Вторая половина XVIII столетия в России, в особенности период правления Екатерины II, стала временем значимых модернизационных перемен в стране, затрагивавших не только сферы внутренней политики, общественно-политической жизни, но и социального облика страны. Общество активно осваивает и адаптирует к российским условиям передовые доктрины общественной мысли, важнейшую роль среди которых играли идеи Просвещения. В России зарождается новый идейно-­политический феномен  – русский либерализм, ставший также своеобразным набором ценностей и жизненных установок, стилем мышления, образом жизни, а в конечном итоге – уникальным феноменом культуры – как русской, так и мировой [19, с. 7].

Значимая роль либерализма в общественно-политической жизни России второй половины XVIII в. вызывала и вызывает серьезный интерес отечественных и зарубежных исследователей к его истории. В зарубежной историографии ведущие позиции в изучении русского либерализма второй половины XVIII столетия традиционно (по причинам как чисто научным, так и идейно-политическим) занимает англо-американская историческая наука. В настоящей работе мы предпримем попытку анализа накопленного историками США и Великобритании научного опыта по изучению идейных истоков, программы, социальной базы и организационной структуры русского либерализма второй половины XVIII столетия.

Русское дворянство второй половины XVIII в.

и зарождение интеллигенции

Развитие либерального движения в России второй половины XVIII столетия связывается многими исследователями с трансформацией социального облика высших слоев русского общества, с изменениями в положении дворянства и оформлением русской интеллигенции.

Этим проблемам уделят достаточное внимание в своих работах известный американский исследователь Марк Раев (1923–2008). Его подход опирается на широкий документальный материал (официальные правительственные источники, мемуары, дневники, письма, периодика, беллетристика и пр.). Дворянство в России, несмотря на его значимую роль для  государства, по мнению М. Раева, не было четко структурировано. Рядовое дворянство не было глубоко укоренено в сословной почве, у него отсутствовала четкая сословная самоидентификация, его зависимость от государства была чрезвычайно сильна. Раев ставит под сомнение традиционный для западной историографии взгляд на историю русского дворянства XVIII века как на историю его постепенного «раскрепощения», обретения свободы от государственной службы (по Указу о вольности дворянства 1762 г.) и привилегированного статуса, корпоративного устройства и «полного контроля» над крепостными (по Жалованной грамоте дворянству 1785 г.). Если это было действительно так, спрашивает американский историк, то почему в России не сложилось аристократическое устройство общества и олигархическое государство? Почему дворянство не смогло политически эксплуатировать свою победу над государством? Почему власть монарха осталась абсолютной, а дворянство не перестало быть служилым сословием? Корень проблемы, предполагает Раев, лежит в том, что правительство и дворянство к концу XVIII столетия были отчуждены, а дворянство страдало от политической и социальной незащищенности. Даже после 1762 г. государственная служба осталась наиболее «популярным» занятием дворянства, поскольку открывала перед ним больше возможностей, чем перед не служащими дворянами. И именно служащая часть дворянства оказывала наибольшее влияние на общественную, государственную и экономическую жизнь страны. Политически русское служилое дворянство было слабым и зависимым от государства. Выходом из этого положения и для самого дворянства, и для государства могло стать усиление участия дворян в местной администрации, в экономической и культурной жизни страны. Решение этих задач предусматривалось Учреждением о губерниях 1775 г. и Жалованной грамотой дворянству 1785 г. На бумаге дворянство получило корпоративный статус и автономию с широкими правами и большой сферой ответственности. Но практика не всегда соотносилась с теорией, и любой дворянин мог внезапно лишиться свободы, собственности и привилегий; члены его семьи также не были застрахованы от преследований. Избранные члены дворянских собраний на практике оставались исполнителями воли центральной администрации и помощниками назначаемых губернаторов. Особой заинтересованности в местной жизни члены собраний также не проявляли, поскольку не были сильно «укоренены» в ней, будучи связаны больше с государственными интересами. Все эти факторы мешали развиваться корпоративной автономии дворянства. Хотя Екатерина II действительно немало сделала для более активного участия дворянства в местных делах, но существенно социальный облик и роль дворянства стали меняться только после отмены крепостного права [7, р. 3, 10-12, 74-76, 96-98, 100-101].  Пока же наблюдался разрыв между намерением Екатерины II предоставить «сословиям» и корпоративным группам административно-экономическую роль, исполняемую на благо государства, и центробежны­ми тенденциями культурной и интеллектуальной жизни. Это стало основной причиной того конфликта между общест­вом и государством, который стал очевиден в конце правления просвещенной императрицы. Усилия императрицы и главных представителей Про­свещения в России (в особенности Н.И. Новикова, Д.И. Фонвизина, А.Н. Радищева) были направлены на од­ну и ту же цель – формирование активной личности, лояльного подданного и патриота, сознающего свой нравственный долг по отношению к госу­дарю, Империи и ко всем членам об­щества, – в том числе к простому народу [22, с. 134].

На протяжении XVIII столетия русское дворянство усваивало западную цивилизацию (хотя нередко Запад играл для русской элиты «декоративную» роль, будучи своего рода атрибутом более привлекательной и цивилизованной действительности). Из направлений западной мысли в России наиболее востребованными оказались именно те, что имели в основе просветительство и либерализм, уделяли больше внимания социальному поведению человека и прогрессу, современным этическим и культурным стандартам, подчеркивающим достоинство и ценность индивидуума. Главным препятствием на этом пути было самодержавное государство. При этом русским мыслителям не всегда хватало способностей или желания трансформировать этические ценности в единую политическую идеологию (но то, что работа в этом направлении велась, явствует из опыта Н.И. Новикова, А.Н. Радищева, И.П. Пнина и др.). Схожи были и причины популярности в России теории естественного права (скорее, в ее немецкой версии), оказавшей большое влияние на многократные попытки рационализации управления, кодификации законов. В особенности это относилось к Уложенной комиссии 1767 г. [7, р. 148-149, 152, 154, 156].

Русская интеллигенция, по Раеву, была генетически связана с дворянством, и в ее формировании (как и раньше в формировании дворянства) большую роль играло государство. Особенности развития дворянства (включая его «беспочвенность» и изолированность от других групп населения) послужили «питательной средой для зарождения интеллигенции», для которой были характерны одновременно образованность и оппозиционность. «Проблема интеллигенции» в России, по Раеву, была связана с могуществом государства и пассивностью общества. Русская интеллигенция на протяжении XVIII столетия выработала собственную концепцию вестернизации страны, духовного и социального прогресса общества. Причем это делалось не из каких-то классовых побуждений, а для защиты интересов всего общества. Рано или поздно столкновение интеллигенции с государством было неизбежно. При этом от народа новая элита также была оторвана [7, р. 6-7, 106-107, 120, 167-168].

Профессор Принстонского университета (позже – директор Библиотеки Конгресса США) Джеймс Биллингтон в своем объемном труде «Икона и топор: Опыт истолкования русской культуры» (вышедшем в оригинале в 1966 г. и переизданном в 2001 г. по-русски [2; 14]) называет появление интеллигенции «глубокой и необратимой переменой» в жизни русского общества. Интеллигенция стала «новым источником внутреннего противодействия императорской власти». Появление ее Биллингтон связывает с «умственным отчуждением» новой элиты от власти, вызванным не столько противоречиями между различными сло­ями общества, сколько «противоречивыми чув­ствами и побуждениями внутри того или иного социального слоя и даже в пределах существования отдельной личности». Внутренний конфликт, породивший российскую интеллигенцию, был «нравственным и личностным переживанием, при­сущим правящему дворянскому сословию». Так появлялся «особый психический стимул для страстной вовлеченности в этическую проблематику; впоследствии такая вовлеченность стала ключевой харак­теристикой выпадавших из социальной общности жизни людей умствен­ного труда». Этот кризис, постигший в новых условиях многих дворян и послуживший причиной зарождения интеллигенции, был вызван не столько экономическими и политическими обстоятельствами, сколько «новым образом жизни дворян­ства» [14, с. 282-283].

Американский исследователь Ричард Пайпс посвящает достаточно большое внимание проблемам генезиса русской интеллигенции и ее вкладу в развитие русского либерального движения. Для того, чтобы быть «интеллигентом» в российском понимании, было нужно не только иметь образование и участвовать в общественной жизни, но еще и активно выступать против правящего режима. Интеллигенция, по Пайпсу, всегда бывает сильнее в тех странах, где авторитарное правительство сталкивается с образованной элитой. В России было изначально ясно, что борьба между режимом и интеллигенцией будет идти на взаимное уничтожение. К середине XVIII в. первым видом свободной деятельности, который «терпела» власть, стала литература. При этом ее значение было больше не эстетическим, а политическим. Она была первым в России видом деятельности, не обслуживающим государя, но разрешенным членам служилого сословия – дворянства. Особый интерес дворян вызывали сочинения западных авторов о роли и правах благородного сословия. Екатерина II поначалу живо поощряла интерес к политическим идеям. Особую роль в этом отношении сыграла работа Уложенной комиссии и ее «Наказ». С этого момента русское общество получило независимое существование, разделившись с самого начала на два течения, оба настроенные критически в отношении официальной России: консервативно-националистическое и либерально-радикальное [20, с. 346, 348, 350-352].

Новые идейные тенденции

Известная британская исследовательница, почётный профессор славистики Лондонского университета Изабель де Мадариага (1919–2014) в своем фундаментальном труде «Россия в эпоху Екатерины Великой» обращает внимание на то, что хотя в начале своего правления Екатерина II испытывала интерес к концепциям модернизации России, но к концу 1780-х гг. многие из них стали представляться ей «угрожающими». Поэтому она выражала несогласие с мнениями мыслителей, выдвигавших идеи «отмены законо­дательного разделения общества на классы,.. установления соци­ального равенства,.. ограничения абсолютной власти» и др. [18, с. 872].

Американская исследовательница Цинтия Виттекер в своей монографии, посвященной «политическому диалогу» писателей и монархов в России XVIII столетия и написанной с использованием материалов ряда российских архивов (Библиотека РАН, РГАДА, РО РГБ, Архив Петербургского отделения Института российской истории РАН), отмечает как безусловный рост числа литературных произведений, в которых анализируется тематика монархии во второй половине XVIII в., так и рост политического сознания образованной элиты общества. В России этого времени зарождается «публика», стремившаяся играть посредническую роль в отношениях между властью и подданными, пытавшаяся оказывать моральное и политическое давление на власть с целью осуществления реформ [11, р. 6-8].

В начале правления Екатерины II «публика» активно поддерживала установки императрицы на укрепление принципа верховенства закона и соответствующее изменение устройства государственных учреждений, введение в государственную систему принципов разделения властей, нерушимости прав личности и собственности. Первые годы правления Екатерины были «медовым месяцем» в ее отношениях с образованной элитой, с которой велся диалог в духе Просвещения. При этом, как пишет Ц. Виттекер, большая часть программы Екатерины II была выполнена. Теория естественного права, которой придерживалось большинство прогрессивных русских мыслителей этого времени, делала особый акцент на естественных и человеческих законах как средстве ограничения тирании. Идеал «законной монархии» был близок передовому русскому обществу. Но оно, в отличие от императрицы, считавшей, что России необходима абсолютная власть, делало больший акцент на возможных юридических ограничениях власти правителя (см. напр. проекты Н.И. Панина) [11, р. 91, 104-107].

Изменения затрагивают историческую мысль второй половины XVIII в., в которой, хотя и не подвергается сомнению монархический принцип, но появляются сюжеты, связанные с изображением таких свойственных монархии «зол», как фаворитизм, неясность порядка престолонаследия, неспособность к правлению юных монархов, трагические последствия деспотизма и др. Интеллектуалы стремятся взять на себя роль некоего «наставника» властей, пытающегося направить их правление в цивилизованное русло [11, р. 139-140].

Схожие изменения касаются и художественной литературы: в царствование Екатерины II в ней утверждается концепция «доброго царя», обладающего атрибутами патриархального главы большой русской семьи; царя-реформатора, кормчего государственного корабля; «выборного» монарха, ответственного перед своими подданными; противника деспотизма, обладающего высокой нравственностью. Центральной в литературе становится тема о преимуществах и опасностях абсолютной монархии. Обсуждение проблем монархии носило открытый характер. «Наставления» правителям становятся в интеллектуальных кругах как России, так и Западной Европы некоей модой и, по представлениям времени – одной из форм политической жизни. Литераторы, как и интеллектуалы в целом, также считали себя посредниками между правителем и управляемыми, «совестью и глашатаем русской образованной элиты». Взаимоотношения Екатерины II с писателями прошли разные фазы, постепенно сменяясь от гармонии к «диссонансу». Если в 1760-е гг. Екатерина еще нуждалась в просвещенных «наставниках», то в 1770–80-е гг. ее политика обрела новые грани, и литераторы все чаще стали противопоставлять «идеальные» государства положению дел в современной России, призывать к реформам (хотя скорее этическим, чем политическим), чаще критиковать деспотизм. В 1790-е гг. Екатерина II уже вела открытую борьбу против ряда литераторов. С другой стороны, у Екатерины не было веских оснований преследовать литераторов, недовольных деспотами, памятуя о том, каким путем сама она взошла на престол. При этом некоторые авторы (к примеру, А.Н. Радищев) обвиняли народ в пассивности, согласии с деспотизмом.  Некоторые даже считали, что для борьбы с тираном хороши фактически все средства – вплоть до его свержения с престола и даже убийства (Н.П. Николев, «Сорена и Замир») [11, р. 141-143, 145-146, 166-167, 169-170].

Несмотря на то, что писатели второй половины XVIII века не смогли разрешить проблемы соотношения свободы и власти при монархическом государстве, их несомненной заслугой, по мнению Ц. Виттекер, является огромная работа, проделанная в этом направлении. Интеллектуальная элита России участвовала этом диалоге с властью не из «сервильных» соображений, а из убеждения. Данный диалог в целом вписывался в общеевропейские рамки. В целом, по мнению Виттекер, его можно считать шагом к установлению совещательного органа при монархе. Дух этого диалога ощущался и позднее, в XIX в., когда монархия – охотно или нет – осуществляла реформы отчасти под влиянием общественного мнения [11, р. 181, 188-190].

Профессор истории Калифорнийского Государственного Политехнического университета Элиз Кимерлинг Виртшафтер  в истории России, выпущенной Кембриджским университетом, пишет, что идентичность представителей интеллигенции имела в России социокультурную природу, при которой свои собственные интересы интеллигенция идентифицировала с интересами всего общества. При этом русский интеллигент не обязательно ассоциировал себя с каким-то конкретным политическим движением (в России XVIII столетия это было по определению проблематично – Н.М.), но был всегда критически настроен в отношении условий жизни общества и управления им. Он мог быть выходцем из любого социального слоя, разделять фактически любую политическую программу. Такое определение, подчеркивает сама Виртшафтер, достаточно аморфно, и потому затрудняет конкретно-исторический анализ. Поэтому для облегчения своей задачи историки нередко пишут о «дворянской», «демократической», либеральной, радикальной, рабочей, крестьянской и др. «интеллигенциях». Сама интеллигенция, с другой стороны, нередко использовала стереотип о своей «внеклассовости» [12, р. 252-253].

Русское Просвещение второй половины XVIII в., по мнению Э.К. Виртшафтер, не дало стране культурного или идеологического плюрализма. Просветители четко отделяли себя от Двора, но с другой стороны, и просвещенные чиновники, и «самопровозглашенные члены интеллигенции» считали себя людьми, несущими цивилизацию отсталому народу. В целом русский «век Просвещения» был отражением интеллектуальной ориентации, наполненной противоречиями и большим потенциалом. В России Просвещение не было связано с единой социально-политической моделью, но скорее ассоциировалось с более общими идеями развития, прогресса, образования, рационального социально-политического порядка. При этом просвещенные россияне примирительно относились к существующей власти, общественной иерархии, крепостному праву. Русские просветители были больше сосредоточены не на социально-политических моделях, а на собственной «практике и живом опыте Просвещения» с уклоном в мораль, духовную жизнь. Просвещение в России было скорее морально-философским, а не политическим или общественным движением. Мысль и индивидуальное человеческое бытие, самоусовершенствование становились в условиях России основным ключом к Просвещению и социальному прогрессу. Однако, положение несколько изменяется к концу царствования Екатерины II. Процессы Н.И. Новикова и А.Н. Радищева, постановки пьес Н.П. Николева и Я.Б. Княжнина показали, что в России начинает развиваться независимая политическая мысль, но власти не намерены терпеть независимость общества или критику крепостничества [12, р. 254; 13, р. 144, 163, 164].

Схожими были и тенденции развития гражданского общества в России. В целом оно нарождалось по тем же схемам, что и на Западе, но в России  до середины или даже конца XIX в.,  по мнению Э.К. Виртшафтер, нельзя говорить о «политически организованном гражданском обществе, независимом от государства». Важной институциональной формой эволюции гражданского общества России к более современным формам были дворянские собрания, учрежденные Екатериной II. Это был «канал коммуникации между местным дворянством и монархом». Тем не менее, они до Великих реформ ограничивались скорее защитой генеалогических, наследственных и имущественных прав дворянства. Это было далеко от выражения настоящих политических интересов [12, р. 256-257].

В России восемнадцатого века, пишет польско-американский историк Анджей Валикций, не было общественного класса, который мог бы действенно бороться с феодальными привилегия­ми и формулировать свои цели в форме правовых требований, как это делала западная буржуазия. Наиболее ясно осознавали свои интересы представители кон­сервативного дворянства, которые требовали всемерной законодательной защиты своих привилегий от  произвола власти. «…Конституционные мечты в России долгое время были монополизированы неболь­шой группой наследственной аристократии, и это объясняет, по­чему служилое мелкое дворянство и интеллектуальная элита, ко­торые были обязаны своим положением модернизации России, инициированной государством, все свои надежды связывали с просвещенным абсолютизмом» [17, с 38]. 

Русский либерализм и формирование гражданского общества

Многие англо-американские исследователи указывают на связь между возникновением и развитием русского либерализма и общественных организаций, выступавших в России важным компонентом формирующегося гражданского общества. Особое внимание в этой связи уделяется Вольному экономическому обществу (ВЭО), основанному по инициативе Екатерины II в 1765 г.

Канадско-американский историк К. Папмел в своей работе, посвященной свободе слова в России XVIII столетия, отмечает, что само создание ВЭО было радикальным отходом от сложившегося в России принципа, по которому любая новая организация должна была находиться под полным контролем государства. ВЭО, конечно, состояло под наблюдением императрицы, но ее надзор не распространялся на его исполнительные или административные органы. «… Эта частичная самостоятельность, очевидно, очень ценилась и ревностно охранялась» самим ВЭО. Конечно, эта свобода зависела от отношения к обществу со стороны монарха. При Екатерине II это отношение было весьма благосклонным; многие члены ВЭО занимали высокие посты в правительственных сферах [5, р. 43-44].

И. де Мадариага  отмечает, что само основание ВЭО было характерным явлением своего времени: его основателями выступили в основном крупные землевладельцы, движимые интересом к отечественной экономике, возраставшим под влиянием энциклопедистов и физиократов. Основанное ими ВЭО стало первым независимым «культурным институтом» в России.Будучи независимым от прави­тельства прибежищем прогрессивных сил, ВЭО тем не менее пользовалось мораль­ной и материальной поддержкой императрицы, а членство в нем не было привилегией лишь дворянства. Тема известного кон­курса, касавшегося проблем крестьянской собственности, объявленного ВЭО в 1766 г., была «взры­воопасна». Наиболее интересное из сочинений русских ав­торов было представлено переводчиком Академии наук А.Я. Поленовым, давшим «смелый и прямой анализ проблемы» и предложившим законодательно урегулировать размеры оброка и барщины, обеспечить правовую защиту наследственного пользования зем­лей крестьянами, учредить специальные суды для рассмотрения претензий крестьян к помещикам и администрации и др. Как известно, главный приз конкурса был присужден доктору права из Аахена, Беарде де л’Аббэ, сочинение которого не было связано с российской действительностью и положе­нием крестьян, но зато «в чисто физиократических категориях» изъясняло «роль крестьянства как основы процветания страны». Л’Аббэ отстаивал право крестьян иметь личную свободу, владеть землей и движимым имуществом. Постепенное освобождение крестьян, по мнению  л’Аббэ, должно было «достигаться безо всякого вмешательства властей, по инициативе хозяев, которые могли запрашивать за свободу высокую цену» [18, с. 224-226].

Профессор Лондонского университета Джеффри Хоскинг характеризует ВЭО как «неофициальный орган, которым управляли аристократы и академики, покровительствовавшие проведению экспериментов и изысканий, регулярных чтений и публикации докладов». Конкурс ВЭО 1766 г., по его мнению, дал много доводов в пользу свободного труда, хотя Екатерина II, похоже, не обратила на них большого внимания [25, с. 132].

По мнению Э.К. Виртшафтер, ВЭО способствовало развитию в России «критического мышления и эгалитарных общественных отношений». Конкурс ВЭО 1766 г. был посвящен попытке решения, по сути, политического вопроса, каковым был вопрос существования крепостного права. Екатерина II считала крепостничество «морально вредным институтом, который впоследствии должен быть отменен». Не случайно она согласилась на перевод и публикацию сочинения л’Аббэ, содержавшую «скрытую критику русского общества». Организации, подобные ВЭО, все же «не стали автономными, политически организованными общественными организациями» в России, но при этом они были воплощением новой формы современной добровольной организации, объединенной общим интересом и самоуправлением. Такие общества содействовали не только развитию литературы и науки: они прививали «привычки критического мышления и дебатов», пропагандировали просветительские идеалы интеллектуальных достижений, идейной независимости, скрытого игнорирования существующей социальной иерархии. Они готовили «дополитическую литературную публичную сферу» России к переходу к по-настоящему независимым «ученым сообществам, филантропическим организациям, тайным обществам и интеллектуальным кружкам начала XIX столетия» [13, р. 151, 153].

Другое мнение отстаивает американский исследователь Колум Леки, подчеркивающий зависимость ВЭО от правящих сфер и отсутствие у него желания внедрять в жизнь новые социальные модели. По его мнению, сложно утверждать, что во второй половине XVIII в. русское общество (т.е. по сути дворянство) переключается с исполнения исключительно своих обязанностей по отношению к государю и государству на служение населению и интересам общего блага. Российская «образованная публика» (по большинству дворянского происхождения) имела мало общего с “буржуазной публичной сферой” западного типа, с ее независимостью, укорененностью в рыночной экономике, развитым средним классом и др. Это отражалось и на деятельности вновь созданных российских общественных организаций. ВЭО, как и его аналоги в Западной и Центральной Европе, имело некие «эгалитарные претензии», стремясь объединить своих многочисленных и разнообразных членов в деле служения общему благу. Но при этом, по мнению К. Леки, ВЭО развивалось в рамках традиционных патрон-клиентских отношений, как правило, копируя традиционную общественную иерархию России. Екатерина II и «аристократические сторонники [Вольного экономического] общества» создавали основу состава и финансовую поддержку ВЭО и, что даже более существенно, определенную защиту от равнодушия российского общества к миссии ВЭО по оздоровлению русского сельского хозяйства. Без монаршей поддержки ВЭО не могло обеспечить даже собственное выживание и повседневную работу. Екатерина, как правило, сохраняла «безопасное расстояние» между собой и ВЭО, не вмешиваясь в его дела, но нередко выступая в качестве «заступницы» за него. Таким образом, отношения между Екатериной II и ВЭО строились сверху вниз, что было характерно и для общей системы отношений власти и общества в России в это время. Элита ВЭО разделяла характерное просветительское представление в отношении равенства людей: люди могут быть равными в способностях своего разума, но, конечно, не в социальном статусе. Цель общественных организаций – таких, как ВЭО – состояла, по их мнению, в помощи императрице в деле формирования просвещенного общества, в котором каждый индивид занимал бы свое четко определенное место в установленном порядке. Попытки ВЭО сформировать «общественный форум» раскрывают противоречивые импульсы и тенденции в его составе. Хотя значительная часть знатных членов разделяли установки ВЭО на патриотизм и общественную пользу, существует мало доказательств того, чтобы они хотели поддерживать неправительственный статус ВЭО и внедрять в общество новый климат “сопричастности” (“sociability”). Когда новые члены присоединялись к ВЭО, они обнаруживали в его рядах не равенство, братство, и самоотверженное служение, но те же стандарты и иерархию, что доминировали на регулярной военной и гражданской службе. В ВЭО доминировала по сути та же «система патроната», что и в рядах российской бюрократии [4, р. 355-357, 359, 362, 363, 370, 379].

Иную характеристику ВЭО дает в своем классическом труде о российских общественных организациях американский исследователь, «известный историк с многолетним стажем работы в российских архивах и репутацией глубокого исследователя социальной истории» [24, с. 5], профессор университета Талса (Оклахома) Джозеф Брэдли. Он считает, что существование в позднеимперской России гражданского общества было непреложным фактом. Моделью самоорганизации для гражданского общества в России были добровольные общества в сфере науки и образования, первым из которых и стало ВЭО. Брэдли не согласен с утверждением, что политическая культура России была исключительно конфронтационной, основанной на противоборстве государства и гражданского общества. Тенденции такого противоборства в России вполне укладывались в рамки подобного же противостояния на Западе – например, в Германии. В плане незрелости и разобщенности среднего класса Россия также не сильно выходила за рамки общеевропейских тенденций. С другой стороны, действительно гражданское общество в России было во многом создано государством, поощрявшим развитие полезных знаний, а общественные организации, преследовавшие патриотические цели, также активно сотрудничали с государством. И поскольку в России гражданское общество было слабее западного, то добровольные общества играли в его генезисе более важную роль. По мере развития добровольных обществ отношение государства к ним становилось более сложным: с одной стороны, нуждаясь в научном знании в прикладных целях, государство санкционировало развитие их инфраструктуры, укрепленной в гражданском обществе; с другой, – не ослабляло свой контроль над этими добровольными обществами, следило, чтобы их деятельность не перерастала в политическую. Т.е. наряду с поддержкой существовал и «строжайший надзор» за их деятельностью. Россия шла в этом отношении по общеевропейскому пути, хотя и с большими усилиями. Первые ростки гражданского общества появились в России при Екатерине II, будучи во многом плодом ее инициатив и вписываясь в теоретические рамки немецкой школы натурфилософии, выдвигавшей на первый план идеи послушания властям, социальной ответственности, обязанностей индивидуума перед обществом. Монарх был в этой схеме главной силой, цивилизующей страну ради блага подданных. Конечно, общество, построенное на таких основах, вряд ли могло стать полностью независимым; это были скорее отношения партнерства с государством. Екатерина II старалась стимулировать общественную деятельность, поощряла подданных проявлять инициативу и выражать мнения. Она санкционировала  якобы независимое, но на самом деле контролируемое общественное мнение, которое должно было, с одной стороны, стимулировать прогресс и процветание, а с другой – укрепить поддержку государственной политики. Поэтому с самого начала отношения государства и гражданского общества в России были отношениями не противостояния, а сотрудничества [15, с. 47, 50-52, 94-95, 98].

В этом контексте Дж. Брэдли рассматривает и деятельность ВЭО. Помимо  изначального стремления Екатерины II создать специальное общество для помощи помещикам в ведении сельского хозяйства и управлении поместьями, подспудно императрица стремилась с помощью ВЭО повысить нравственный уровень дворянства, воспитать его в духе служения обществу, уменьшить его злоупотребления в отношении крестьян и в целом – содействовать созданию атмосферы, благодаря которой дворяне могли бы согласиться на облегчение участи крепостных. Сам процесс создания ВЭО не контролировался властями, что было отходом от российской практики. Нет сомнения, что ВЭО, несмотря на видимую независимость, получало от Екатерины II политическую и моральную поддержку. Члены ВЭО считали повышение культуры сельского хозяйства и содействие экономическому прогрессу страны своим патриотическим долгом. Устав и правила ВЭО послужили в дальнейшем образцом для учредительных документов других добровольных ассоциаций. Одними из основных принципов работы ВЭО были доверие, взаимоуважение, общность целей. Хотя ВЭО зависело от правительственных субсидий, а его финансовые поступления тщательно проверялись, правительство никогда не диктовало обществу, как ему тратить деньги. Права и привилегии, автономия и самоуправление ВЭО – все это «пробивало брешь в цитадели самодержавной власти». С другой стороны, недостатки учредительных документов «предрекали грядущий конфликт с правительством». Конкурс ВЭО 1766 г. показал,  что ВЭО оказалось в гуще экономической политики, проводимой государством. При этом из 162 работ, поданных на конкурс, только 7 пришли из России: тема конкурса казалась русскому обществу слишком опасной для открытого обсуждения. ВЭО, по мнению Дж. Брэдли, внесло собственный вклад в три важнейших проекта европейского Просвещения: внедрение науки и распространение полезных знаний, патриотическое служение государству и обществу, создание публичной сферы гражданского общества. Фактически, деятельность ни одной организации России не была в XVIII в. настолько направлена на процветание страны, сколько деятельность ВЭО. Появление ВЭО стало первым шагом к возникновению общественной жизни и ряда добровольных ассоциаций. Оно было одной из немногих общественных организаций, не подвергшихся репрессиям в период Французской революции. Работа ВЭО также создала прецедент представительства интересов, что, в свою очередь, способствовало зарождению в людях чувств самоуважения и собственного достоинства [15, с. 107-109, 111, 113-115, 136-137, 167-168].

Либерализм и масонство

Значительное место при анализе истории раннего русского либерализма англо-американские историки уделяют сюжетам, связанным с русским масонством.

Американский исследователь М. Раев пишет, что рост популярности масонства в России второй половины XVIII в. имел источником не в последнюю очередь подражание Европе; для дворянства масонские ложи имели не только идейное, но и организационное значение, – какое на Западе играли клубы, братства и пр. Большой приток русских дворян в масонские ложи был связан с усилением в их среде чувств индивидуализма и собственного достоинства, с привлекательностью масонской иерархии, которая в некоторой степени напоминала иерархию государственную, а также с новизной духовных ориентиров масонства (в этом масонство выступало как некая альтернатива официальной Церкви). И самое главное, – масонство привлекало дворянство своим этосом служения обществу, постепенно вытеснявшим этос служения государству. Этим объясняется, почему широкий общественный отклик имели, к примеру, благотворительные и просветительские инициативы Н.И. Новикова, И.Г. Шварца и др. Также масонство было средством усиления социальной солидарности, которой испокон веков не хватало русскому дворянству [7, р. 160-165; 22, с. 132-133].

Профессор Еврейского университета в Иерусалиме Илья Серман (1913–2010) отмечает, что идея братства, характерная для московского масонства 1770-х годов, имела источником просветительскую идею естественного равенства людей. Она была идейной основой благотворительного и образовательного движения, выставившего лозунги братства, взаимного уважения и взаимной помощи. С другой стороны, масонские идеи “свободы” и “равенства” имели значение лишь для участников лож и не распространялись на внешний мир. Идея свободного братства равных, хотя и не была направлена против социальной структуры «государства дворян», но была, в сущности, его полным отрицанием и попыткой реализации концепции идеальных общественных отношений. Хотя в России масонство не выдвигало политических программ или требований (в наличии которых подозревала русских масонов Екатерина II), но организация с собственным моральным кодексом, независимостью от власти, – даже если она не была направлена против власти, –  была по самой своей природе небольшим островком свободы в море деспотизма и уже по этой причине вызывала подозрение. Характерным примером сочетания свободолюбивых и масонских идей служит, по мнению И. Сермана, биография А.Н. Радищева.  Его недолгое членство в масонской ложе «Урания» и его многолетняя дружба с А.И. Кутузовым, одним из самых преданных масонов круга Новикова и человеком, которому было посвящено «Путешествие из Петербурга в Москву» (1790), имело следствием его братское сочувствие к страданиям рядовых русских людей – крестьян. Радищев был не просто сентиментальным моралистом, но имел ясное представление об идеальном свободном и справедливом мире, которому он противопоставил деспотизм и рабство, царившие в России его времени [10, р. 50-52].

Заслуженный профессор европейской истории в университете Калифорнии (Беркли) Н.В. Рязановский (1923–2011) пишет, что в России влияние масонства проявилось в двух плоскостях: мистической и социально-этической (приверженцы которого стремились применить свои идеи на практике; характерным примером чего была деятельность Н.И. Новикова). При этом, по мнению Рязановского, не следует заострять их противоположность. «Гений времени склонялся к тому, чтобы сочетать, а не разделять эти два подхода» [9, р. 109].

По мнению А. Валицкого, масонство было «особой секуляризованной формой религиозной жизни, продуктом распада феодального общества и авторитета церкви, как и выражением полной или частичной потери веры в традиционные религиозные убеждения». Для Новикова и подобных ему деятелей, находившихся на перепутье между традиционной религиозной верой и рационализмом, масонство стало «суррогатом религии», а масонские ложи с их иерархией и сложными обрядами – «своего рода суррогатом церкви». Среди видных масонов периода правления Екатерины II, отмечает Валицкий, были видные представители древнего дворянства, включая и «вождей аристократической оппозиции» – наподобие братьев Паниных и даже А.Н. Ради­щева.

Число масонских лож быстро умножалось во второй половине 1770-х гг. Этот факт связывается Валицким с восстанием Е.И. Пугачева. Для образо­ванной части дворянства крестьянское восстание прозвучало как «ужасное предупреждение», вынуждая отказываться от либерально-просвети­тельских идей, «но в то же время представлялось немыслимым возвра­титься к прежним, само собой разумеющимся представлениям, при­нимавшим и оправдывавшим эксплуатацию крестьян господствую­щим классом. В этих условиях, казалось, не было иного выхода, кро­ме бегства в индивидуалистическое самосовершенствование, во «внутреннюю жизнь души», иными словами, в масонскую ложу. В этой общественной атмосфере зародился также русский сентимен­тализм и другие предромантические течения». Таким образом, русское масонство второй половины екатерининского правления стало скорее прибежищем просвещенных дворян, расстающихся под влиянием событий со своими либеральными идеалами [16, с. 32-33].

Специальную монографию посвящает масонству в России XVIII столетия американский специалист Дуглас Смит. По его мнению, масонство было одним из средств «вестернизации» России – включая усвоение русской просвещенной публикой европейского стиля поведения, понятий гражданской ответственности, добродетели, самосовершенствования и др. В условиях неорганизованной общественной иерархии в России масонство «давало ощущение причастности к просвещенному и добродетельному братству». Это явление было связано также с зарождением русского гражданского общества. С другой стороны, широкие слои «публики», не входившие в состав масонских лож; те слои, к которым сами масоны относились презрительно, – относились к масонству с крайним недоверием. «Дело Новикова», увязка деятельности масонов с Французской революцией позволяют понять, «насколько Россия была причастна к параноидальному ужасу перед масонами, якобинцами и иллюминатами, распространившемуся по всей Европе сразу после Французской революции» [23, с. 7-9].

В XVIII в. в русском обществе укореняется «публика», принадлежность к которой не зависела от происхождения и служебного положения, но определялась образовательным уровнем и экономической обеспеченностью, что способствовало оформлению гражданского общества. Хотя, признает Смит, доминировала в этом процессе аристократия. Существовали культурные и социальные институты, обеспечивавшие единство «публики»: рынок печатной продукции, театры, салоны, клубы, кружки, научные общества. В царствование Екатерины II этот процесс охватил всю страну; XVIII век становится «веком общения». С другой стороны, хотя масоны были членами русского просвещенного общества и разделяли с ним своеобразные культурные практики и формы социальной активности, членство в ордене было особой стороной их жизни. При этом масонство все же было специфической формой функционирования гражданского общества (наряду с салонами, кружками и др.), хотя и было достаточно жестко отделено от остального общества [23, с. 58, 60, 62, 90, 92, 93].

В результате масонство становилось для русского общества своего рода «чистым экраном», на который можно было проецировать разнообразные тревоги и сомнения, имевшие самое разное происхождение: разрушение традиционных русских устоев, гибельное влияние западных культурных практик, социальное неравенство, доминирование иностранцев в политической жизни страны, опасность революции и др. Организация, столь тесно переплетенная с властью, волей-неволей должна была возбуждать среди не-масонов подобные подозрения. Зарубежные истоки масонства придавали ему налет чуждости, вызывавший подозрения у адептов идеи «особого пути», особые подозрения внушала секретность масонских собраний. С другой стороны, по Смиту, все это не было уникальным российским феноменом; фактически те же подозрения к масонству бытовали и в Европе [23, с. 162].

Итальянская исследовательница, профессор университета Удине Рафаэлла Фаджионато, написавшая рецензию на работу Д. Смита, отмечает, что если рассматривать русское масонство лишь как некое отражение развития гражданского общества, то с этой точки зрения оно ничем не отличалось от масонства западного. С этой позиции оно вобрало в себя все парадоксы и противоречия, конфликты между старым и новым, современностью и традициями, характерные для Европы XVIII века. Подход Смита, пишет Р. Фаджионато, продуктивен для тех, кто анализирует эволюцию социальных форм российского общества, однако он обеспечивает лишь частичное проникновение в сферу русского масонства и лишь кратко останавливается на культуре, отличающей его от других организаций. Осмысляя русское масонство сквозь призму особых нравственных качеств, которыми якобы обладали масоны (добродетель и просвещение особого рода), Смит дает несколько нечеткую картину. Поднимая вопрос о соотношении просветительства и масонства и считая, что их отношениями было скорее сходство, а не идентичность, Смит также не полностью раскрывает проблему. Ведь то же, по мнению Фаджионато, можно сказать и об отношениях масонства с демократическим конституционализмом и, с другой стороны, консерватизмом. Окончательно решить такие вопросы можно только с помощью изучения различных масонских систем, у каждой из которых были свои ценности и нормы поведения, отношение к гражданскому обществу, к политике, правительству и др. [3, р. 114-116].

Либеральные группировки в России второй половины XVIII в.

Значительное внимание уделяется англо-американскими историками анализу деятельности либеральных группировок, существовавших в правление Екатерины II, в первую очередь – «панинской партии», т.е. обер-гофмейстеру, президенту Коллегии иностранных дел Н.И. Панину и его ближайшим соратникам.

М. Раев утверждает, что основой либеральных проектов группы Панина было стремление закрепить «корпоративную автономию» дворян. Воронцовы и Панины пытались связать социально-экономический статус дворянства с правами отдельных дворян, поскольку кроме свободы от личных податей и телесных наказаний, дворяне почти не отличались в своих правах от представителей других свободных сословий. Некоторые предложения Панина – Воронцовых восходили к тезисам «верховников» 1730 г., но в большей степени они были вдохновлены современной действительностью Англии и Швеции. Аристократизм, отстаивавшийся ими, основывался на происхождении (хотя, как отмечает Раев, роды Паниных и Воронцовых выдвинулись на государственной службе лишь в петровское время), образовании, богатстве, высоком служебном положении и опыте. При подобных идейных установках, пишет Раев, выглядит как ирония то, что их собственное положение было вызвано лишь стечением обстоятельств. Для будущего развития России реализация планов Паниных – Воронцовых могла значить движение страны в направлении правового государства (в первую очередь применительно к аристократии). Дворянство могло быть трансформировано в настоящее сословие в западном понимании – с соответствующими правами и обязанностями, базирующимися на его культурном и экономическом превосходстве. При этом новая роль аристократии должна была быть «дарована» монархом. Рядовое дворянство от указанных нововведений почти ничего не выигрывало. Кроме того, воплощение этих замыслов могло привести к усилению защищенности дворянства от правительственного произвола. Таким путем мог быть создан полноценный землевладельческий класс, имеющий высокий уровень образования, культуры, укорененный в местной жизни.  Долгосрочной задачей Паниных – Воронцовых было установление в России «Rechtsstaat» – правового государства, которое виделось им как продукт долгой эволюции всей страны, начинающейся с аристократии и постепенно распространяющейся на остальное население. Поэтому окончательные формы правового государства и сроки его установления, по мнению Паниных – Воронцовых, предвидеть было очень сложно. Его невозможно было единовременно ввести «сверху» с помощью императорских указов [7, р. 102-105].

Проект Н.И. Панина по созданию Императорского совета (ИС) был, по мнению Раева, наиболее серьезной за XVIII век попыткой введения в государственную систему стабильно функционирующего нового органа с четко определенными функциями и полноценной ролью в текущей политике. Панин и его приближенные видели, что в случае создания такой орган разделит «законодательное бремя» монарха. В противовес Панину, сторонники фаворитизма высказывали опасение, что ИС станет первым шагом на пути дальнейшего ограничения монаршей власти. По этой самой причине, будучи сначала одобрен Екатериной II, план Панина так и не был реализован. Главным стремлением Панина было установление в России четкой системы законов, защищающих верхушку общества, ее жизнь и собственность от капризов монарха и действий безответственной бюрократии. План Панина, пишет Раев, по сути завершает период реформаторских попыток, начатый «верховниками» [6, р. 21-22, 54].

Профессор университета Канзаса, биограф Екатерины II Джон Александр отмечает, что основной идеей реформаторских проектов Панина была систематизация процедур управления с целью гарантировать безопасность аристократической элите, представленной в проектировавшемся ИС и Сенате, застраховать ее от «случайных лиц» у трона и капризов императора. Это была установка на конституционную реформу с аристократической или даже олигархической ориентацией, продиктованная борьбой разных группировок при дворе Екатерины. Группа Панина объединяла высших чиновников и аристократов, разделявших петровские по своему происхождению идеалы порядка, законности и безопасности. Доверие Екатерины II к Паниным было высоко: Н.И. Панин был воспитателем наследника престола, а его брат П.И. Панин занимал видное положение в командовании российской армией [1, р. 70].

И. де Мадариага отмечает влияние, оказанное на политические взгляды Н.И. Панина во время его дипломатической работы шведской политической системой. В начале царствования Екатерины II Панин спешил воспользоваться непрочно­стью позиций императрицы и ограничить ее власть. Панин рассмат­ривал три возможных варианта реформ: переустройство системы управления «на более рациональной основе», внедрение в политическую жизнь России понятия «фундаменталь­ных законов» как «гарантии от произвола режима и сопутствующего зла — фаворитизма», и даже возможность конституционных ограничений самодержавной власти, осуществляемых аристократией. Концепция фундаментальных законов была «очень расплывчатой и неопределенной в правовом отношении». Для России более подходил вариант создания «упоря­доченного государства». Эта идея и лежала в основе формирования ИС. Вопрос о том, каковы были истинные цели Н.И. Панина в связи с созданием ИС, по мнению де Мадариаги, имеет разные варианты ответа. Возможно, Панин «надеялся воспользоваться незаконностью воцарения Екатерины, чтобы добиться глубоких конституционных преобразований в России». Либо путем создания нового органа он хотел получить для себя «широкий простор для деятельности», какого не давала ему  должность сенатора и наставника вели­кого князя. «Или, может быть, как считают некоторые историки, проект Панина был написан в ответ на просьбу Екатерины дать ей рекомендации по поводу рефор­мы центрального управления?» Сама И. де Мадариага склоняется к мнению о том, что Панин действительно хотел добиться конституци­онных изменений в центральном управлении страной как сдерживающего момента против всевластия монарха и его фаворитов. «Официальные институты, по мнению Никиты Ива­новича, могли существенно ограничивать произвол фаворитов. Поэтому он считал нужным определить и зафиксировать функции и полномочия этих учреждений. Так как Панин не мог прямо по­требовать ограничения абсолютной власти государыни, он высту­пил за создание специальных защитных барьеров против злоупот­ребления этой властью». Проект Панина также имел важную инновацию для теории и практики государственного управления в России. По проекту учреждения ИС, назначенные императором должностные лица должны были нести ответственность не только пе­ред императором, но и перед «обществом» (т.е. дворянством или «генера­литетом», включавшим в себя все гражданские и военные чины от генерал-майора и выше). Ека­терина II, конечно же, понимала, какую опас­ность для ее абсолютной власти таит проект Панина. Н.И. Панин явно пытался «давить» на императрицу с целью проведения своего плана (в чем он сам призна­вался иностранным посланникам). О «заметной неуверенно­сти и колебаниях» Екатерины, по мнению И. де Мадариаги, говорит тот факт, что 28 декабря 1762 г. она все-таки подписала подготовленный Паниным манифест о создании ИС, но позже ее подпись была оторва­на, и манифест никогда официально не провозглашался. К началу февраля 1763 г. «стало ясно, что никакого совета не будет. Екатерина заключила, что Панин выражает мнение меньшинства, которым она может пренебречь, и что разногласия между вельмо­жами оставляют ей большой простор для маневров» [18, с. 60, 77-78, 81-84].

Потерпев неудачу с вопросе учреждения ИС, с апреля 1763 г. Н.И. Панин начал активно продвигать план реформы Сената, нацеленной на «превращение Сената в более эффективный админи­стративный орган, подчиненный новому совету». По плану Панина, «законодательная работа возлагалась на будущий Императорский совет, а Сенат должен был заниматься делами управления». Сенат, по Панину, мог большинством голосов решать вопросы, вынесенные на общее рассмотрение депар­таментами. «Екатерина, очевидно, поняла, что рискует потерять важ­нейшее право арбитра между группировками в Сенате» и не одобрила этот замысел. Неудача планов создания ИС и реформы Сената означали ослабление позиций Панина в борьбе за влияние при дворе. Через несколько дней он был на­значен главой Коллегии иностранных дел. Это был «блестящий ход» Екатерины II по изменению направления деятельности Панина «в такую область, где могли широко развернуться его таланты и где при этом он не мог причинить ей большого ущерба» [18, с. 85-86, 89-92].

Р. Пайпс пишет, что дворянская «партия» во главе с Н.И. Паниным, выступающая за ограничение власти самодержавия и сдерживание влияния фаворитов, сформировалась в заключительные годы правления Елизаветы Петровны. Эта «партия» заложила основы либеральной дворянской оппозиции, а сам Н.И. Панин был первым русским либералом в западном смысле этого слова. Основными требованиями русских дворянских либералов стали введение конституционной системы и гарантий гражданских прав, включая право частной собственности. С 1760 г. Панин стал руководителем аристократической оппозиции в окружении Елизаветы. Участники «партии» надеялись, что после смерти Елизаветы трон унаследует Павел, а регентом при нем будет Екатерина с ее либеральной репутацией. Панин сыграл решающую роль в перевороте 28 июня 1762 г. Под его влиянием Екатерина опубликовала манифест о верховенстве закона и пределах власти «государственных мест». Проект ИС носил отпечаток влияния шведской политической системы. Несмотря на то, что 28 декабря 1762 г. Екатерина II  подписала указа о создании ИС, документ никогда не вступил в силу. Будучи автором наказа московским дворянским депутатам Уложенной комиссии, Панин особенно подчеркивал в этом документе необходимость охраны привилегий дворянства, и в первую очередь – прав собственности. При этом он шел и навстречу крепостным, предложив ограничить власть помещиков над ними (не продавать их в рекруты и не разлучать с семьями, барщину ограничить четырьмя днями в неделю; помещиков, нарушающих эти правила, брать под надзор). Екатерина II проигнорировала и эти предложения. В начале 1780-х гг., по Р. Пайпсу, Н.И. и П.И. Панины подготовили первый в российской истории конституционный проект, в котором содержались идеи о том, что государь обладает верховной властью для блага подданных; источником власти правительства является соглашение народа и правителя; государь должен уважать законы. Особо подчеркивалось право частной собственности, с которым связана политическая свобода. Каждый гражданин по этому проекту был волен делать то, что не запрещено законом. «Для западной политической теории эти идеи и предложения не представляли ничего нового, но в России они стали беспрецедентным манифестом либеральных ценностей в противовес традициям необузданного самодержавия» [21, с. 101-105].

По мнению Дж. Хоскинга, наиболее сильной из оппозиционных группировок при Екатерине II была именно группировка под руководством Н.И. Панина (в которую входил и вел. кн. Павел Петрович) [25, с. 121].

Также по словам А. Валицкого, Н.И. Панин (как и его брат П.И. Панин) был признанным вождем оппозиции. Программа братьев Паниных была либеральной и «имела своим образцом современ­ные теории государственного устройства». Основной целью Па­ниных было «расширение политических привилегий помещичьего дворянства», но наряду с этим она  предусматривала «ограничение крепостного права и передачу законных прав крестьянству». Несмотря  на неудачу проекта ИС, братья Панины не отказались от своих планов. «Они всту­пили в заговор с целью возвести на трон кронпринца Павла вместо его матери. Но Екатерина быстро узнала об их намерениях и сумела предотвратить этот замысел. Заговорщики были великодушно поми­лованы, и фактически единственная примененная к ним санкция со­стояла в том, что Никита Панин перестал быть воспитателем наслед­ника». После смерти Н.И. Панина в его бумагах был найден документ под названием «Рассуждение об истребившейся в России совсем всякой формы государственного правления и от того о зыблемом состоянии как империи, так и самих государей», который фактически был по­литическим завещанием Панина, написанным для наследника престола Павла Петровича. «Рассуждение…» Панина являло собой «один из самых проникновенных документов русской политической мысли XVIII ве­ка», содержащий «смелое требование конституционных реформ и пре­дупреждение о том, что если эти реформы будут отвергнуты, разра­зится бунт». Конституция, о введении которой говорилось в «Рассуждении…», должна была первостепенное внимание уделить за­щите принципов свободы и собственности. «Самым надежным гарантом этих конституционных свобод является, естественно, то сословие, материальный и социальный статус которого обеспечивает его полную независимость от правящего суверена, – богатое дворянство и аристократия». «Рассуждение…», по наблюдениям А. Валицкого, имело значительное влияние на эволюцию поли­тических взглядов декабристов (оно было известно в Северном обществе бла­годаря генералу М.А. Фонвизину – племяннику Д.И. Фонвизина, участвовавшего в составлении документа) [16, с. 45-47].

Профессор Индианского университета Дэвид Рэнсел посвятил  либеральной «панинской партии» специальное монографическое исследование, опирающееся на солидный источниковый материал из советских архивов (ЛОИИ АН СССР, РО ГПБ, ЦГАДА, РО ГБЛ), а также Датского и Шведского государственных архивов [8].

Д. Рэнсел отмечает, что в политических условиях России второй половины XVIII в., при отсутствии конституции, четко организованной административной системы, сословных ограничений и др. семейные или клановые группировки («партии») играли важную роль в определении вектора основных направлений текущей политики. В этом смысле власть монарха в России имела определенные пределы. Управление имело более или менее четкую линию благодаря скорее личной, чем институциональной лояльности отдельных государственных деятелей, которые составляли не просто клики, но «мощные персональные сети, распространявшиеся на многие области управления и общества». В правление Екатерины II было по сути два таких центра: Панины (и тяготевшие к ним Куракины и Неплюевы), а также Г.А. Потемкин и братья Орловы. Внутри себя эти группы были крепко связаны и были непроницаемы для людей извне. Правители манипулировали этими группировками по своему усмотрению (используя их для собственных целей), но не могли действовать без опоры на них. Те монархи, которые пытались игнорировать «партии» (наподобие Петра III и Павла I), вызывали их недовольство и даже устранялись физически. Целью своей книги Д. Рэнсел называет изучение наиболее могущественной придворной группировки периода правления Екатерины II – «партии Панина», сквозь призму жизни и государственной деятельности ее руководителя – Н.И. Панина [8, р. 1-2].

Рэнсел считает, что не совсем верно ограничивать этапы служебной карьеры Н.И. Панина утвердившимися в историографии вехами: лицо, сыгравшее ключевую роль в перевороте 28 июня 1762 г. – сенатор и государственный канцлер, лидер придворной группировки и автор нескольких проектов реформ – неудача проектов реформ и сосредоточение на воспитании вел. кн. Павла Петровича в надежде воплотить свои идеалы в будущем через наследника престола – участие в масонском движении. На всех этих этапах, согласно утвердившимся еще в XIX в. оценкам, Н.И. Панин участвовал в борьбе за контроль над государственным управлением с самой императрицей. Советские историки (М.Н. Покровский, Г.А. Гуковский, С.Б. Окунь, Г.П. Макогоненко и др.) даже сделали из Панина лидера целого движения «дворянской оппозиции». Основная проблема этих произведений, пишет Д. Рэнсел, состояла в смещении акцентов: вместо лидера одной из «групп влияния» Панина превратили в либерала, лидера дворянской оппозиции, всерьез боровшегося за «узурпацию» части императорской власти. На самом деле, по Рэнселу, проекты политических реформ были лишь поверхностной оболочкой стремлений «панинской партии»;  ее реальным стремлением была «борьба за патронаж» (т.е. влияние на политику императрицы), неотъемлемая от «узких партийных интересов». Проекты реформ Панина и его группы, по сути дела, были направлены на ограничение не власти монарха, а доступа к власти других, конкурирующих придворных группировок. Использование риторики рациональности и легальности в этом плане не должно вводить в заблуждение: это была уже устоявшаяся со времени Петра I практика. Постоянным признаком русской политики этого времени становится противостояние «между стремлением к порядку, основанному на законе и неизбежной необходимостью поддерживать традиционные формы политических действий» [8, р. 2-7].

Политические взгляды Панина были пронизаны «петровской этикой». Для его реформаторских проектов фигура Петра Великого имела самодовлеющее значение. По сути дела, пишет Рэнсел, история России началась для Панина с петровских реформ. Это неудивительно: несмотря на давнюю родословную (Н.И. Панин был потомком итальянского рода Панини, представители которого находились на русской службе по крайней мере с XVI в.), род Паниных не был глубоко укоренен в рядах русской знати. Отец Н.И. Панина выстроил свою карьеру на военной службе при Петре I благодаря не родословной, но своим личным заслугам. Связи отца, конечно, помогли Панину устроиться на службу, но остального он добивался сам. Т.е. по сути дела, он принадлежал не к старой боярской, но к петровской аристократии. Характерно, что к «попытке» верховников 1730 г. Панин отнесся критически, но испытал некоторое влияние проектов кабинет-министра императрицы Анны Иоанновны А.П. Волынского, неоднократно высказывал симпатии в отношении его политической деятельности. Панин симпатизировал дворцовому перевороту 1741 г., и вскоре после воцарения Елизаветы Петровны стал камер-юнкером. С этого времени он стал вовлечен и в придворные интриги. Безусловно, на Панина повлияла работа послом в Швеции (1748–1760). При этом, по Рэнселу, один из распространенных «мифов» о Панине состоит в том, что под влиянием дипломатической службы он пытался проводить «республиканские» идеалы у себя дома. Факты говорят об обратном: несмотря на некую симпатию к шведской модели и развившийся у него «вкус к республиканизму», он никогда не совершал шагов, направленных против монархии. Скорее он приобрел «интерес к сбалансированной монархии в духе Монтескье». Политику «партий» в лице шведских парламентских фракций Панин не одобрял; он считал, что нужную для получения политического результата (в интересах России) «партию» легче сформировать путем подкупа 2-3 шведских сенаторов, чем путем участия в долгой политической борьбе. В этот период, по мнению Рэнсела, Панин становится аристократическим конституционалистом (или либеральным аристократом), близким по взглядам к вице-канцлеру М.И. Воронцову. Каких-то явных свидетельств в пользу республиканских симпатий Панина нет. Особой чертой его воззрений было стремление к охране жизни, чести, положения и собственности представителей аристократии – как по закону, так и по обычаю. Также, отмечает Рэнсел, Панин высоко ценил современного ему шведского мыслителя Й. Монтина, который, наряду с Ш. Монтескье, утверждал, что форма правления должна согласовываться с нуждами народа и олицетворять разумный баланс между свободой и порядком. Также биограф называет Панина «прилежным учеником Монтескье» [8, р. 9, 11-15, 20-22, 32-33].

Должность воспитателя вел. кн. Павла Петровича (с 1760 г.) сближала Панина и будущую императрицу Екатерину II, их общение касалось в том числе политических вопросов. Сама Екатерина видела в Панине человека с независимыми суждениями, обширными познаниями и опытом, которому она могла полностью доверять. Их отношения характеризовали «откровенность и доверие». В это время Екатерина находилась «под прямым влиянием Панина». Идеи Панина можно проследить в сочинениях Екатерины 1760-х гг. При этом сам Панин не считал, что реформы Екатерины II могут положить конец деспотизму и способствовать торжеству закона. Панин стремился так модифицировать сложившуюся при Петре I систему государственной службы, чтобы, не ущемляя прав служащих дворян, позволить «ведущим фамилиям» сохранять свое богатство и статус даже вне службы. В этом отношении он поддерживал установки указа о единонаследии 1714 г., стремясь не допускать распыления поместий и – в идеале – сосредотачивать их в одних руках (эту идею разделял М.И. Воронцов, а в начале 1760-х гг. и Екатерина II). Однако, такие установки не удовлетворяли широкие дворянские массы, которые хотели не только защиты своих прав и собственности, но и получения возможности жить за счет «внеслужебной» деятельности – например, предпринимательства [8, р. 45-47, 51, 53, 54].

Панин, по Рэнселу, был одним из активных участников переворота 28.06.1762, поскольку стремился не допустить в будущем лишения Павла Петровича прав на престол (о таком своем намерении открыто заявлял Петр III). Кроме того, в идейном отношении правление Петра III шло абсолютно вразрез с теми ценностями, которые отстаивал Панин (относительно развития как дворянства, так и нации в целом). При этом Панин не видел и законных оснований для перехода престола к Екатерине. Но когда Екатерина II утвердилась на престоле, Панину пришлось поддерживать ее ради своей собственной безопасности. Екатерина также, хотя и была недовольна Паниным, но нуждалась в его поддержке. Во время переворота Панин был посредником между Екатериной, Сенатом и гарнизоном Кронштадтской крепости; он же просил Сенат разрешить Екатерине не участвовать в похоронах Петра III по причине «нездоровья». Манифест Екатерины II от 6 июля 1762 г. был составлен Паниным и содержал обещания реформ. В нем содержалась «базовая программа группы Панина и ее сторонников». Как показала эта программа, они хотели оградить правительство от влияния фаворитов у престола, ввести правительственные процедуры в рамки закона, оградить администрацию и суды от «вторжения особых директив». В следующие недели Панин и Г.Н. Теплов составили детальный проект реформ, основанный на этих принципах. Казалось, что для дворянства близится эра благоденствия [8, р. 62, 67-69, 71-72].

Главным средством решения проблем государственного управления, по Панину, было создание ИС. Основная его функция состояла в том, чтобы давать монарху советы в сфере законодательства. Будучи совещательным органом, он не представлял бы угрозы для монарха. Однако, по мнению Д. Рэнсела, положение ИС определялось Паниным так, что новый орган фактически становился властью без ответственности: законы исходили от монарха, но с учетом мнения ИС. А это было все-таки ущемлением монарших прерогатив. При таком положении монарх фактически не мог действовать самостоятельно. От этого положения, в свою очередь, было недалеко до требования ответственности министров не только перед монархом, но и «публикой» – т.е. высшим столичным дворянством (что прописывалось в ст. Х проекта ИС). В этом отношении Панин шел по пути Англии, где подобная практика начала действовать примерно на столетие раньше. Кроме того, монарха планировалось лишить права радикально менять состав ИС (ст. 3), хотя это опять же не заявлялось прямо, но следовало из контекста. Таким образом, ИС должен был стать постоянно действующим органом с четко очерченными отношениями с монархом и административными органами. Все предложения, требовавшие принятия законодательных решений, должны были предварительно обсуждаться в ИС. Чтобы стать законом, проекту надо было получить подпись не только императора, но и государственного секретаря. Это должно было исключить вмешательство в принятие государственных решений фаворитов и других случайных лиц и до некоторой степени подчинить действия администрации надзору «публики». Общую направленность проекта учреждения ИС Д. Рэнсел характеризует следующим образом: «Если Панин надеялся посеять своим проектом семена конституционализма, то его амбиции в это время не простирались дальше узко-аристократической разновидности конституционализма» [8, р. 84, 86-92].

Другим важным шагом должна была стать реформа Сената, которая потенциально могла укрепить положение монарха, одновременно переместив акценты в «каналах государственной власти». Сенат планировалось увеличить численно, поделить на департаменты и «ограничить» чисто юридической и административной ролью. Законодательство и общая политика должны были стать прерогативой ИС. Т.е. эти «две стороны» реформы были связаны, и введение одной без другой «подрывало всю схему». Больший объем власти в этом случае переходил к ИС, который «попросту ослаблял Сенат, снижая его способность отстаивать интересы видных фамилий против хищничества дворцовых фаворитов», имевших возможность ослабить монаршую власть. Видимой целью реформ было регулирование полномочий правительства, передача некоторых функций специальным уполномоченным лицам и улучшение работы администрации. На самом же деле Панин стремился исключить из орбиты государственной службы тех лиц, которые не были, по его мнению, достойны своего места «по рождению, опыту и рангу» [8, р. 93, 96-97]. С другой стороны, по мнению Рэнсела, панинский ИС мог повести Россию в направлении «конституционного правления» и верховенства закона, в направлении если не разделения властей, то хотя бы перераспределения полномочий между центральной властью  и Сенатом. Оба запланированных учреждения (ИС и Сенат) должны были работать согласно четко определенным правилам и процедурам. Их совместная работа должна была защищать дворянство от посягательств монарха, фаворитов и др. В долгосрочной перспективе это могло вести к развитию правосознания и конституционализма. Основным препятствием на этом пути была российская политическая структура, опутанная личными и служебными связями, отсутствие опоры этой системы на закон. Закономерно, что группировки, рвавшиеся к власти, хотели сменить эту «традиционную патронажную систему», но придя к власти, они сами начинали воспроизводить ее, сажая на административные посты своих приближенных. Императрица, чувствуя усиление какой-либо «партии», напротив, стремилась ослабить ее влияние. Поэтому, не отстраняя Панина от власти сразу, Екатерина старалась создать систему противовесов его инициативам и не допустить монополизации власти его кланом [8, р. 137-139]. Позже между Паниным и Екатериной II стала нарастать «враждебность», сказавшаяся на положении всей «панинской партии». Противоречия шли не только по персональной линии («столкновение двух упрямых личностей»), но и по поводу расхождений по «основополагающим вопросам» (государственная служба, разделение властей, фаворитизм и др.) [8, р. 109].

Членами «панинской партии», помимо братьев Н.И. и П.И. Паниных, были новгородский дворянин Г.Н. Теплов, участник переворота  28.06.1762 г., составлявший вместе с Н.И. Паниным екатерининские указы первого времени ее правления; шурин Панина И.И. Неплюев, граф Б. Миних (оба – более старшего поколения), Б.А. Куракин (племянник Паниных), А.П. Мельгунов, Н.В. Репнин – муж племянницы Натальи Куракиной, кузен Николай Леонтьев, члены «клана» Эверлаковых (родня матери), будущий маршал П.А. Румянцев (шурин Леонтьева), сенатор ген. Еропкин, канцлер М.И. Воронцов и его племянник А.Р. Воронцов, бывший генерал-прокурор Я.П. Шаховской. Близки к «партии» были представители семей Чернышевых и Голицыных. Основной группировкой, противостоявшей «панинской партии», была группировка А.П. Бестужева-Рюмина – Орловых. Первые годы правления Екатерины II были вообще периодом наибольшего влияния «панинской партии» во внутренних и внешних делах. При этом императрица все же боялась зависеть от какой-то одной «партии», стремясь балансировать между разными группировками [8, р. 110-115, 168-169].

По крепостному вопросу Н.И. Панин был весьма близок к взглядам Екатерины II. Исследовав эту проблему на западных окраинах России в 1763 г., Панин пришел к выводу о необходимости четкого регулирования отношений между крепостными и землевладельцами, допускал применение различных взысканий к негуманным помещикам – вплоть до лишения дворянства. Паниных, считает Рэнсел, нельзя назвать принципиальными противниками крепостничества, но они выступали против «жестокостей и издержек крепостного права», которые могли «подорвать позиции дворянства и силу [правящего] режима». Больше при решении этой проблемы Панин полагался на «моральное убеждение и силу примера». Унаследовав имение одного из своих родственников, он освободил в нем значительную часть крестьян, а остальным дал разные льготы. Именно под влиянием Паниных, считает Рэнсел, в первые годы своего правления Екатерина не уступала стремлениям дворян отнять последние права у крепостных. При этом Екатерина понимала, что такой подход отражает мнения не большинства дворянства, а лишь «вестернизированных столичных» дворян, т.е. меньшинства русского дворянства [8, р. 150-153].

Работа Уложенной комиссии и знаменитый екатерининский «Наказ» были также тесно связаны с влиянием Н.И. Панина на Екатерину II. Установки Екатерины, отраженные в «Наказе» (в том числе попытка приспособить к российским реалиям идеологию западных просветителей и камералистов) носили явные следы обсуждения Екатериной этих проблем с Н.И. Паниным. Панин, ознакомившись с первым, более либеральным вариантом «Наказа», в целом поддержал его идеи, но считал, что документ слишком широко афиширует перед публикой просветительские идеалы. Что же касается самого факта созыва Уложенной комиссии, то Панин был одним из главных его сторонников. Выбор А.И. Бибикова – давнего друга Паниных – «маршалом» Уложенной комиссии также говорит о панинском влиянии. И вполне закономерно было в этой связи то, что Панины стремились использовать комиссию как средство реализации своих реформаторских замыслов, и поэтому стремились участвовать в ее работе. Московское дворянство, дававшее Паниным собственный наказ для Уложенной комиссии, также во многом руководствовалось идеями самих Паниных [8, р. 178-190].

Конец работ Уложенной комиссии совпал с началом упадка влияния «панинской партии». Н.И. Панин решил вновь завоевывать расположение императрицы, используя «установленную сеть». Основным средством воздействия теперь было решено сделать положение обергофмейстера – воспитателя вел. кн. Павла Петровича (по крайне мере, до его совершеннолетия в 1772 г.). При этом непосредственно на воспитание Павла Панин не влиял, поскольку в годы его детства находился в Стокгольме, но влиял на его образование. Подход Панина к образованию Павла Петровича основывался на принципах Лейбница, Монтеня, Локка, Коммениуса и Фенелона. Паниным был продемонстрирован отход от схоластических принципов обучения и упора, делавшегося на классические языки. Предлагалось активное использование наглядного обучения, а также акцент на изучение современных языков (особенно русского, французского и немецкого), истории – в особенности русской. Религиозный наставник Павла Петровича, по Панину, должен был быть свободен «от предрассудков или суеверий» (на эту должность поставили Платона Левшина). После освоения основ наук предполагалось знакомить наследника престола с науками, важными для государственного управления (финансы, коммерция, внутренняя и внешняя политика и др.). Характерно, что взгляд на монарха как военного или фискального деятеля в исполнении Панина менялся на более широкий – как на человека, владеющего современными методами управления. С другой стороны, план этот имел скорее не законченный теоретический, а больше прикладной характер, отдавая дань передовым образовательным идеям своего времени. В этом смысле Панина, наряду, к примеру, с И.И. Бецким,  можно считать одним из пионеров новых подходов к образованию в России. Кроме того, в присутствии наследника – например, за обедом – нередко шли беседы с государственными деятелями, писателями, учеными, иностранными представителями. Большое внимание уделялось самостоятельному чтению наследника – с упором на сочинения современных западных просветителей и писателей. Благодаря такой постановке обучения Павел Петрович был хорошо знаком с современной политикой, литературой, наукой и культурой и пр. Н.И. Панин пытался воспитать из Павла «хорошего правителя», отстаивающего идеалы просвещенной монархии. Постепенно вокруг двора наследника сплотился круг просвещенных деятелей: А.П. Сумароков, И.П. Елагин, И.Ф. Богданович, кн. Белосельский, С.А. Порошин, Д.И. Фонвизин и др. Неудивительно поэтому, что в сочинениях некоторых из них стали проявляться «панинские» черты мышления (особенно это было характерно для Д.И. Фонвизина). Екатерина II вскоре стала подозревать Панина и его окружение в стремлении возвести Павла на престол. Поэтому совершеннолетие (1772 г.) и женитьбу Павла Екатерина хотела использовать для его отдаления от влияния Панина [8, р. 194-195, 199-200, 204, 206-215, 221, 227-228].

Взаимоотношения императрицы и «панинской партии» ухудшались. Согласно декабристу М.А. Фонвизину, целью «партии» становилось отстранение Екатерины от власти и введение конституции, ограничивающей власть государя. Некоторые другие авторы (например, В.Е. Якушкин и Г.П. Макогоненко) «модифицировали» эту версию, заявив, что в планах «партии» было сделать Павла «соправителем» Екатерины. С другой стороны, свидетельств какой-то «конспирации» со стороны Панина в пользу Павла, отмечает Д. Рэнсел, нет. Наоборот, создается впечатление, что «панинская партия» сама была склонна считать себя жертвой конспирации. При этом и Панина, и Екатерину отличала не всегда обоснованная подозрительность, ощущение опасности, интриг [8, р. 228-230].

К началу 1780-х гг. Н.И. Панин и Д.И. Фонвизин решили действовать решительнее и в 1783 г. (незадолго до смерти Панина) составили проект, содержавший требование установления в России современного конституционного устройства – «Рассуждение о непременных государственных законах». В его основе лежали идеи защиты прав собственности и наследования, преемственности законов, религиозной свободы, деления общества на пять «корпораций» (дворянство, духовенство, купечество, мещанство, крестьянство), реформ в судебной системе, введения Императорского совета как органа надзора за управлением. Авторы этого конституционного проекта надеялись, что он станет «моделью для деятельности Павла» после его восшествия на престол. С другой стороны, «панинцы» продолжали спорить с Екатериной II на страницах журналов. Их подход, считает Рэнсел, был не моральным (как у Екатерины), а политическим, направленным на реабилитацию петровского наследия, деградировавшего в правление Екатерины II. Главный недостаток современного политического строя, по их мнению, состоял в отсутствии преемственности в управлении и законодательстве. В отличие от Екатерины, участники «партии» Панина считали, что создание Петром I «вестернизированной и просвещенной элиты» было подготовительным шагом на пути к конституционному порядку, и просвещенное дворянство должно играть в этом процессе ведущую роль. Кроме того, права элит должны быть защищены от капризов монарха или фаворитов. Потенциальным «новым Петром Великим» они видели Павла. Литературным выражением этой программы стало «стародумство» Д.И. Фонвизина – концепция государства с «регулярным управлением» в духе германского камерализма. В этом же духе планировалось перевоспитать русских дворян. Дворянин должен был стать просвещенным, патриотичным, служащим на благо родины, предприимчивым, культурным, добродетельным. Взгляды «стародумов» по дворянскому вопросу были достаточно консервативны: они хотели сохранить все привилегии дворянства, полученные в предыдущие десятилетия, но расширить участие дворян в политической жизни. Во многом «стародумство» было протестом против отстранения «партии Панина» от власти. Оно же было и подоплекой стремления к власти панинской группировки в условиях «патронажной» системы, отстаивания собственных групповых интересов и ограниченности маневра для реформ. Панин и его соратники не могли призывать к ограничению самодержавия, не подрывая при этом системы «патронажа», на которой зиждилось их собственное положение [8, р. 261, 267-279].

Будучи «реформистской в узком смысле», программа Панина и его «партии», считает Д. Рэнсел, была «в сущности консервативной» и имела целью лишь заставить существующую систему функционировать «более эффективно и гуманно». Предложения конституционных реформ вышли из недр «партии» лишь тогда, когда она уже была отстранена от власти. Так, критика «жесткого правления» и конституционный настрой проявились у нее лишь после 1780 г. Но в этих условиях «партийцам» оставалось надеяться лишь на то, что их программа в будущем будет реализована вел. кн. Павлом Петровичем. Поэтому, кстати, в начале 1780-х гг. вновь активизировались попытки воздействия на него, и есть свидетельства того, что в 1780-е годы Павел в целом разделял программу Панина и его сподвижников [8, р. 281-285].

1. Alexander J.T. Catherine the Great: Life and legend. New York; Oxford, 1989.
2. Billington J. The icon and the axe: An interpretive history of Russian culture. N.Y., 1966
3. Faggionato R. New and old works on Russian freemasonry // Kritika. Vol. 3. 2002. #1. P. 111-128.
4. Leckey C. Patronage and Public Culture in the Russian Free Economic Society, 1765–1796 // Slavic review. Vol. 64. 2005, # 2. P. 355-379.
5. Papmehl K.A. Freedom of expression in eighteenth century Russia. The Hague, 1971.
6. Raeff  M. Plans for political reform in Imperial Russia, 1730–1905. Englewood Cliffs, 1966.
7. Raeff M. Origins of Russian Intelligentsia: The eighteenth century nobility. N.Y., 1966.
8. Ransel D.L. The politics of Catherinian Russia. The Panin party. New Haven, 1975.
9. Riasanovsky N.V. Russian identities: A historical survey.  N.Y., 2005.
10. Serman I. Russian national consciousness and its development in the Eighteenth century // Bartlett R. Russia in the age of the enlightenment. Essays for Isabel de Madariaga. Basingstoke (Hants.); London, 1990. Р. 40-56.
11. Whittaker C.H. Russian monarchy: Eighteenth-century rulers and writers in political dialogue. DeKalb, 2003.
12. Wirtschafter E.K. The groups between: raznochintsy, intelligentsia, professionals // Lieven D.C.B., ed. The Cambridge history of Russia. Vol. II. Imperial Russia, 1689–1917. Cambridge, 2006. P. 245-263.
13. Wirtschafter E.K.  Russia’s age of serfdom 1649-1861. Malden, 2008.
14. Биллингтон Дж. Икона и топор: Опыт истолкования русской культуры. М., 2001.
15. Брэдли Дж. Общественные организации в царской России: наука, патриотизм и гражданское общество. М., 2012.
16. Валицкий А. История русской мысли от просвещения до марксизма. М., 2013.
17. Валицкий А. Философия права русского либерализма. М., 2012.
18. Де Мадариага И. Россия в эпоху Екатерины Великой. М, 2002.
19. Деятели либерального движения в России. Середина XVIII в. – 1917 г. Справочник и электронная база данных / Отв. ред. Н.В. Макаров: М.: Памятники исторической мысли, 2012.
20. Пайпс Р. Россия при старом режиме. М., 2004.
21. Пайпс Р. Русский консерватизм и его критики: Исследование политической культуры. М., 2008.
22. Раев М. Понять дореволюционную Россию: Государство и общество в Российской империи. London, 1990.
23. Смит Д. Работа над диким камнем. Масонский орден и русское общество в XVIII веке. М., 2006.
24. Туманова А.С. От редактора // Брэдли Дж. Общественные организации в царской России: наука, патриотизм и гражданское общество. М., 2012. С. 5-14.
25. Хоскинг Дж. Россия: Народ и империя (1552-1917). Смоленск, 2000.

Все статьи автора «Макаров Николай Владимирович»