Многие философы и литературоведы называли Ф.М. Достоевского подлинным знатоком души человеческой, глубокое проникновение в психологический микроклимат личности – пожалуй, основополагающий лейтмотив творчества писателя.
Уже после смерти Ф.М. Достоевского появилось множество работ патопсихологов, рассматривающих экзотических персонажей мыслителя с позиции феноменологии «душевной болезни».  В нашем исследовании мы коснемся вопроса детерминирующего влияния нарушения моральных норм на душевное состояние личности. Наиболее рельефно этот процесс можно рассмотреть, подвергнув анализу самое антишизофреническое произведение Ф.М. Достоевского – книгу «Братья Карамазовы».

Литератора достаточно часто называют художником, мастерски изображающим эпилепсию, очевидно, это обусловлено самой биографией Достоевского. Общеизвестно, что он был болен «падучей». Впрочем, в историографии продолжаются споры о том: была ли это действительно эпилепсия, или речь может идти об истерии, проявляющейся в виде «припадков». Важным доводом в пользу истероидного недуга литератора является тот факт (известный даже начинающему психиатру), что при длительном течении эпилепсии у больных в 94 % случаев развивается слабоумие, деменция. Но мы должны констатировать, что Достоевский не только мастерски изображал больных «падучей» в своих произведениях (например, князь Мышкин, Смердяков), но и показал целую плеяду лиц, страдающих раздвоением личности (шизофренией). Таким образом, литератор – это не только человек, описывающий свою собственную болезнь, но и личность, блестяще повествующая читателям о развитии процесса шизофренического недуга, более сложном и тяжелом заболевании, по сравнению с эпилепсией. Наиболее импозантными шизофрениками в творчестве Достоевского являются Ставрогин, Версилов и философ-провокатор – Иван Карамазов.

Экзистенциальные впечатления Достоевского, по мнению Л. Шестова и Д. С. Мережковского,  воплощены в некоторых из его персонажей, таких, например, как князь Мышкин, Алексей Карамазов, старец Зосима и др.  Герои его романов варьируются от святых до безумцев (неврастеников, эпилептиков, шизофреников и т.д.), каждый уникален и необычен, имеет сугубо аутентичные феноменологические черты.  Нам представляется, что  одним из наиболее ярких примеров, отражающих разрушительное влияние нарушения моральных императивов  на душевное состояние личности, является судьба Ивана Карамазова.

В контексте авторской гипотезы мы выдвигаем духовно-нравственную причину душевного заболевания героя. Наш подход, выявляющий эманацию шизофрении, антисистемен и лишен «стандартного и шаблонного» взгляда на данный недуг, т.к. чаше всего психиатры называют целую группу факторов, предопределяющих течение болезни: наследственность, психотравмирующее воздействие среды,  специфику семейного воспитания («шизофреническая мама») и т.д. Авторский подход является своеобразной альтернативой вышеуказанным истокам данного недуга.

Наша гипотеза обрела свое подтверждение в попытке анализа психосоматической болезни персонажа. Процесс формирования моральных норм есть многофакторный процесс, обусловленный различными аспектами как социального, так и эндогенного генезиса. Например, Ж.-Ж. Руссо считал, что человек изначально, по факту своего рождения, является личностью, усвоившей определенные нормы морали. Человек добр и нравственен изначально, с первого дня своего появления на свет в этом лучшем из миров. Нам представляется, что Достоевский своим апокалипсическими пророчествами блестяще показал некую наивность идеологем французского мыслителя. Для русского литератора мораль, безусловно, имеет теократический генезис, поведение личности во многом обусловлено диктатом божественных заповедей, которые,   бесспорно, имеют всеобщий и объективный характер. Нарушение этих норм и заповедей, табу ведет к катастрофическим для душевного состояния личности последствиям (расколу человеческого Я). Иван Карамазов не Бога не принимает, а мира, им устроенного, он возвращает свой билет высшему Абсолюту. Персонаж задается вопросом: а есть ли сам Бог, если мир переполнен страданиями невинных младенцев? Если его нет, то нет и богоустановленных, объективных норм морали, стало быть, «все дозволено», ибо личность теперь сама становится божеством.  Он совершает смертный грех отцеубийства, опосредованно участвуя в этом апокалиптическом для него деянии, в его сознании приходит тяжелейший эмоционально-психологический раскол на две этические установки, одна из которых осуждает данный поступок (светлая сторона души), другая – настаивает на том, что «все дозволено», «одна гадина раздавит другую» (дискурс черта). Что же предшествовало болезни?  Попытаемся выявить специфические особенности личности Ивана Карамазова, генерирующие раздвоение его сознания, случившееся в драматической и стрессовой ситуации: «Наиболее часто (44%) встречающийся тип личности – шизоидный, отличающийся спокойствием, пассивностью, замкнутостью, крайне плохой интуицией, низкими эмпатическими данными, мечтательностью, углубленностью в себя» [19, с. 305].

Во-первых, необходимо отметить, что Иван рос в специфических условиях: без родительской ласки, отец практически не принимал участия в его воспитании, предпочитая взращиванию сыновей всевозможные виды гедонизма.  Мать очень рано умерла: «По смерти ее с обоими мальчиками случилось почти точь-в-точь то же самое, что и с первым, Митей: они были совершенно забыты и заброшены отцом и попали все к тому же Григорию (слуге – А.Л.) и также к нему в избу» [3, с. 15]  Одним из факторов, потенциально формирующих шизофрению, является отсутствие эмоционального аспекта воспитания, взросление человека в эмоционально выхолощенной среде, когда личность воспринимают как некий безличный объект, лишенный всего живого:  «При позиции безразличия с личностью или вещью обращаются бессердечно и небрежно, будто они абсолютно не волнуют, в конечном счете будто они не существуют» [18, с.87]. Человек из живого превращается в некое мертвое, в вещь. Теплота межличностных отношений в рамках семьи, гармонизация семейной жизни является базовым залогом психического здоровья человека. Иван Карамазов, напротив, вырос без родительского тепла и ласки. В своей фундаментальной и чрезвычайно актуальной книге о шизофрении М.В. Швецов писал об обитателях детского дома, которые, как и герой Достоевского, выросли без родителей: «Читатель увидит, какие реакции, поведение и болезни возникают у брошенных на поруки государству (изолированных на годы или навсегда от родителей) детей, поймёт, как легко стать (или считаться) шизофреником и как трудно стать здоровым, если…» [23].

Во-вторых, важной особенностью внутренней структуры личности Ивана является его пассивность, он словно отчужденный от всех наблюдатель, отстраненный мыслитель, лишь фиксирующий грехопадение богоустроенного мира. Именно пассивность является одним из признаков развивающегося шизофренического недуга героя, более того он прекрасно понимал, что Смердяков намекает ему о готовящемся убийстве отца, но Иван по обыкновению не желал вмешиваться в необратимость развивающихся в его экзистенции событий. Пусть свершится то, что должно произойти…

В-третьих, шизофренический аутизм (изоляция, отчуждение) Ивана можно объяснить несколькими факторами. Прежде всего, особенностями его воспитания, когда он не видел примера эмоционально значимого отношения к собственной личности. Данная психотравмирующая душу ситуация вызвала отчуждение от людей, желание отгородиться от них непроходимой стеной презрения и холодности. Более того, Иван не может понять, как можно вообще любить своего ближнего, то есть пытаться разрушить эту непроходимую стену отчуждения. С.Л. Франк в своей книге о Ф. Ницше назовет немецкого мыслителя первооткрывателем проблемы этики «любви к ближнему» и этики «любви к дальнему»: «Одной из гениальных заслуг Ф. Ницше является раскрытие и сознательная оценка этой старой как мир, но никогда еще не формулированной откровенно и ясно антитезы между любовью к ближнему и любовью к дальнему»[20, с.156]. Но необходимо отметить, что в исследовании этой проблемы Достоевский все-таки опередил Ф. Ницше, проблема любви к ближнему и любви к дальнему присутствует в романах «Преступление и наказание», «Подросток» и особенно в романе «Братья Карамазовы». Отличие Ф. Ницше от Достоевского в том, что русский писатель, руководимый христианским идеалом сострадания, не может отвергнуть своего ближнего. Иван же просто не понимает, как можно вообще кого-то любить, таинство этого чувства недоступно ему: «Я тебе должен сделать одно признание, –  начал Иван: – я никогда не мог понять, как можно любить своих ближних. Именно ближних-то по-моему и невозможно любить, а разве лишь дальних. Я читал вот как-то и где-то про «Иоанна Милостивого» (одного святого), что он, когда к нему пришел голодный и обмерзший прохожий и попросил согреть его, лег с ним вместе в постель, обнял его и начал дышать ему в гноящийся и зловонный от какой-то ужасной болезни рот его. Я убежден, что он это сделал с надрывом, с надрывом лжи, из-за заказанной долгом любви, из-за натащенной на себя епитимьи. Чтобы полюбить человека, надо чтобы тот спрятался, а чуть лишь покажет лицо свое – пропала любовь»[3, с.406]. По мнению Ивана, все люди эгоистичны, лицемерны, патологически лживы, бездушны,  а главное не достойны любви, мизантропия персонажа разверзается до астрономических масштабов. Появляется желание вообще прервать какую-либо межличностную коммуникацию, включая даже ближайших родственников:

« — Алексей Федорович, — проговорил он с холодною усмешкой, — я пророков и эпилептиков не терплю; посланников божиих особенно, вы это слишком знаете. С сей минуты я с вами разрываю и, кажется, навсегда. Прошу сей же час, на этом же перекрестке, меня оставить» [3, с.591].

В-четвертых,  объективная реальность психотравматична, экзистируя, личность попадает в мир, который устроен не для нее, происходит разрыв между внутренним миром, интересами  человека, его жизненными планами и  действительностью,  стратегией и ее реализацией. Более того, человек не в силах изменить подобную давящую на него объективную реальность, она неисправима, тотальна. Социальные процессы, происходящие в ней, имеют независимую от личности объективную  природу. Иван не может принять этого абсурдного и переполненного страданиями невинных младенцев мира, ибо он глупо устроен и крайне  жесток даже к детям. Само отношение к нему он не желает менять, происходит онтологический бунт против всех его первооснов. И именно данный факт индуцирует шизофренический аутизм нашего персонажа, уход из антигуманного пространства жестокой реальности к усиленному самоанализу, пониманию раздвоения собственного Я на подсистемы (начальный этап заболевания), происходит уход (бегство) от невыносимой действительности в болезнь, исход из объективного к гиперсубъективному, в жуткий и мистический калейдоскоп галлюцинаций и подсознания (разговор с чертом — своим «вторым Я»).

В-пятых, трагедия Ивана в том, что он рефлектирующий человек, интеллектуал, ясно отражающий в своем сознании всю антиномичность и жестокость окружающего его мира, более того, эту мировую скорбь (Weltschmerz) он ясно ощущает по нескольким причинам. Прежде всего, он слишком умен, является незаурядным философом и литератором, который написал блестящую поэму «Великий Инквизитор»,  мы должны помнить, что «во всякой премудрости много печали». Помимо этого, в душе Ивана всё-таки отчётливо ощущается присутствие совести, некой искры божьей, которую ещё не смогли погасить демоны вседозволенности («второе Я» персонажа). Страшная болезнь героя – признак свершившегося суда над ним, но само сумасшествие было бы невозможным, если бы в его душе  не было отчетливого понимания всей тяжести морального преступления отцеубийства. Болезнь – это признак наличия остатков совести в психологическом мире Ивана. Практически аналогичный случай описывает философ С. А. Левицкий: «Один из энкаведистов, на совести которого были десятки «мокрых дел», мучился галлюцинациями. Он просил заключенного-психиатра помочь ему освободиться от ночных кошмаров. Несчастный не понимал, что галлюцинации эти были, вероятно, последними симптомами остатков душевного здоровья: его совесть не совсем была убита и посылала ему страшные видения как последнее напоминание о необходимости нравственного возрождения и раскаяния»[7, с. 227].

Чёрт, пригрезившийся герою, —  прообраз деструктивного подсознания, в известном диалоге говорит персонажу:

«— Какие муки? Ах и не спрашивай: прежде было и так и сяк, а ныне всё больше нравственные пошли, “угрызения совести” и весь этот вздор. Это тоже от вас завелось, от “смягчения ваших нравов» [3, с. 552]. С другой стороны, по мнению Достоевского, в душе каждого человека есть «зов совести», но нам представляется, что это не совсем так. История показывает целую галерею государственных деятелей, совершавших жутчайшие преступления, но сохранивших устойчивость психологического здоровья, будто они сделаны из другого этико-биологического материала (сверхчеловек Ф. Ницше). В этом смысле Иван оказался слишком ранимым и рефлектирующим человеком с астенической организацией души, воспитанной в рамках христианской этики, даже несмотря на то, что мира богоустроенного он не принимает.

Удивителен психологический мир души человеческой: кто-то сходит с ума косвенно и опосредованно, участвуя в отцеубийстве, а кто-то одним росчерком пера решает судьбы десятков и сотен миллионов людей, заставляет их мучиться, страдать, испытывать нужду и при этом сохраняет холодную невозмутимость разума, будто его сердце высечено из камня. Подлинный сверхчеловек становится «по ту сторону добра и зла» и для него действительно исчезает само понятие «моральное преступление», сформированное христианством. Но Иван не такой, он не утратил человечности, несмотря на желание лишиться её, и в этом его трагедия. Лучше быть безумцем, чем жить в этом отвратительном мире. Подобная холодность и безжалостность к другим людям может быть обусловлена крайним эгоизмом иерархов, иной личности для них не существует, весь мир рассматривается ими только через призму личного восприятия. Таким людям крайне трудно ощутить боль и невзгоды других, страдание отчужденного от них «абстрактного» человека.  Подпольный человек афористично высказал этическую сущность отношения иерархов к безликому «людскому стаду»: «  Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить».

В-шестых,  А. Кемпински в своей книге «Экзистенциальная психиатрия» писал: «Общаясь с шизофреником, трудно избежать впечатления, что они «профилософствовают» свою жизнь. Если большинство людей придерживается принципа: сначала жить, потом философствовать, то о шизофрениках смело можно сказать, что они этот принцип интровертировали» [5, с. 98].  Философ ли Иван Карамазов? Безусловно, да? Но он философ неклассического типа, сформировавший шокирующий дискурс метафизической революции. Поразительно схожи судьбы героя «Братьев Карамазовых» и Ф. Ницше, даже биографически, в определенной степени, их жизнь совпадает. Произведения немецкого философа пугали его современников своей смелостью. Он, пожалуй, впервые высказал то, о чём предпочитали молчать, боялись общественного порицания, мнения института Церкви и т.д. Иван делает аналогичные заявления, он становится революционером духа, возвращает свой билет всесильному Богу. В этом смысле Иван —   философ-провокатор, не верящий в то, что небо безмолвствует, взирая на катастрофическую несправедливость богоустроенного мира.

Существует надежда, что Бог вмешается в необратимую тотальность хода вещей. Но небеса молчат, и возникает попытка метафизической революции, жажда уловить голос небес во имя погибающих безвинных младенцев. Иван бунтует ради самого человека, не это ли признак наличия совести в его душе?

Рассмотрим многомерное сознание персонажа.  Его многослойное Я было расколото, тёмная сторона завладела большей частью эго. Преступление (отцеубийство) носило вялотекущий и опосредованный  характер, волевая сторона личности была активирована, но активирована на эманацию имморализма, свободу проявления деструктивной вседозволенности. Напротив, светлая сторона личности была заблокирована внутренним демоническим «Я» этого персонажа. Дело в том, что Иван стал соучастником жуткого преступления  — убийства собственного отца.  В «случайном семействе» Карамазовых разыгрываются запредельные в своей эмоциональной сущности страсти. Между Дмитрием и Карамазовым-старшим разверзается межличностный конфликт, спор за обладание красавицей Грушенькой. Существенной деталью сюжетной линии романа является то, что многие из братьев желают своему отцу смерти. Но все различным образом. Дмитрий – человек поступка и эмоций, в его личности бушует ураган эмоций, он избивал отца, но главное, что данный персонаж не способен на притворство и двуличие.
Отличны от него Иван Карамазов и его брат Смердяков – они оба притворствуют, плетут интриги, эмоции в их сердцах полностью подавлены. В эпилоге романа Иван опосредованно и почти бессознательно выступает в роли заказчика преступления, а лакей – в инфернальной роли исполнителя его (Ивана) воли.
Сумасшествие Ивана Карамазова является той ужасной расплатой за отчетливое осознание, что именно он опосредованно виновен в смерти отца, совершил акт грехопадения, которому нет прощения. Да, с отцом они не были особенно близки, но потеря родного человека, не прошла бесследно для и без того подверженной психотравматизации психики.   Почему он поступил так, а не иначе? Почему пустил на самотек судьбу своего отца?   – эти вопросы сокрушали  его,  уже разрушающееся,  сознание. Ведь Смердяков, ловивший каждое слово умного и образованного мыслителя — Ивана, заразившийся его идеей «вседозволенности»,  предупреждал  о вероятности такого исхода.   На суде Иван делает страшное признание:
«— Каким образом могли эти деньги очутиться у вас… если это те самые деньги? — в удивлении проговорил председатель.
— Получил от Смердякова, от убийцы, вчера. Был у него пред тем, как он повесился. Убил отца он, а не брат. Он убил, а я его научил убить…»[3.c.372].  Когда он возвращался домой в этот роковой вечер перед судом, мысли все больше и больше не давали ему покоя. Он уже чувствовал, что нездоров, надвигалось помрачение сознания. Достоевский предполагает, что Ивану, скорее всего, даже удалось, напряжением своей воли,  отдалить болезнь, но исход был предопределен. Теперь он уже точно знал, что болен.

Он не чувствовал жалости к себе, а, скорее, это было уже отвращение к осознанию своей болезни. Стремление  «оправдать себя перед собой» порождало также и обратный эффект, то есть невозможность найти оправдание. Однако,  четко осознав, что находится уже в бреду, он разглядел в своей комнате человека, неизвестно как там очутившегося. Возможно, в этом не было бы ничего столь захватывающего, если бы Незнакомец, созданный сознанием Ивана, не вступил бы с ним в дискуссию. Галлюцинация его материализовалась в образе  черта, то есть темной стороны самого Карамазова:

« — Ни одной минуты не принимаю тебя за реальную правду — как-то яростно даже вскричал Иван. — Ты ложь, ты болезнь моя, ты призрак. Я только не знаю, чем тебя истребить, и вижу, что некоторое время надобно пострадать. Ты  моя галлюцинация. Ты воплощение меня самого, только одной, впрочем, моей стороны, моих мыслей и чувств, только самых гадких и глупых» [3.c.476].

Логично будет  предположить у Карамазова наличие  симптомов душевного расстройства, а именно – шизофрении: «Хотя обманы восприятия наблюдаются в любой сенсорной модальности, чаще всего это проявляется в виде слуховых галлюцинаций. Они бывают разной степени громкости, разборчивыми и развернутыми, воспринимаются внутри головы и  извне. Содержание “голосов” может включать обвинения, угрозы, оскорбления. Зрительные галлюцинации и иллюзии встречаются несколько менее часто» [19, с. 81].  Иван самым отчётливым образом осознаёт отчуждение светлой стороны его «Я» от тёмной стороны. Он прекрасно понимает, что нарушил моральную заповедь.  Раскол сознания выражается во внутреннем суде совести над самой личностью. Карамазов был беспощадным судьёй для самого себя, одновременно являлся адвокатом для собственной деструктивной индивидуальности (защищал демона в себе). Данный фактор существенно усугубил его психологический кризис, следствием которого было жуткое созерцание собственной галлюцинации, которая воплотилась в образе черта. Этот метафизический суд совести замечательно описывает А. Шопенгауэр, опираясь на анализ этического концепта И. Канта: «Тут перед нами в глубине души изображается полное судилище с разбором дела, судьёй, обвинителем, защитником, приговором. Ибо такое сверхъестественное, совершенно своеобразное учреждение в нашем самосознании, такой скрытый тайный трибунал в тайном мраке нашего внутреннего существа должен был бы в каждого вселить ужас и дезидемонию» [25,  с.233-234]. В совей фундаментальной работе О.А. Базалук писал: «В моральной плоскости образным аналогом института судебной власти выступает совесть как духовно-нравственное переживание разрыва реального и должного, индикатор соответствия свершившегося и возможного. Суд совести для человека морального по глубине переживаний гораздо фундаментальнее суда юридического»[2, с. 359]. Но вся специфика метафизического судебного процесса заключается в том, что приговор выносит сам человек, личность является палачом для себя же самой. В данном контексте предельно любопытным представляется самоприговор Ивана, «суд совести» сподверг его на наказание, потерю психического здоровья в эпилоге романа.  Надвигающиеся признаки данной катастрофы  можно наблюдать уже на одном только примере с отъездом Ивана, вопреки предупреждению со стороны Смердякова. Его пассивность в принятии решения, его безучастность  к жизни близкого человека, спокойствие, не оставляющее его, несмотря на все противоречия, углубленность в свои переживания и идеи – дают возможность предположить  склонность Карамазова к подобному душевному недугу еще до самой катастрофы. А само событие (убийство) лишь послужило толчком к началу потери рассудка, а признание Смердякова стало ключевым шагом к развитию болезни в необратимую форму, когда на суде Иван гоняется за чертом, постоянно убегающим от него.

Мог ли он спастись от надвигающегося сумасшествия? Сердобольный читатель рассуждал бы следующим образом: если преступление (бездействие) Иваном уже осуществлено, то для спасения его внутреннего мира (избавления от сумасшествия) необходимо признать наличие «деструктивного ядра» в душе данного персонажа (признание черта), т.к. именно отторжение аморализма приводит к разрушению психики, депрессии, суицидальным мыслям. Личность ясно ощущает свою порочность, например, тяжесть своего греховного состояния: «Однако и здесь превалирует страдание, вызванное злой стороной личности индивида (которую необходимо подавить), и поэтому “жизнь в этом мире”, например в понимании пуритан и фарисеев, принимает аскетический, безрадостный, безжизненный характер» [1, с. 58]. Экстраполируя данное утверждение психоаналитика на проблему «вседозволенности» Карамазова в отношении своего отца, можно констатировать следующее: главу семьи уже не вернёшь, своим отвратительным бездействием один из главных героев «Братьев Карамазовых» довел его (отца) до весьма печального итога, но здесь возникает проблема психики самого Ивана. Старая этика, внутренний суд совести, о котором мы уже писали выше, сподвигла данного персонажа сначала на мучительные психологические страдания (страх преследования, галлюцинации, явление второго Я), а затем самоосуждение довело персонажа до шизофренического заболевания. Диктат «сверх-Я» (совесть) настолько подавил данного персонажа, что выходом из тяжелейших духовных страданий было бегство в болезнь. Суд совести, внутренняя часть его «светлой стороны личности» вынесла ему жестокий приговор, который  принял форму психического недуга, предположительно шизофрении; болезни, при которой в одной личности существуют множество иллюзорных «двойников». Если бы Иван не имел совести, то и не сошел бы с ума, единственным спасением от сумасшествия для “грешника” является отсутствие совести, полный аморализм и изъятие нравственной рефлексии. Но Иван не такой: «Существенное отличие Ивана Карамазова от Ставрогина состоит в том, что он сердцем и умом стоит близко к Богу. Сознание абсолютных ценностей и долга следовать им в нем настолько обострено, что он не может подменять их ценностями относительными. Совесть мучительно казнит его за всякое, также и мысленное, вступление на путь зла» [17, с. 154].   В контексте наших рассуждений можно порекомендовать читателю ознакомится с замечательной книгой М.В. Швецова «Госпожа тюрьмы, или слезы Минервы», в которой на богатейшем литературном и философском материале рассматриваются альтернативные (психосоциологические) причины возникновения шизофренического недуга [24]. Правда, автор в большей степени опирается на повесть «Записки из мёртвого дома», а не на роман «Братья Карамазовы», который мы препарируем.

Но если рассуждать дальше, используя достаточно парадоксальную этику Э. Нойманна, возникает существенное противоречие. Нам представляется, что интеграция тёмной стороны личности в светлую должна происходить без самооправдания и эрозии морального императива. Безусловно, Достоевский выступает как авторитарист и метафизик «супер-Я», показывая деструктивную сторону души человеческой, он заставляет своих героев бороться с ней, активно отрицать её, вытесняет её в бессознательное, что и делал Иван Карамазов. Именно по этой причине в творчестве Достоевского так много мучительно-надрывных переживаний героев, ибо в их сердцах дьявол борется с Богом, порок противостоит святости. В этом существенное расхождение позиций Э. Нойманна и Достоевского. Талантливейший ученик К. Юнга писал: «Нужна новая форма гуманизма, которая позволит человеку доброжелательно относиться к самому себе и воспринимать свою теневую сторону как необходимый элемент своей творческой энергии» [1, с. 183]. В своей монографии Э. Нойманн  предельно провокационно рассуждает: «Когда эго сознаёт свою общность с “порочным человеком”, человеком-хищником и человеком-обезьяной, человеком, наводящим ужас на обитателей джунглей, его достоинство возрастает благодаря присоединению важного фактора, отсутствие которого ввергло современного человека в нынешнее катастрофическое состояние расщеплённости и изолированности эго» [1. с. 121].  Но не являются ли подобные теоретические концепты латентным оправданием имморализма, инверсии нравственных императивов, когда, например, личность, совершившая преступление (убийство собственного отца), может найти объяснение своему поступку наличием «деструктивных устремлений в её душе», «тёмная сторона на время подавила светлую сторону», тотальным влиянием зла и т.д. Казнив Ивана сумасшествием писатель показал, что он, безусловно, придерживается «старой этики» в отличие от Э. Нойманна.

Достоевский — это мыслитель, который возвел шизофрению в универсальную методологию построения своих художественных произведений. Поясним наш тезис: М. М.  Бахтин назвал подобный приём термином  «амбивалентный диалог сознаний», когда каждому тезису противостоит антитезис —  это и есть модель «расколотого Я», блестяще реализованная в художественных произведениях литератора. Диалог разнонаправленных мотивов, действия и бездействия, веры и неверия невозможен в рамках гомогенного Я (эго), само наличие «горнила сомнений», мучительная борьба утверждения и его собственного отрицания – проявление раздвоения сознания личности. Достоевский блестяще показывает, насколько эффективным для творческого измерения может быть подобная методология диалога «Бога и дьявола» в душе человеческой: «Чувственность Достоевского — лабиринт, в котором спутаны все пути; Бог и зверь уживаются рядом в одном теле (это и есть художественная модель шизофрении – А.Л.), и в символе Карамазовых знаменательно, что Алеша, этот ангел, святой, является сыном Федора, жестокого сладострастника» [ 23, с. 89]. Безусловно, литератору первому принадлежит «патент» на изображение подобного приёма, именно он придаёт творчеству художника неповторимость и уникальность, несхожесть с другими «мастерами слова». Аутентичный голос Достоевского невозможно перепутать. Но у М. М. Бахтина диалог сознаний свершается не совсем так, как эта проблема освещена у Достоевского. Русский писатель предлагает сильнейшее средство от шизофрении, которое действует интенсивнее электрошока — это синтез во внутреннем эго, синтез в Боге и с Богом,  а не только расщепление эндогенного Я (взаимоисключающий диалог). В этом принципиальная разнонаправленность творческого дискурса вышеуказанных мыслителей.

Таким образом, Достоевский поднял перед мыслящей публикой серьезнейший вопрос последствий моральных преступлений для психики личности. Человек не ангел, сам литератор, безусловно, не был святым, но он предупреждает читателя о том, что жизнь во лжи, аморализме, мамонизме, предательстве – это ступени, низвергающие человека в бездну безумия, а не на вершину процветания, карьеры, успеха, как думают многие.

Печальный итог, к которому привела вседозволенность Ивана,  должен запомниться каждому из нас, делающему ежедневный  сугубо аутентичный выбор между добром и злом…

1. Адлер А. Предисловие // Нейман Э. Глубинная психология и новая этика. СПб.: Азбука-классика, 2008.
2. Базалук О.А. Философия образования в свете новой космологической концепции. Учебник. Киев.: Кондор, 2010.
3. Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы. М.: Художественная литература, 1972.
4. Ефремов В.С. Достоевский: психиатрия и литература. СПб.: Издательство «Диалект», 2006.
5. Кемпински А. Экзистенциальная психиатрия. М.: Совершенство, 1998.
6. Кузнецов О.Н., Лебедев В.И. Достоевский о тайнах психического здоровья. М.: Изд. Российского открытого ун-та., 1994.
7. Левицкий С. А. Трагедия свободы. М.: Канон, 1995.
8. Лесевицкий А.В. Аксиологическая матрица логотерапии Ф.М. Достоевского // Гуманитарные научные исследования. 2014. № 2 (30). С. 29.
9. Лесевицкий А.В. Анализ теории межклассового отчуждения в творчестве Ф.М. Достоевского // Антро. 2012. № 1. С. 50-65.
10. Лесевицкий А.В. Достоевский и экзистенциальная философия // Вестник Новосибирского государственного университета. Серия: Философия. 2011. Т. 9. № 1. С. 120-124.
11. Лесевицкий А.В. Исследование сущности “объемной теории отчуждения” в творчестве Ф.М. Достоевского // Известия Пензенского государственного педагогического университета им. В.Г. Белинского. 2012. № 27. С. 311-315.
12. Лесевицкий А.В. Исследование сущности соборной феноменологии в творчестве Ф.М. Достоевского // Исторические, философские, политические и юридические науки, культурология и искусствоведение. Вопросы теории и практики. 2011. № 7-2. С. 135-138.
13. Лесевицкий А.В. Конфликт индивидуального и социального в экзистенциальной философии Ф.М. Достоевского // Политика, государство и право. Август 2013. № 8. С.1
14. Лесевицкий А.В. Метафизика “новой и старой этики” в творчестве Ф.М. Достоевского и психоанализе Э. Нойманна // Гуманитарные научные исследования. 2014. № 1 (29). С. 18.
15. Лесевицкий А.В. Психосоциологический дискурс Ф.М. Достоевского в повести “Записки из подполья” // Политика, государство и право. 2013. № 7. С. 5.
16. Лесевицкий А.В. Психоаналитические интерпретации экзистенциальных смыслов жизни героев произведений Ф.М.Достоевского // Политика, государство и право. Сентябрь 2013. № 9(21). С.4.
17. Лосский Н.О. Бог и мировое зло. М.: Республика, 1994.
18. Лэнг Р.Д. Расколотое «Я». СПб.: Белый Кролик, 1995.
19. Попов Ю.В. Вид В.Д. Современная клиническая психиатрия. СПб.: Речь, 2000.
20. Франк С. Л. Сочинения. М.: Правда, 1990.
21. Фромм Э. Догмат о Христе. М.: АСТ, 1998.
22. Фромм Э. Душа человека. М.: Республика, 1992.
23. Цвейг С. Три мастера. М.: Республика, 1992.
24. Швецов М.В. Госпожа тюрьмы, или слезы Минервы. [Электронный ресурс] – http://www.rulit.net/books/gospozha-tyurmy-ili-slyozy-minervy-read-2109
25. Шопенгауэр А. Две основные проблемы этики. Минск.: Попурри, 1997.

Все статьи автора «Лесевицкий Алексей Владимирович»