Флоберовские герои Родольф и Леон, становясь ещё одним литературным подтекстом в лирике Ахматовой и связанные в её поэзии с образом «любовника», углубляют в поэзии Ахматовой тему любви как вечного поединка, как несчастного ристалища.
Родольф как «холодный» «любовник», для которого «Эмма ничем не отличалась от других любовниц», вплетается в смысловую целостность героя сб. «Чёток» Ахматовой (проникнутого, как известно, поэтическим диалогом с Блоком), «порабощающего» героиню своей «холодной» «демонической» властью: «Было душно от жгучего света. / А взгляды его – как лучи. / Я только вздрогнула: этот Может меня приручить». (Из цикла «Смятение» сб. «Чётки») [1, с.45]
В романе Флобера «встреча» с Родольфом для Эммы является, с одной стороны, исполнением «заветной мечты её молодости» – реальной возможности «высвободить» «долго сдерживаемую страсть», с другой, – выражает её безвольность: «– Что я безумная делаю? Что я делаю? – твердила Эмма. – Я не должна вас слушать. <…> О Родольф! – медленно проговорила она и склонилась на его плечо. <…>… пряча лицо, вся в слезах, она безвольно отдалась Родольфу» [2, c.201-202]. Но это бессилие вынужденное и не имеет сущностной принадлежности. В данном случае психологически тонко демонстрируемая Флобером слабость поведения героини объясняется силой страсти Эммы Бовари, пытающейся скрыть за видимостью супружеского счастья в качестве «докторши», «госпожи Бовари», свою сладострастную натуру. Поэтому неожиданное появление Родольфа, первого «настоящего» «любовника», становится внешним событием, усилившим оставшийся в её душе, после разлуки с Леоном, «костёр» любовных воспоминаний, в результате позволившим в создавшейся «паутине» жизни Эммы («неутолённые чаяния», «думы о счастье», «её никому не нужная нравственность», «домашние дрязги») «хлынуть» наружу всей ею «сдерживаемой страсти». Заметим, Родольф благодаря своей проницательности, как знаток женщин, угадав в Эмме «очаровательную любовницу» и увидев ложность счастливой жизни «госпожи Бовари» («Бедная девочка! Она задыхается без любви, как рыба без воды на кухонном столе» [2, c.173]), также становится её зеркалом: чтобы привлечь внимание, он, отрицая светскую мораль, рамками которой была зажата Эмма, акцентирует внимание на страсти, «источнике героизма, восторга, поэзии, музыки, искусства», взрывая тем самым мысли, глубоко таившиеся в её душе [2, c.186]. Поэтому, видимая на протяжении всего любовного романа с Родольфом безвольность Эммы Бовари, в последствие, в свиданиях с Леоном, превратившаяся в не менее властную, но уже обезумевшую страсть, порабощена также магнетизмом натуры Родольфа, сумевшего «приручить», всецело подчинить и, частично изменив мещанский ритм её жизни, умело ею манипулировать:
«Образ возлюбленного с такой неудержимой силой притягивал её к себе, что у неё кружилась голова. Душа её, вновь исполнившись обожания, рвалась к нему. <…> Какая-то неодолимая сила влекла её к нему» [2, c.225].
Вследствие этого Эмма, мечтательная по натуре, постоянно имеющая тенденцию стирать границы воображаемой и реальной действительности, абсолютно не замечая создавшуюся иллюзию якобы открывшегося счастья, позволяет в продолжение всех свиданий с «любовником» полностью поглотить свою сущность:
«Он [Родольф – Н.В.] был с нею бесцеремонен <…> сделал из неё существо испорченное и податливое [2, c.231] <….> порабощал её. Эмма теперь уже почти боялась его. <…> Родольфу удалось ввести этот роман в желаемое [для него – Н.В.] русло…» [2, c.211].
Но в отличие от Эммы, полностью поглощённой властностью «любовника» и безумием собственной страсти, героиня Ахматовой, обнаруживая «холодный» магнетизм фигуры возлюбленного, дистанцируется («Я только вздрогнула: этот…»), позволяя тем самым избежать, в противоположность героини Флобера, этапу физической смерти: « Наклонился – он что-то скажет… / От лица отхлынула кровь. / Пусть камнем надгробным ляжет / На жизни моей любовь». («Было душно от жгучего света…» из цикла «Смятение» сб. «Чётки») [1, с.45]
В данном случае, Ахматова, рефлексируя на поведение «возлюбленного», актом поэтической воли умерщвляет порывы Ахматовой-женщины, не менее страстной, чем Эмма Бовари, преодолевая нарастающий трагизм собственных чувств. Возникшее уподобление любви «надгробному камню», спровоцированное, возможно, и контекстом Флобера, подчёркивает постоянство бытия поэта в границах «любви-смерти» как способность сохранять и художественно трансформировать внутреннюю силу своих чувств: «Вы, приказавший мне: довольно, / Поди, убей свою любовь! / И вот я таю, я безвольна, / Но всё сильней скучает кровь». («Покорно мне воображенье» из сборника «Чётки») [1, с.51]
«Безвольность» героини Ахматовой носит характер самообладания, в отличие от Эммы, так и не сумевшей вычеркнуть из памяти оставленный Родольфом неизгладимый след властности в течение всей своей жизни: «Её только пугала мысль о возможной встрече с Родольфом. Хотя они расстались навсегда, Эмма всё ещё чувствовала над собой его власть» [2,c.310]. «Властность» возлюбленного у Ахматовой не проникает в потаённые уголки души героини: здесь поэтом подчёркивается внутренняя сила её чувств (на требование «убей свою любовь» возникает контрастное «сильней скучает кровь»). Состояние «скуки» не носит характера опустошения (как у Эммы), а является внутренним толчком поэтической рефлексии.
В демонически притягательном («красив проклятый») лирическом герое, «холодном» «любовнике», заметна также способность поглощать, полностью завладевать всем существом героини: « Ты всегда таинственный и новый, / Я тебе послушней с каждым днём. <…> / Запрещаешь петь и улыбаться, / А молиться запретил давно. / Только б мне с тобою не расстаться, / Остальное всё равно! / Так, земле и небесам чужая, / Я живу и больше не пою, / Словно ты у ада и у рая / Отнял душу вольную мою» («Два стихотворения» из цикла «Подорожник»). [1, с.133]
Но в отличие от Родольфа, жаждущего постоянной победы над «любовницами», страстного, ищущего, как и Эмма Бовари, новых плотских ощущений жизни, абсолютно циничного и расчётливого в своих действиях, лирический герой Ахматовой способен затрагивать духовно-душевные качества героини («вольная душа», поэзия как песня и молитва), проникая тем самым в сокровенную интимность её сущности.
«Холодность» поведения Родольфа выражена Флобером и через мотив «нежности», в котором видится наигранность чувств, впоследствии перешедшая в бесцеремонность по отношению к Эмме, обезумевшей от своей страсти и не желающей видеть изменчивость к ней «любовника»:
«Он уже не говорил ей, как прежде, тех нежных слов, что трогали её до слёз, не расточал тех бурных ласк, что доводили её до безумия. <…> Эмма не хотела этому верить, она стала ещё нежнее с Родольфом, а он всё менее тщательно скрывал своё равнодушие» [2, c.210-211].
Ахматова, используя флоберовскую ситуацию как определённую проекцию действий «холодного» любовника, указывает на мир вещей и воображаемых чувств, с которым связывается образ Родольфа и к которому привязана Эмма Бовари, и констатирует как христианская «молчальница» истинность («нежность» – «тиха») своей «настоящей» любви: «Настоящую нежность не спутаешь / Ни с чем, и она тиха.
Ты напрасно бережно кутаешь / Мне плечи и грудь в меха. / И напрасно слова покорные / Говоришь о первой любви. / Как я знаю эти упорные / Несытые взгляды твои!» («Настоящую нежность не спутаешь…») [1, с.53]
Во взгляде героя лирики Ахматовой, пронзающем («упорные», «несытые взгляды»), пленительном, испепеляющем (как «лучи» «жгучего света») прочитывается также и взгляд Родольфа, способный манипулировать поведением Эммы: демонически притягательный – во время ярмарки («он пристально смотрел на Эмму. <…> И её отхватывало томление» [2, c.188]) и плотски требовательный – во время прогулки на лошадях: «Родольф, как-то странно усмехнулся, стиснул зубы, расставил руки и, глядя на Эмму в упор, двинулся к ней. Эмма вздрогнула и отшатнулась» [2, c.201].
«Нежность» в данном случае неоднозначна и зависит от субъекта проявления. Эмма, в силу переполнения желания воплотить свою чувственность, абсолютно не видит играющего с ней Родольфа, для которого она – очередная жертва его прихоти, лишь в отличие от других его приключений жизни, сумевшая увлечь своим безумием. У Ахматовой в данной ситуации лирическая героиня позволяет проявить слабость, подчёркивая силу значимости для неё фигуры лирического героя, но в то же время сохраняет и свою независимость: не позволяет управлять своим чувственным миром. Её героиня несла в себе, говоря словами Анненского, «мужское начало протеста и дерзания» [3, c.106]: «Слаб голос мой, но воля не слабеет, / Мне легче даже стало без любви». [1, с.75]
Таким образом, сила чувств героини Ахматовой, не превратившаяся в безумие «слепой» страсти Эммы Бовари, сохраняется силой воли («слаб голос», но «воля не слабеет») христианской души поэта Ахматовой.
Образ Леона как литературный подтекст в поэзии Ахматовой связывается, прежде всего, с биографическим героем Б. Анрепом и позволяет выявить ещё один пласт темы «встречи-разлуки» лирики Ахматовой.
Мотив «воспоминания», будучи сквозным, как у Флобера, так и у Ахматовой, представляет возможность увидеть разницу отношений героинь к событиям «невстречи» и к объектам «любовной памяти».
Так Ахматова, например, в стихотворении «Как белый камень в глубине колодца» из цикла «Белая стая», вспоминая события «встречи-разлуки», акцентирует внимание на глубине христианской интимности души героини: «Как белый камень в глубине колодца, / Во мне одно воспоминанье. / Я не могу и не хочу бороться: / Оно – веселье и оно – страданье. <….> / Чтоб вечно жили дивные печали. / Ты превращён в моё воспоминанье». [1, с.116]
В уподоблении «воспоминания» «белому камню» выражена ценность как самой «любовной памяти», так и её объекта, которые для Ахматовой нераздельны («Ты» – «моё воспоминанье»). Ахматова-Кассандра, осознавая неминуемую судьбоносность встречи («не могу и не хочу бороться») и, подчёркивая неразрывность «радости-страданья», как пути женщины-поэта Любви, вписывает события собственных переживаний во вневременную бытийность («Ты» – «моё воспоминанье», чтоб «дивные печали» «жили вечно»). «Воспоминание», принимая форму собственной легенды, творимой поэтической памятью Ахматовой, вплетается в общий пратекст «любовной памяти» – контекст «Песни Песней». Сочетание «дивные печали», в данном случае, находится в одном семантическом ряду с «дивным городом» («И вижу дивный град, и слышу голос милый…» из стихотворения «Не оттого ль, уйдя от лёгкости проклятой….» из цикла «Белая стая» [1, с.117]), и вбирая в себя категорию «вечного», воплощает состоявшуюся Встречу вечномужественного и вечноженственного в художественном сознании Ахматовой. Поэтому, «любовная память» не становится «костром» разгоревшейся страсти Эммы Бовари («…память о Леоне стала как бы средоточием её тоски. Она горела в её душе ярче, нежели костёр…» [2, c.167]), а превращается в «воспоминание» как благодать: «Ты – солнце моих песнопений, / Ты – жизни моей благодать». («Как площади эти обширны» из цикла «Белая стая») [1, с.90]
Для Эммы «разлука» с Леоном явились отправной точкой, фокусирующей возникшие в её душе вереницы переживаний, в которых оказалось сопряжённым желаемое («то, что она воображала») и действительное («то, что она испытывала»): «разлетевшиеся сладострастные мечты», «думы о счастье, ломавшиеся на ветру, как сухие ветки», «её никому не нужная нравственность», «её неутолённые чаяния», «домашние дрязги» [2, c.167]. «Воспоминания», о «самых далёких» и «совсем недавних происшествиях», так и не давшие возможность «разжечь кручину», способствуют постепенной утрате эмоционального накала возникшей феерии страсти Эммы («…пламя погасло <…> разлука мало-помалу притушила любовь, привычка приглушила тоску…» [2, c.167]).
Таким образом, ситуация «воспоминания» позволяет увидеть как разницу значимости объектов «любовной памяти» (у Ахматовой – постоянное – «солнце моих песнопений» [1, с.90], «неугасимый свет» [1, с.190], у Эммы – мимолётное – «единственная радость её жизни, единственная надежда на счастье» [35, c.]), так и характер поведения героинь. Для Эммы, требовавшей постоянной поддержки любви/страсти извне, отъезд Леона в Париж, оборачивается «мрачной полосой» её жизни. Состояние постепенного опустошения Эммы Бовари уподобляется Флобером «зареву пожара, залившему багрянцем пасмурное небо», которое «с каждым днём бледнело, а потом и совсем потухло», «луч солнца не пробирался, со всех сторон её обступила тёмная ночь, и она вся закоченела от дикого, до костей пробирающего холода» [2, c.167]. Для Ахматовой «свет обретённого счастья» не исчезает ни в первых стихах после отъезда Анрепа в эмиграцию («Сразу стало тихо в доме» из сб. «Подорожник» [1, с.128]), ни в написанных через сорок пять лет после расставания с ним (хотя и прорывается горькая жалоба: «Всем обещаньям вопреки / И перстень сняв с моей руки, / Забыл меня на дне» (цикл «Из «чёрных песен») [1, с.291] ), но она не переходит ни в гнев, ни в проклятья и завершается как бы грустно примирительным аккордом в другом стихотворении: «Я знаю, ты моя награда / За годы боли и труда, / За то, что я земным отрадам / Не предавалась никогда, // За то, что я не говорила / Возлюбленному: «Ты любим», / За то, что всем я всё простила, / Ты будешь Ангелом моим». («Я знаю, ты моя награда…» из цикла «Белая стая») [1, с.113-114]
Более того, в поздних стихах 1961 г., адресованных ему же, происходит позиционная трансформация. Ахматова всё более ясно ощущая свою нравственную, религиозную и историческую правоту, вплетает в «любовный» контекст памяти и подчёркивает в своей лирике тему морального торжества человека, оставшегося верным родине, несмотря на пережитые бедствия: «Он больше без меня не мог: / Пускай позор, пускай острог… / Я без него могла». («Всем обещаньям вопреки…» из цикла «Из «чёрных песен») [1, с.291] См. также: «Прав, что не взял меня с собой / И не назвал своей подругой, / Я стала песней и судьбой, / Ночной бессонницей и вьюгой». «Прав, что не взял меня с собой…» из цикла «Из «чёрных песен») [1, с.290]
С темой «воспоминания» у Ахматовой, как и у Флобера, тесно связана тема «ожидания», которая позволяет видеть заметное детальное сходство происходящих событий в отношениях Ахматовой и Анрепа и Эммы и Леона. Так, в частности, месяц «апрель» в романе Флобера – месяц «разлуки» – отъезда Леона в Париж, у Ахматовой в стихотворении «Ждала его напрасно много лет…» из цикла «Подорожник» – время «встречи-разлуки» с Б. Анрепом: «Ждала его напрасно много лет. / Похоже это время на дремоту. / Но воссиял неугасимый свет / Тому три года в Вербную субботу. / Мой голос оборвался и затих – / С улыбкой предо мной стоял жених. // А за окном со свечками народ / Неспешно шёл. О, вечер богомольный! / Слегка хрустел апрельский лёд / И над толпою голос колокольный, / Как утешенье вещее, звучал, / И чёрный ветер огоньки качал». [1, с.140]
Ахматова, вписывая «встречу-разлуку» в общий «пасхальный текст», акцентирует внимание на вечном браке Христа и Церкви (Христос – жених, Церковь – невеста), на целостности вечномужественного. В события Воскресения Христова, в торжество Христа как «распятого Эроса» [4, c.47], поэт включает «ожидание» Встречи – события категории «вечного» («воссиял неугасимый свет») – постоянного Воскресения в Памяти образа «истинного возлюбленного».
«Голос колокольный», «вечер богомольный» и «чёрный ветер», входящие у Ахматовой в общую картину «долгожданной» «встречи», содержат и семантические переклички с флоберовским подтекстом: состояния Эммы до и после «разлуки» с Леоном:
«однажды вечером она сидела у открытого окна… <…> тотчас же зазвонил к вечерне колокол. Это было в начале апреля <…> колокол всё звонил, в воздухе по-прежнему реяла его тихая жалоба. <…> Под этот мерный звон Эмма унеслась мыслью в давние воспоминания юности и пансиона» [2, c.154].
«Тихая жалоба» колокола – это «звучание» души Эммы Бовари, охваченной плотским томлением к Леону, это та «разверзнувшаяся мрачная бездна» – «душевная пытка» героини – преодолеть которую ей так и не удалось. Душа героини Флобера, жаждущая полнейшего освобождения в молитве («она готова была дать любой обет, лишь бы на него ушли все её душевные силы, лишь бы оно поглотил её всю без остатка» [2, c.154]) и не получившая его, подобная «мутному пятну» света в храме, после «разлуки» с Леоном, превращается в «тоску», в «мрачное отчаяние».
У Ахматовой «вечер», «чёрный ветер», входящие в общий «пасхальный» контекст, являются преодолением тьмы светом – появлением «истинного жениха» – для поэта. Семантический переход от её «голоса» («Мой голос оборвался и затих…») до «голоса колокольного» подчёркивает высоту и христианскую твёрдость веры героини, принявшей Встречу как «вещее» «утешенье». Кроме этого, в упоминаемых в стихотворении «трёх годах», обнаруживается период «трёхлетней разлуки» Эммы и Леона и той страсти, которая в нём «проснулась», а также, по-видимому, некоторое предчувствие Ахматовой возможной несдержанности чувств со стороны Б. Анрепа. Это подтверждается воспоминаниями Б. Анрепа об особом отношении к Ахматовой: «Преклонение перед ней, стремление к её близости было полно счастья религиозно-эротического чувства, она оставалась в моём существе неприкосновением близости, но проникало в самую суть моих отношений к ней и одевалось в упоительную радость, в её поэзию» [5, c.58]. Однако, чувства, таившиеся в Анрепе, при последней встрече с Ахматовой в Париже хлынули наружу: «Прощайте». Протянула руку. Внезапный порыв: я поцеловал её безответные губы и вышел в коридор в полудурмане, повернул не туда, куда надо, добрался кое-как до выхода, долго шёл по Chaps Elysees и до ночи сидел в кафе» [5, c.63].
Тема «любви» как «мучительной пытки» («любовной пытки») у Ахматовой также имеет частичное текстуальное и семантическое сходство с «любовью» Эммы и Леона: «О, жизнь без завтрашнего дня! / Ловлю измену в каждом слове, / И убывающей любови / Звезда восходит для меня. <…> // Тебе я милой не была, / Ты мне постыл. А пытка длилась, / И как преступница томилась / Любовь, исполненная зла» («О, жизнь без завтрашнего дня!») [1, с.163]
«В убывающей любови» героини Ахматовой заметна схожесть с невоплощённой страстью Эммы: «Всю унизительность этого убогого счастья Эмма сознавала отчётливо, и, тем не менее, она держалась за него то ли в силу привычки, то ли в силу своей порочности» [2, c.324]. Строки «Тебе я милой не была», ловлю измену в каждом слове» намекают на заметно проступающую «холодность» Леона: «По зрелым размышлениям он пришёл к выводу, что его любовница начинает как-то странно себя вести и что в сущности недурно было бы от неё отделаться» [2, c.323]. Кроме этого, в мотиве «огня» («в огне расплавится гранит») просматривается и «огонь запретной любви» Эммы, не находящий взаимного отклика в Леоне, становится «огнём», сжигающим её сущность:
«А когда Эмму особенно сильно жёг внутренний огонь – огонь запретной любви, ей становилось нечем дышать, и она, возбуждённая, вся охваченная страстью, отворяла окно и с наслаждением втягивала в себя холодный воздух» [2, c.323].
Ахматова, в отличие от героини Флобера, имеет возможность персонифицировать чувство: «любовь-преступница» «томилась». «Огонь» героини Ахматовой не самоиспепеляющий, а направленный на «изменяющего» героя. Строка «Ты постыл. А пытка длилась..» обнаруживает безысходность «душевной муки» Эммы («Она им пресытилась, он от неё устал. <…> Ей даже хотелось, чтобы произошла катастрофа и повлекла за собой разлуку – разорвать самой у неё не хватало душевных сил» [2, c.324]), а также отсылая к следующему стихотворению Ахматовой, являющемуся прямым семантическим продолжением предыдущего (фактологическое подтверждение – указанные даты одинаковы), указывает на волевой шаг героини Ахматовой, видящей «холодность» возлюбленного, найти в себе силы (поэтому «кое-как удалось») «потушить» «постылый огонь»: «Кое – как удалось разлучиться / И постылый огонь потушить. / Враг мой вечный, пора научиться / Вам кого – нибудь вправду любить. // Я-то вольная. Всё мне забава, – / Ночью Муза слетит утешать, / А наутро притащится слава / Погремушкой над ухом трещать. <…> // Как подарок, приму я разлуку, / И забвение, как благодать. / Но, скажи мне, на крёстную муку / Ты другую посмеешь послать?» [1, с.164]
Ситуация «разлуки», «любовной пытки» («постылый огонь») описана Ахматовой ретроспективно – как «воспоминание» об уже прошедшем событии («удалось разлучиться»). При заметном вплетении флоберовского подтекста, обращение к «возлюбленному» в начале и к богу – в конце подчёркивает высоту духа поэта Любви – Ахматовой («Я-то вольная»), «любовная пытка» для которой – и источник вдохновения («Ночью Муза слетит утешать»), и сущность её пути, «жертвенного» и «славного».
Таким образом, флоберовские герои Родольф и Леон как литературные подтексты лирики Ахматовой, воплощая тему «холодности» и «властности» любви (Родольф), «любви» как «мучительной пытки» (Леон) проявляют биографические фигуры А. Блока и Б. Анрепа и формируют целостный образ «любовника» в контексте Ахматовой – Эммы Бовари.
Библиографический список
- Ахматова А.А. Собрание сочинений. В 2 т. Т. 1. М.: Цитадель, 1997. 448 с.
- Флобер Г. Собрание сочинений: В 4 т. Т.1. М.: Правда,1971. 560 с.
- Фрезинский Б. Эренбург и Ахматова: взаимоотношения, встречи, письма, автографы, суждения // Вопросы литературы. 2002. №2. С.243-291.
- Виленкин В. Я. Амедео Модильяни. М.: Республика,1996. 267 с.
- Анреп Б. О чёрном кольце // Литературное обозрение. 1989. №5. С.57-63.