорила о власти закона, что дало почву для развития этой идеи в России. Но она подразумевала под законом лишь инструмент собственной власти, а не некую силу, стоящую над императрицей, которой она сама должна подчиняться. В этом смысле Французская революция лишь подтвердила ее склонность к самодержавному правлению [1, p. 138, 140].

Заслуженный профессор европейской истории университета Калифорнии (Беркли) Н.В. Рязановский пишет, что стиль правления Екатерины II можно обозначить как «просвещенный деспотизм», хотя в переписке с западными мыслителями  она нередко приписывала себе освободительные и даже республиканские идеи. При этом она всегда помнила о необходимости абсолютно-монархического правления, в особенности в России (достаточно четко это отразилось в «Наказе» Екатерины Уложенной комиссии), но западным мыслителям она позиционировала себя как «защитницу свободы в России». Но некоторые черты «просвещенного деспотизма» Екатерины, считает Рязановский, объективно имели прогрессивный характер. Таковы были, к примеру, Жалованные грамоты дворянству и городам (1785), ставшие «необходимым начальным шагом на пути либерализма и прогресса» [11, p. 91, 93, 96-98].

Достаточно глубокие корни в западной историографии имеет тенденция изображения смены взглядов Екатериной II на более консервативные под влиянием шока, испытанного ею от событий Французской революции. Как отмечал еще во второй половине XIX столетия один из пионеров британского россиеведения Дональд Маккензи Уоллес (1841–1919), «царст­венная ученица и друг энциклопедистов в последние годы своего царствования склонилась на путь peaкции» [22, c. 141].

Под влиянием Французской революции, пишет Дж. Биллингтон,  Екатерина II «оставила всякую мысль о реформах и занялась окончательным утверждением безоглядно­го деспотизма» [13, c. 272].

По мнению современного исследователя Джона Пэкстона, со временем, под влиянием восстания Е.И. Пугачева и особенно – Французской революции – внутренняя политика Екатерины II становилась «все более репрессивной» [9, p. 46].

Современный американский специалист К. Ботерблум считает, что «логическим завершением траектории» развития политических взглядов Екатерины II стало ее «отвращение» к Французской революции и беспокойство по поводу сочинений Н.И. Новикова и А.Н. Радищева. В этот период Екатерина из приверженца прогресса превращалась в «политического реакционера», становясь оплотом европейской реакции к концу жизни [3, p. 57, 70].

Некоторые исследователи дают несколько более сдержанную оценку. По мнению Я. Грея, после начала революционных событий во Франции многие русские либералы (к примеру, Е.Р. Дашкова) симпатизировали революции, пока во главе ее стояли умеренные силы. Падение Бастилии и публикация Декларации прав человека, считали они, были «естественными плодами» учения Вольтера и энциклопедистов. Однако Екатерина II не считала развитие событий во Франции «естественным» или желательным. Они причиняли российской императрице большое беспокойство [5, p. 234-235].

Как пишет К. Папмел, многие историки соглашаются с тем, что взгляды Екатерины II стали более «консервативными» или «реакционными» к концу жизни, но, это может быть принято лишь как «широкое предположение». Нужно, в первую очередь, понять, была ли эта перемена неожиданной (например, как прямое следствие Французской революции), или это был результат длительного процесса (связанный, к примеру, с восстанием под руководством Е. Пугачева и лишь ускоренный событиями во Франции)? По мнению Папмела, перемена была скорее резкой, поскольку нет никаких доказательств постепенной эволюции взглядов Екатерины в этом направлении до 1789 г. Кроме того, враждебность Екатерины к Французской революции не дает права говорить о том, что ее мировоззрение становится антилиберальным или реакционным. Мнение же о том, что революция приводит не к свободе, а к анархии, и в конечном итоге к деспотической форме правления, разделяют многие либерально настроенные люди. Причинами мировоззренческих перемен у Екатерины II были: 1) возрастной фактор; 2) влияние окружения, в первую очередь, ее последнего фаворита Платона Зубова – «заядлого приверженца самодержавия, решительно консервативного в своих взглядах», а также, к примеру, московского главнокомандующего А.А. Прозоровского; 3) усиление внимания к внешней политике (приблизительно с 1787 г. – кануна очередной войны против Турции). Два последних фактора вступили в силу достаточно поздно, что подтверждает предположение, что сами изменения были не постепенными, а быстрыми [8, p. 111-115].

По мнению И. де Мадариаги, Французская революция показала Екатерине II, какую опасность таят в себе произведения мыслителей, многими из которых она еще недавно восхищалась. Это объясняет и реакцию Екатерины II на произведения А.Н. Радищева, Я.Б. Княжнина и других русских просветителей. Внутренняя политика императрицы (в том числе и в сфере литературы) становилась все более репрессивной. Теперь Екатерина осуждала многие из тех идей, которые раньше сама пропагандировала. Французская революция, по мнению И. де Мадариаги, показала Екатерине II такие опасные стороны просветительской идеологии, как стремление к ограничению абсолютистской власти, представительство индивидуальных мнений в противовес корпорациям, группам интересов, сословиям и др. Просвещение теперь ассоциировалось императрицей с антимонархическими настроениями, разгулом революционного террора и др. [24, p. 150-151].

Реакция Екатерины II на события Французской революции, по наблюдениям Н.В. Рязановского, менялась очень быстро: «сочувственный интерес к событиям во Франции сменился беспокойством, страхом и яростью». Она почувствовала себя обманутой «духом времени». Отсюда и ее «неистовые и запутанные эмоции», суровые приговоры А.Н. Радищеву, Н.И. Новикову и др. [11, p. 110].

Под конец жизни, по наблюдениям Р. Бартлетта, Екатерина II стала бескомпромиссным противником Французской революции, идеи и дела которой бросали вызов абсолютной монархии [2, p. 120].

Французская революция, по мнению А. Валицкого, нанесла последний удар по былым либеральным идеалам Екатерины II. «…Казнь короля Франции подействовала на Екатерину, как удар «обухом по голове», и привела к тому, что она окончательно разошлась с энцик­лопедистами. Их бюсты были по высочайшему повелению убраны из Эрмитажа один за другим, пока не остался один только бюст Вольте­ра. Но и Вольтер, в конце концов, был изгнан в дворцовый подвал». Одновременно Екатерина II «подвела черту в своем отношении к мыслителям русского Просвещения» – А.Н. Радищеву и Н.И. Новикову [15, c. 19-20].

Д. Гриффитс использует в своих размышлениях о восприятии Екатериной II революционных событий во Франции подходы, свойственные направлению «новой политической истории», делая упор на терминологический анализ и исследование психологической реакции императрицы на данные события.  Как пишет Д. Гриффитс, нельзя считать, что Екатерина II «немедленно распознала в парижских событиях прямой вызов своему самодержавному правлению». Она не могла сходу определить эти события как революцию; «скорее императрица пыталась истолковать происходившие перед ее глазами знаменательные события с помощью понятных ей на тот момент терминов». Исследуя термины, которыми пользовалась императрица в разговорах о событиях во Франции, Гриффитс пытается «хотя бы в некоторой мере восстановить ее образ мышления». Будучи уверенной, что монархическая форма правления наиболее подходит для Франции, Екатерина II тем не менее не выносила резких суждений о Французской революции вплоть до событий 1792 года. К началу 1793 года, по Гриффитсу, у Екатерины сформировалось устойчиво негативное отношение к «адвокатам» – термин, которым императрица обобщенно называла вождей революции. Пытаясь описать события революции доступными и понятными ей терминами, она «пала жертвой своих собственных лингвистических ограничений, отражавших общую ограниченность ее политической культуры и ее эпохи. Довольствуясь набранным ею за шесть десятков лет жизни словарным запасом для описания тех, кто, по ее ощущению, был виноват в политических неприятностях Франции, она по необходимости вынуждена была прибегнуть к таким неадекватным определениям, как «злодеи», «разбойники», «самозванцы», «фанатики», «сапожники» и в конце концов «адвокаты»». Более современная и верная терминология только начинала формироваться во Франции, где новые значения приобретали такие слова, как «либерал», «консерватор», «радикал», «реакционер», «конституция», «революция». Однако в состав русского языка эти термины войдут лишь намного позже. «Следовательно, терминологическая бедность не давала императрице возможности концептуализировать, классифицировать и в конечном счете осмыслить роковые события, происходившие во Франции. Не сумев до конца постичь их, она не успела их испугаться так сильно, как, по мнению позднейших исследователей, должна была бы» [17, c. 120-121, 126, 132, 135-136].

Таким образом, при оценке идейно-политических установок Екатерины II англо-американские историки высказывают разные точки зрения. Некоторые исследователи считают, что Екатерина II твердо придерживалась гуманистических и либеральных идеалов Просвещения и пыталась утвердить на российской почве идеал «законной монархии». С другой стороны, либерализация общественно-политической жизни в стране привела бы и к серьезным переменам в политической системе (включая изменение статуса монарха), чего императрица не хотела допустить (К. Папмел, И. де Мадариага, Ц. Виттекер). Р. Уортман делает акцент на культивировании Екатериной II образа гуманной императрицы-законодательницы, утверждавшей разумные начала в государственном управлении. Д. Гриффитс отмечает стремление Екатерины II «обессмертить» свою деятельность в глазах потомства, что соответствовало ее просветительским установкам. М. Раев, не отрицая воздействия на Екатерину II западноевропейского Просвещения, считает ее скорее сторонницей более утилитарно ориентированной теории камерализма. Р. Бартлетт пишет о преимущественно утилитарном восприятии Екатериной просветительских идей, которые она стремилась поставить на службу укрепления государственной власти. Некоторые специалисты акцентируют внимание на противоречивом характере царствования Екатерины II, просветительские идеалы которой не согласовывались с самодержавным и порой деспотическим характером ее правления (Дж. Биллингтон, Р. Пайпс, С. Диксон, А. Валицкий и др.). Часть западных ученых рассматривает теорию и правление Екатерины II как разновидность консерватизма или даже «просвещенного деспотизма» (А. Лентин, Т. Андерсон, Н.В. Рязановский и др.). При этом ряд англо-американских исследователей (фактически всех направлений) отводят главную роль в переходе императрицы на консервативные позиции влиянию Французской революции.

1. Anderson Th. Russian political thought: An introduction. 2^nd ed. Ithaca – London, 1976.
2. Bartlett R. A history of Russia. Basingstoke – N.Y., 2005.
3. Boterbloem K. A history of Russia and its Empire: from Mikhail Romanov to Vladimir Putin. Lanham – Boulder – N.Y. – Toronto – Plymouth (UK), 2014.
4. Dixon S. The modernization of Russia, 1676–1825. – Cambridge, 1999.
5. Grey I. Catherine the Great: Autocrat and Empress of All Russia. Philadelphia – N.Y., 1961.
6. Hamburg G. Russian political thought, 1700–1917 // Lieven D.C.B., ed. The Cambridge history of Russia. Vol. II. Imperial Russia, 1689–1917. Cambridge, 2006.
7. Lentin A. Russia in eighteenth century: From Peter the Great to Catherine the Great. N.Y., 1973.
8. Papmehl K.A. Freedom of expression in eighteenth century Russia. The Hague, 1971.
9. Paxton J. Leaders of Russia and the Soviet Union: from the Romanov dynasty to Vladimir Putin. NewYork – London, 2004.
10. Raeff M. Imperial Russia, 1682–1825: the coming of age of modern Russia. N.Y., 1971.
11. Riasanovsky N.V. Russian identities: A historical survey. – N.Y., 2005.
12. Whittaker C.H. Russian monarchy: Eighteenth-century rulers and writers in political dialogue. DeKalb, 2003.
13. Биллингтон Дж. Икона и топор: Опыт истолкования русской культуры. М., 2001.
14. Брэдли Дж. Общественные организации в царской России. Наука, патриотизм и гражданское общество. М., 2012.
15. Валицкий А. История русской мысли от просвещения до марксизма. М., 2013.
16. Гриффитс Д. Жить вечно: Екатерина II, Вольтер и поиски бессмертия // Гриффитс Д. Екатерина II и ее мир. Статьи разных лет. М., 2013.
17. Гриффитс Д. Злодеи, фанатики, адвокаты: взгляды Екатерины II на Французскую революцию // Гриффитс Д. Екатерина II и ее мир. Статьи разных лет. М., 2013.
18. Деятели либерального движения в России. Середина XVIII в. – 1917 г. Справочник и электронная база данных / Отв. ред. Н.В. Макаров: М., 2012.
19. Дэвид-Фокс М. Введение: отцы, дети и внуки в американской историографии царской России // Американская русистика: Вехи историографии последних лет. Императорский период. Антология. Самара, 2000.
20. Пайпс Р. Русский консерватизм и его критики: Исследование политической культуры. М., 2008.
21. Раев М. Регулярное полицейское государство и понятие модернизма в Европе XVII–XVIII веков: попытка сравнительного подхода к проблеме // Американская русистика: Вехи историографии последних лет. Императорский период. Антология. Самара, 2000.
22. Уоллес М. Россия. Т. 2. СПб., 1881. С. 141.
23. Уортман Р. Сценарии власти. Мифы и церемонии русской монархии. Т. 1. М., 2004.
24. Фадеева Т.М. Монархи-реформаторы в истории России (XVI–XVIII вв.). Новейшие зарубежные исследования. Реферативный обзор // История России в современной зарубежной науке: Сборник обзоров и рефератов. Ч. 1. М., 2010.
25. Хоскинг Дж. Россия: Народ и империя (1552–1917). Смоленск, 2000.

Все статьи автора «Макаров Николай Владимирович»