Анна Александровна Баркова родилась 16 июля 1901 года в Иваново-Вознесенске, в «городской избе» сторожа гимназии. «Воспитала меня в провинции/ В три окошечка мутных изба./ Городская изба, не сельская,/ В ней не пахло медовой травой,/ Пахло водкой, заботой житейскою,/ Жизнью злобной, еле живой.» [1, с. 135] – в одном из поздних своих стихотворений А. Баркова рисует жизнь, через которую она пробиралась на зов поэтического костра.
С пяти лет Анна пристрастилась к чтению. Одной из первых прочитанных ею книг был «Принц и нищий» Марка Твена. Маленькой девочке начало казаться, что ее тоже с кем-то поменяли местами, ее место не тут, не в нищей избе. Быть может, здесь берет истоки мотив двойничесва в ее творчестве и вечного поиска себя: Я каждый миг зарождаюсь, каждый миг умираю,/ Вечно не та./ Каждый миг навсегда я себя теряю…/ Остановиться бы, встать!/ Я впадаю в неведомые тихие реки,/ Куда-то теку./ И, быть может, себя не узнаю во веки,/ Не убью тоску. Уже с гимназических лет Анна Баркова писала стихотворения, которые, к сожалению, до нас не дошли. В них она выражала свое одиночество, отчужденность от подруг иной среды, грустные раздумья о жизни человека из бедной семьи. Огненно рыжая, с вьющимися волосами и длинной косой, с пронзительным взглядом – с юных лет А. Баркова дичилась людей и держалась особняком в кругу сверстников.
Февральская революция 1917 года захватывает Баркову, она оказывается среди активистов, выступающих против устаревших школьных порядков. Закончив шестой класс (1918), Баркова прекратила учебу и пошла работать в ивановскую газету «Рабочий край», где прослужила в должности хроникера до 1921 года. В это время на страницах газеты появлялись стихи Анны Барковой, большая их часть под псевдонимом Калика Перехожая. Потому что в жилах половина/ Крови древних странников течет – напишет Баркова в стихотворении «Юродивая» 1954 года. Образ юродивой часто используется Барковой на протяжении всего творчества.
По описанию современников Баркова в начале 20-х годов выглядела поистине демократически, демонстративно одевалась в платье женщины-работницы. Творчеством юной демократки Барковой заинтересовался нарком просвещения А. В. Луначарский. Нарком писал Анне Александровне, что у нее есть все возможности сделаться лучшей русской поэтессой за все пройденное время русской литературы. Но судьба распорядилась иначе… 20 лет ГУЛАГа привели к забвению творчества А. Барковой.
Что любопытно, в 1921 году (задолго до начавшихся гонений на Баркову), в одной из анкет, предложенных писателям, на вопрос: «какую обстановку считаете благотворной для своей литературной работы », поэтесса ответила: «Быть свободной от всех “технических” работ, быть мало-мальски обеспеченной… А может быть, лучшая обстановка – каторга.» Последние слова оказались пророческими… И, быть может, не случайно. После первого своего «путешествия»( так сама Баркова называла прохождение гулаговского ада), живя в Калуге ( 1940-1948), чтобы как-то прокормиться, поэтесса подрабатывала гадалкой.
В 1922 году Анна Баркова по приглашению Луначарского переезжает из Иваново-Вознесенска в Москву. Анатолий Васильвевич устраивает Баркову на должность своего личного секретаря. При его активном содействии выходит сборник «Женщина». Этот сборник не остался незамеченным, «царапающий» стих Барковой, как позднее его назвал Степанов, [2, с. 193] задел многих. О сборнике «Женщина» положительно высказывались В. Брюсов, М. Беккер, А. Блок.
При беглом прочтении сборника «Женщина», можно обмануться и решить, что это «типичный Пролеткульт». Что и сделало немало критиков того времени. Да, действительно, Баркова воспевает революционное шествие, но послушайте как:
Не жалей колоколов вечерних,
Мой неверящий грустный дух.
Побледневший огонек задерни,
Чтобы он навсегда потух.
На плиты храма поздно клониться,
На победные башни посмотри.
Ведь прекрасные девы-черницы
Не прекрасней расцветной зари…[1, с. 15]
Здесь тоска по невозвратно уходящему миру, и попытка убедить себя в том, что новый мир не хуже, а может, и лучше старого: Ты иную найдешь красу/ В руках загрубелых и верных,/ Что сгорая солнце несут. [1, с. 15] Здесь душа борется с разумом.
Призраки прошлого не редко смущают «поэтессу великой эры». В «Красноармейке» после слов об отваге, которая течет в жилах, следует: Лишь редко в боевом напряженье/ У горизонта далеко от земли/ Я вижу, словно в сновиденье,/ Нежный трогательный лик.[1, с. 10] Она старается отогнать это светлое видение, забыть, и в забвении торопиться …церковные наветы/ И монастырские стены взорвать.[1, с. 11] В сборнике «Женщина» многие стихотворения просвещены “изгнанию” из себя женских качеств, которые мешают борьбе революционерки: Над нежностью своей я молоток поднимаю… [1, с. 25], Вырвав сердце, покорное мукам,/ Доиграла им, как жонглер…[1, с. 16] В стихотворении «Кладбище» лирическая героиня танцует на могилах мечты, стыда и нежности. Но все же …нежность бьется./ Не умирает до смерти, и конец! [1, с. 17] Баркова не может победить сердце, которое плачет тайными слезами пугливой женщины-ребенка. [1, с. 21]
Характер первого сборника Барковой крайне противоречив. «Ум и сердце – непрерывные враги… Они ведут постоянную вражду между собой. Постоянно расходятся в разные стороны.» [3, с. 31.]
В предисловии к сборнику «Женщина» Луначарский писал: Баркова «уже выработала свою своеобразную форму, – она почти никогда не прибегает к метру, она любит ассонансы вместо рифм, у нее совсем личная музыка в стихах – терпкая, сознательно грубоватая, непосредственная до впечатления стихийности». [4, с. 3]
Живя в Кремле, Баркова начинает осознавать, что ее революция не совпадает с наступившей диктатурой пролетариата, о чем и пишет в письмах к своим друзьям. Одно из таких писем попадает в руки к Луначарскому, после чего Анна Баркова больше не может находиться в Кремле.
Расставшись с высоким покровителем, Анна Александровна входит в полосу полубездомной, безнадежной, люмпен-литературной жизни. Под какой приютиться мне крышей?/ Я блуждаю в миру налегке… [1, с. 49] Меняется настроение стихотворений. На смену стихийного буйства приходит больной анализ: Отреклись от Христа и Венеры,/ Но иного взамен не нашли./ Мы упрямые инженеры/ Новой нежности, новой земли. [1, с. 59] Приходит осознание того, что все разрушено и ничего не построено. Анна Баркова не может разделить «всеобщую радость». В своих стихотворениях она рисует образ придавленного пролетарским культом человека, который уже не может «поднять морду» [1, с. 68]. Раздавлен не только человек, раздавлена, стерта в прах и «загадочная Русь»:
Нас душит всяческая грязь
И всяческая гнусь.
Горячей тройкою неслась
Загадочная Русь.
И ночь была, и был рассвет,
И музыка, и жуть.
И сколько пламенных комет
Пересекло ей путь.
Вплетался яростно в полет
Безумный вихрь поэм.
Домчалась. Пала у ворот,
Распахнутых в Эдем.
Смешался с грязью и с песком
Кровавый жалкий прах.
И будет память обо всем
Затеряна в веках [1, с. 66].
По-другому раскрывается у Барковой и тема любви. Если в сборнике «Женщина» любовь – это всегда борьба, то начиная с середины 20-х годов и до конца ее творчества любовь для Анны Барковой хлеб насущный, последняя неугасимая из звезд [1, с. 59-60], которая светит ей и в аду ГУЛАГа.
Вслед за содержанием меняется и форма. Баркову захватывают, как она сама писала в одном из своих стихотворений, лирические волны [1, с. 60]. В стихотворениях этого периода преобладают силлабо-тонические размеры( а чаще всего двусложные – ямб и хорей).
Все вижу призрачный и душный,/ И длинный коридор./ И ряд винтовок равнодушных,/ Направленных в упор. [1, с. 65] — эти строчки написала поэтесса в 1931 году. Видения ее не обманули, через три года Баркову арестовывают. В НКВД поступила информация об антисоветских высказываниях. Сама Анна Александровна впоследствии вспоминала какую-то вечеринку правдинских журналистов – вскоре после убийства Кирова. Конечно, там обсуждали и это событие. Баркова бросила тогда фразу: убили не того, кого надо. Особой догадки насчет того, “кого надо”, не требовалось. На следствии она не отрекалась от своих слов. Признавала, что нынешние руководители страны ей не нравятся. Их действия по отношению к оппозиции она считает слишком жестокими. Узнав, какой ее ждет приговор, Баркова пишет в марте 1935 года Ягоде, прося о расстреле, что жить, имея за плечами 58-ю ст. и тяжкое обвинение в контрреволюционной деятельности, слишком тяжело. Спокойно работать и вернуться к своей деятельности писателя, что было для нее самым важным делом жизни, будет невозможно. Вероятно, адресат удивился и решил по-своему: Ягода собственноручно написал на барковском заявлении: «Не засылайте далеко». Баркову отправляют на 5 лет в исправительно-трудовой лагерь Караганды.
Степь, да небо, да ветер дикий,/ Да погибель, да скудный разврат./ Да. Я вижу, о Боже великий,/ Существует великий ад… [1, с. 69] — это стихотворение открывает ГУЛАГовский период творчества Анны Барковой. В земном аду Баркова не утратила способность писать, не потеряла себя. Стихами она спасается от окружающей ее жуткой действительности. Баркова жаждет жизни, но не жизни тления, где за лишний день, за лишнюю минуту человек готов пресмыкаться. Она предстает перед нами в образе монгольской царицы, которая «в неизбежный момент пораженья» предпочитает упасть на собственный меч, а не сдаваться в руки врагу в надежде на милость. Еще в раннем стихотворении Барковой «Мышеловка» ярко прослеживается бескомпромиссная жизненная позиция поэтессы: Опасных не ведаешь чар ты,/ Двуногий! Живи и дрожи!/ И мы за блаженство на карту/ Cтавим мышиную жизнь. [1, с. 49]
Поэтесса надевает на себя «маски» исключительных исторических личностей: Тиберия, Пилата, инквизитора, византийского дипломата. Она не рисует застывшие картины прошлого, Баркова пытается с помощью этих образов осмыслить настоящее:
Я помню: согбенный позором,
Снегов альпийских белей,
Склонился под огненным взором,
Под взором моим Галилей.
И взгляд я отвел в раздумье,
И руки сжал на кресте.
-Ты прав, несчастный безумец,
Но гибель в твоей правоте.
Ты сейчас отречешься от мысли,
Отрекаться будешь и впредь.
Кто движенье миров исчислит,
Будет в вечном огне гореть. [1, с. 75]
Не горят ли в огне ГУЛАГа те, кто дерзнул сказать правду в стране советов?
В конце 1939 года Анна Александровна получила справку об освобождении из Карлага. Теперь ей предстояло жить под надзором в одном из разрешенных городов для поселения бывших заключенных. Во второй половине 1940-го года Баркова прибывает в Калугу. Здесь она проведет 8 лет. Жилось ей в Калуге тяжело. Не было никакой постоянной работы. Если что-то и появлялось, то в лучшем случае место уборщицы или ночного сторожа. Правда, однажды произошло почти немыслимое: без малого год (с сентября 1944 по август 1945 года) Анна Александровна работала бухгалтером в местном книжном издательстве. Но в конце концов спохватились: после лагеря – и вдруг материально ответственное лицо! Пришлось «переквалифицироваться» в дворники. Единственное, что согревало Баркову в Калуге – это близость к Москве. За то время, что она жила в этом городе, Баркова смогла совершить лишь две вылазки в столицу.
В годы войны Баркова невероятно бедствовала, голодала, горела. Когда она выскочила из огня в горящей спецовке, этот наполовину истлевший ватник еще долго оставался ее единственной одеждой. Вот что сама пишет Анна Александровна о годах войны, пережитых в Калуге: «Эвакуация… В сущности ее не было. Выехало несколько тысяч праведников с вещами, продуктами и водкой, а несколько десятков тысяч грешников осталось. Им объявили: “Не сейте паники…город спасут”. Вошел враг, предварительно ошеломив грешников бонбоньерками. Потом с неба посыпалась отечественная манна». [1, с. 474] Бомбили грешников и те и другие.
За восемь лет жизни в Калуге поэтесса написала только два стихотворения. Свое творческое затишье она объясняла неблагоприятной обстановкой, в которой невозможно писать. Баркову не ломают ни тяготы жизни, ни поэтическая немота. В ее дневнике 1947 года мы можем найти следующую запись: «Луначарский сулил мне “Вы можете быть лучшей русской поэтессой за все пройденное время русской литературы”. Даже это скромное предсказание не сбылось. Искринки гениальности, несомненно, были в моей натуре. Но была и темнота, и обреченность, и хаос, и гордость превыше всех норм. Из-за великой гордости и крайне высокой самооценки я независтлива до сих пор. Кому завидовать?..» [1, с. 475]
И в Калуге, из которой «надо бежать», как неоднократно записывала в своем дневнике поэтесса, нашлись люди, которые угадали в Барковой человека особой породы. Среди них Генриетта Михайловна Морозова, которая в то время была совсем юной (в будущем она станет известным в Калуге краеведом и искусствоведом). Морозова воспроизводит в своих воспоминаниях отдельные кадры жизни Барковой в Калуге. Как Анна Александровна пересказывает при свете коптилки собравшимся вокруг нее женщинам содержание длинных романов. Упоминает и о «гадательном» промысле Барковой. И о скупых воспоминаниях поэтессы вроде таких: «Со Сталиным я сидела в ложе Большого театра, вот так – локоть к локтю…»
Но и в калужском подполье Баркова не убереглась от преследующего ее ГУЛАГа. В ноябре 1947 года ее арестовали по сфабрикованному делу. Не было ни одной серьезной зацепки. Подшили к делу дневник и отправили поэтессу на десять лет в ИТЛ. Барковой было 47 лет, когда началось ее второе «путешествие». Восемь лет предстояло пробыть в северо-восточных широтах ГУЛАГа – Инте, Абезе.
Как бы абсурдно это ни звучало, но в Абезе душа Барковой ожила. Она вновь находилась среди людей, которые были способны оценить незаурядность ее натуры. К ней снова приходят стихи.
Через многие стихотворения Барковой проходит мотив родины. В них не слышно озлобления, которого можно было бы ожидать от обитателя ГУЛАГа. В них глубокая тоска, темной татарской души, которая крепко сроднилась с европейцами [1, с. 108], в них сочувствие к измученной Руси: Тебя всеми крутило теченьями,/ Сбило с толку чужими учениями./ Ты к Европе лицом повернута,/ На дыбы над бездною вздернута,/ Ошарашена, огорошена,/ В ту же самую бездну сброшена. [1, с. 95-96] и надежда на то, что «крутая свирепая Русь» снова сможет вырваться из бездны. Эта надежда воплощается в образе Иванушки: Посмотрел Иван в небо серое,/ А за ним весь народ замученный:/ “Вон без счету над нами, без меры/ Пролетают вороны тучею./ …Мы пойдем добывать себе долюшку/ И степными путями, и горными./ Вырвем русскую вольную волюшку/ Из когтей наших злобных воронов.” [1, с. 133]
В Абезе к Барковой пришла любовь. С недоумением и испугом воспринимает поэтесса это возникшее чувство: Почему же вновь, душа немая,/ О любви заговорила ты? [1, с. 124] Но на смену недоумению и испугу быстро приходит жуткий страх потерять любовь, без которой поэтессе свет божий окончательно не мил [1, с. 132]. За стенами ГУЛАГа создается пронзительная, сильная, сложная любовная лирика:
Слишком сумрачен жизненный опыт,
Боль в душе от непролитых слез.
Я бросаюсь в любовь, как в пропасть,
Как в забвенье, в дурман, в наркоз.
Я бросаюсь в любовь, как в спасенье
От истерзанных дней и ночей,
От моей непогоды осеннее,
От погибели страшной моей.[1, с. 137]
Второе «путешествие» кончилось в январе 1956 года. После непродолжительного пребывания в Кемеровской области и безуспешной попытки найти там пристанище Баркова переезжает в Москву. Жить ей там негде, она ночует у друзей и знакомых. Пытается снова начать печататься, но ее стихи не соответствуют нормам советской поэзии. В Москве Анна Александровна пробыла не долго. В 1957 году столица готовилась к первому в ССР Международному фестивалю молодежи. В связи с этим из столицы убирали всех сомнительных людей, в том числе и тех, у кого не было прописки. Чтобы не подвести людей, давших ей приют, Баркова уезжает на Украину, в поселок Штеровка, где проживает с бывшей солагерницей Валентиной Семеновной Санагиной до ноября. В начале ноября в Штеровку пришли две справки о реабилитации по московскому и калужскому делу Барковой. Но прошло несколько дней и УКГБ возбудило в отношении Барковой новое дело. Поводом к аресту явился донос жительницы Штеровки. Ее показания сводятся к тому, что Баркова и Санагина, просыпались специально в шесть утра, слушали передачи «Голоса Америки», говоря при этом, что только там можно услышать правду. А также назвали своего кота именем одного из руководителей партии – Никитой. Это было только зацепкой. Настоящее обвинение Барковой было предъявлено после ареста ее произведений. В них Баркова критически высказывается о бюрократической системе, и о режиме страны.
Больная, усталая женщина снова в лагерном бараке. Последнее «путешествие» пестрит адресами: Кемеровская область, Иркутская, Мордовия… В очерке Вербловской И. «Поэт трагической судьбы» описан один из самых страшных моментов жизни Барковой в неволе: «Особенно мучителен был для Анны Александровны этап накануне 1960 года, когда наш лагерь переводили из Кемеровской области в Иркутскую. Нам надо было пройти несколько километров пешком. Стояла морозная ночь…Анна Александровна, задыхаясь от астмы, еле передвигала ноги. Вскоре она выбилась из последних сил, села в снег и сказала, что больше идти не может, пусть ее застрелят. Тогда мы сложили два головных платка, положили ее, как на носилки, и понесли. Платки провисали, и мы практически волокли ее по колючему снежному настилу… Честно говоря, мы не чаяли, что она останется живой». [5, с.206]
Но она осталась! И в очередной раз выбралась из ГУЛАГовской тюрьмы. В июне 1965 Баркова была освобождена. С 1966 года Анна Александровна живет в Москве на пенсию 75 рублей в отдельной комнате коммунальной квартиры.
Самым любимым людным местом Барковой был Дом книги, где она впервые увидела Ленину Михайловну Садыги, которая стала самым близким человеком последних лет жизни поэтессы и первым ее биографом. Она снова пишет стихи – много, словно не было перерыва в поэтическом творчестве. Баркова подводит предварительные жизненные итоги. В ее поздних стихах слышится мотив покаяния: Прости мою ночную душу/ И пожалей./ Кругом все тише, и все глуше,/ И все темней./ Я отойду в страну удушья,/ В хмарь ноября./ Прости мою ночную душу,/ Любовь моя. [1, с. 211]
Умирает Баркова в 1976 году от рака горла. В предсмертном бреду Анна Александровна вновь проходит все круги ГУЛАГовского ада.
Библиографический список
- Анна Баркова …Вечно не та – М., 2002.
- Анна Баркова: поэт и его время: Материалы Второй международной конференции «Калуга на литературной карте России».: Калуга: КГПУ им. К. Э. Циолковского, 2009.
- Селянин С. Душа неутоленная// Новый быт (Иваново-Вознесенск). 1922 № 2.
- Луначарский А. Предисловие// Баркова А. Женщина: стихи. – Пб., 1922.
- Вербловская И. Поэт трагической судьбы// Нева. 1989. №4