Достоевский является мыслителем, предсказавшим трагические судьбы человечества в XX веке, но, как это часто бывает, современники писателя не услышали его пророчеств. Более того, литераторы “тургеневского направления” откровенно посмеивались и иронизировали над Достоевским, интерпретируя проблематику романов “русского Данте” в “психиатрическом” ключе. Например, сам И.С.  Тургенев, анализируя содержание текстов Достоевского, настаивал на том, что их мог создать только психопат, латентный садист, человек безусловных деструктивных устремлений и увлечений, который ярче многих других высветил темную сторону души человеческой. По мнению автора “Отцов и детей”, Достоевский показывал исключительно “темную сторону личности”, ад и подполье, ее стремительное падение в бездну имморализма и сумасшествия. Но в чем заключается поверхностный инфантилизм  И.С. Тургенева? По нашему мнению, в несколько наивной концепции человека и его внутреннего мира. Лицемерие подобных литераторов заключалось в том, что они либо не замечали “подполье” и “деструктивность” души человеческой, либо находили «сатанинскую порочность» в других людях, но только не в себе. Подлинное величие Достоевского заключается в том, что он уловил глубинные изменения самого человека, проявление его деструктивной (темной) стороны, выразившейся в садизме, тяге к разрушению и метафизической некрофилии [См: Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности. Мн.: Попурри, 1999. 624с.], всевозможных психопатологиях и всплесках немотивированного насилия. За один XX век в войнах и революциях было уничтожено минимум 100 миллионов человек.  Не является ли эта страшная цифра самым верным доказательством правоты Достоевского, от которой всегда прятали глаза  “литературные вегетарианцы” типа И.С. Тургенева?

Если в XIX веке Достоевский только первично диагностировал глубокую «болезнь души человеческой», то в XX веке данный недуг проявился в полной мере. Большинство литераторов и философов XIX века просто не замечали “темной” стороны души человека, но в данном контексте наших рассуждений кризис эвдемонизма очевиден.

В контексте авторской гипотезы о пророческом даре писателя крайне любопытно сопоставить творческий дискурс Достоевского и  израильского психоаналитика Э. Нойманна, ибо то, что русский писатель открыл в творческом измерении, любимый учение К. Юнга воплотил в своей программной работе “Глубинная психология и новая этика”. В данной ценной и актуальной ныне монографии улавливаются поразительные интерпретационные и смысловые параллели, сближающие ее с повестью Достоевского “Записки из подполья”, романами “Бесы” и “Преступление и наказание”. Кстати, израильский ученый в своем исследовании ссылается на Достоевского, как на одного из идеологов и “соавторов” концепта интегративной аналитики “темной стороны души человеческой”: “И дело здесь вовсе не в таких новаторах, как Достоевский, в произведениях которого обнаружена вся бездна отчаяния человека психически неполноценного, порочного и покинутого всеми” [12. С.104].

Согласно Э. Нойманну, старая этическая система требовала от человека запредельного совершенства, заставляла личность стремиться к иллюзорному и во многом недостижимому абсолюту. Темная сторона души индивида вытеснялась в область сокрытого бессознательного, человек ошибочно считал себя просветленным. Но темную сторону личности невозможно отторгнуть, деструктивная часть души, вытесняясь в бессознательное, напоминает о себе во всевозможных кошмарных снах, галлюцинациях, психологическом напряжении, суицидальных мыслях: “Аскетическая тенденция старой этики неизменно сопровождается сознательным страданием индивида, столкнувшегося со своей экзистенциальной дилеммой, то есть с разделением на “две души”: отвергнутую душу, которую необходимо подавить, и сознательную душу с ее признанием ценностей” [12. С. 54-55].

Нужно отметить, что Достоевский в своем творчестве значительно раньше Э. Нойманна вскрыл данную проблематику. Приведем несколько примеров, подтверждающих наш тезис.

 Наиболее ярким эталоном раздвоения внутреннего Я личности на темную и светлую стороны является Ставрогин из “Бесов”. Но в творчестве Достоевского происходит обратно пропорциональный  психометафизике Э. Нойманна процесс, осуществляется встреча темной, апокалиптической  стороны личности со светлой стороной, а не наоборот, как в концепте израильского психоаналитика.  Рассмотрим многомерное сознание Ставрогина. Его многослойное Я было расколото, темная сторона завладела большей частью эго. Преступление носило спонтанный и неожиданный  характер, волевая сторона личности была активирована, но активирована на эманацию имморализма, свободу проявления инстинкта (Оно),  напротив, светлая сторона личности была заблокирована внутренним деструктивным Я этого персонажа.

 Грань между добром и злом в сознании Ставрогина стерта, фрейдовское “Оно” настолько  укоренено в структуре его личности, что “Сверх – Я” не в силах подавить этот либидонозный импульс. И преступление совершается.

В творческой лаборатории Достоевского есть категория  весьма специфических персонажей, для которых стремление к наслаждениям (гедонизму) является стержневой частью экзистенции. Таковы, например, Свидригайлов и Ставрогин, первый вполне может считаться “этюдом”, “пробой пера” для второго героя из романа “Бесы”. Философия повседневности для Достоевского  имеет смысл только благодаря своей реалистичности, поэтому писатель не боится осмысления содомских грехов. Остановимся более подробно на исповеди Ставрогина из романа “Бесы”, где крайне четко прослеживается тройственная структура: вина, исповедь и  покаяние. Довольно интересна судьба главы “У Тихона”, где описывается попытка раскаянья Ставрогина. Цензура запретила ее публикацию: столь вопиюще богохульными и безнравственными были признания одного из главных персонажей “Бесов”. В чем признается Ставрогин? Прежде всего, в том, что похоть переполняет все его сердце. Происходит подчинение свободы воли личности свободе проявления инстинктов, в данном случае Ставрогин – это, безусловно, один из “бесноватых”, но не революционного, а гедонистически-брутального типа.

На этой почве им был совершен омерзительный поступок растления несовершеннолетней. Ставрогин соблазнил дочь мещанина. Сначала Ставрогин испытал влечение к девочке, но после совершенного надругательства в его душе произошла удивительная метаморфоза: возникло чувство омерзения и презрения к ней, желание убить ее. Он испытал чувство жуткого страха, тайна могла стать достоянием общественности. Девочка ощутила себя преступницею и все повторяла: “Я Бога убила”. Достоевский пишет: “На ее лице было такое отчаяние, которое невозможно было видеть на лице ребенка”[2.Т.7. С.649]. После этого поступка Ставрогина, она решилась на самоубийство и направилась в чулан, Ставрогин же догадывался о ее намерениях, но преспокойно наблюдал за этим процессом. И только по  прошествии получаса заглянул в чулан для того, чтобы удостовериться в правоте своего предположения. Девочка действительно повесилась.

Рассказав эту историю епископу Тихону, Ставрогин пожаловался, что его посещают  странные сновидения и галлюцинации, периодически он видит умершую: “И никогда ничего не являлось мне столь мучительным! Жалкое отчаяние беспомощного существа с несложившимся рассудком, мне грозившего (чем? что оно могло мне сделать?), но обвинявшего, конечно, одну себя!” [2.Т.7. С.654].

Но была ли исповедь чистосердечной, произошло ли настоящее раскаянье? Если вчитаться в нее внимательно, то можно выделить несколько важных моментов. Во-первых, Ставрогин испытывает величайшее упоение низостью своего падения в глазах общества. Он решает проинформировать всех о своих аморальных поступках, распространить письмо с признаниями о своих похождениях как можно большему числу людей. Во-вторых, в исповеди персонажа улавливается едва скрытый  нарциссизм и самолюбование, упоение  возможностью спокойно совершить низость. Епископ произносит: “Вы как бы любуетесь психологиею вашею и хватаетесь за каждую мелочь, только бы удивить читателя бесчувственностью, которой в вас нет. Что же это, как не горделивый вызов от виноватого к судье?”[2.Т.7. С.657]. В-третьих, Ставрогин есть эманация “метафизического эксгибиционизма”, когда даже на подготовленного к  всевозможным откровениям епископа персонаж обрушил бездонность своего абсолютно незавуалированного аморализма: “У меня есть другие старые воспоминания, может быть получше и этого. С одной женщиной я поступил хуже, и она оттого умерла. Я лишил жизни на дуэли двух невинных передо мною. Я однажды был оскорблен смертельно и не отомстил противнику. На мне есть одно отравление – намеренное и удавшееся и никому не известное”[2.Т.7. С.654-655]. В конце беседы Ставрогин произносит, что верит в черта, притом не метафорически и иносказательно, а абсолютно натурально. Но темные силы в его душе не полностью подчинили остатки совести. Внутреннее “Я” Ставрогина было расколото, совесть не давала покоя персонажу. Остатки ее были вытеснены в бессознательное и мучили галлюцинациями, тогда как сознанием уже завладели “бесы” саморазрушения. У Ставрогина был один выход: попытаться восстановить целостность расколотого “Я”, встав на одну из сторон: принять добро, покаявшись в содеянном,  или всем своим существом принять зло.  Но Ставрогин так и остался накануне решения. Из незавершенного усилия покаяния один выход – самоубийство, ибо страдания без покаяния не искупают личность.

Внутреннее Я Ставрогина многомерно, туда входит целостная система его мировоззрения, включающая определенные содержательно-эмпирические блоки, образующие единое целое. Например, частью внутреннего эго персонажа является его персоналистический взгляд на религию и мораль, социальные отношения  и межличностную коммуникацию, отношение к собственному своеволию и границам дозволенного и т.д. Все вышеперечисленное проявляет Ставрогина как индивидуальность, выявляет его несхожесть с другими, транслирует неповторимость его аутентичного  мировоззрения и индивидуализирует его  стиль экзистенции. Несмотря на подмеченную нами многомерность внутреннего эго Ставрогина, в идеале она (многомерность) не должна раскалывать целостность сознания человека, в этом залог крепкого психического здоровья личности.  Впрочем, единство сознания любой персоны ставится в современной социальной философии под вопрос, искусственная шизофренизация мировосприятия  человека под воздействием СМИ очевидна: “Как показывают исследования  многих  школ психоанализа, психическая реальность “я” современного человека теряет абсолютность, центрированность и самотождественность. Я современного человека множественно, причинно и функционально зависимо от различных психических процессов, разорвано на фрагменты состояний при выполнении разных социальных ролей и.т.д.” [13. С. 170].     Но в случае Ставрогина есть фундаментальная особенность, которая заключается в том, что он не играет социальных ролей, у него нет повседневной психологической маски,  данный персонаж перманентно криминален.

Вернемся к основной теме исследования.  Ставрогин самым отчетливым образом осознает отчуждение светлой стороны его Я от темной стороны личности. Раскол сознания выражается во внутреннем суде совести над самой личностью. Ставрогин был беспощадным судьей для самого себя, одновременно являлся адвокатом для собственной деструктивной индивидуальности. Данный фактор существенно усугубил его психологический кризис, следствием которого была удачная попытка суицида.  Этот метафизический суд совести замечательно описывает А. Шопенгауэр, опираясь на анализ этического концепта И. Канта: “Тут перед нами в глубине души изображается полное судилище с разбором дела, судьей, обвинителем, защитником, приговором. Ибо такое сверхъестественное, совершенно своеобразное учреждение в нашем самосознании, такой скрытый тайный трибунал в тайном мраке нашего внутреннего существа должен был бы в каждого вселить ужас и дезидемонию”[15. С. 233-234]. Но вся специфика метафизического судебного процесса заключается в том, что приговор выносит сам человек, личность является палачом для себя же самой. В данном контексте предельно любопытным представляется самоприговор Ставрогина, “суд совести” сподверг его на наказание.

Новаторский подход психоаналитика заключается в том, чтобы человек осмелился признать «свою темную сторону», нашел отвагу для констатации своей греховности, деструктивности и порочности. В предисловии к  монографии Э. Нойманна  А.Адлер пишет: “Осознание зла ставит перед индивидуумом непростую задачу: он должен научиться ясно представлять себе свою темную сторону, признать ее существование и жить с ней. Вместо вытеснения или подавления его последующим проектированием ее вовне тень необходимо интегрировать” [1.С. 9].

Абсолютно аналогичная этическая установка обыгрывается Достоевским в романе “Бесы” посредством исповеди “содомского греха” Ставрогина. Попытаемся проанализировать нравственную проблематику поступка данного персонажа, через концепт “новой этики” Э. Нойманна.

В чем довод израильского психоаналитика? Ученый рассуждал  бы следующим образом: если преступление Ставрогиным уже осуществлено, то для спасения его внутреннего мира (избавления от сумасшествия)   необходимо признать наличие “деструктивного ядра” в душе данного персонажа, т.к. именно отторжение аморализма приводит к разрушению психики, депрессии, суицидальным мыслям. Личность ясно ощущает свою порочность, например, тяжесть своего греховного состояния: “Однако и здесь превалирует страдание, вызванное злой стороной личности индивида (которую необходимо подавить), и поэтому “жизнь в этом мире”, например в понимании пуритан и фарисеев, принимает аскетический, безрадостный, безжизненный характер” [12. С. 58]. Экстраполируя данное утверждение психоаналитика на проблему поступка Ставрогина в отношении несовершеннолетней дочери мещанина, можно констатировать следующее: девочку уже не вернешь, своим отвратительным деянием один из главных героев “Бесов” довел ее до суицида, но здесь возникает проблема психики самого Ставрогина. Старая этика, внутренний суд совести, о котором мы уже писали выше,  сподвигла данного персонажа сначала на мучительные психологические страдания (страх преследования, галлюцинации), а затем самоосуждение довело персонажа до самоубийства. В итоге романа вместо одной личности, добровольно ушедшей из жизни, появилось несколько. Диктат “сверх – Я” настолько подавил данного персонажа, что выходом      из тяжелейших духовных страданий было самоубийство. Суд совести, внутренняя часть его “светлой стороны личности” вынесла ему смертный приговор, который вначале принял форму психического недуга, предположительно шизофрении; болезни, при которой в одной личности существуют множество иллюзорных  “двойников”, а затем форму самоуничтожения: “Гипотеза о психическом расстройстве типа шизофрении и у Версилова, и у Ставрогина объясняет, во-первых, непреодолимость сознанием импульсивно возникающего желания поступить вопреки здравому смыслу. При этом для Версилова импульсивность выступает в качестве «двойника», а для Ставрогина – как «бесовство», «Двойник» и «бесовство» – это метафорическое наименование неуправляемой сознанием болезненной психики, предрасполагающей к логически немотивированным поступкам” [5. С. 92]. В контексте рассуждений вышеуказанных авторов (О.Н Кузнецова и В.И.  Лебедева) можно порекомендовать читателю ознакомится с замечательной книгой М.В. Швецова “Госпожа тюрьмы, или слезы Минервы”, в которой на богатейшем литературном и философском материале рассматриваются альтернативные (психосоциологические) причины возникновения шизофренического недуга [14]. Правда, автор в большей степени опирается на повесть “Записки из мертвого дома”, а не на роман “Бесы”, который мы препарируем.

Вспомним, что содеянное Ставрогиным в отношении девочки было спонтанным и неожиданным, преступление не планировалось, не было продиктовано холодным рассудком.

Но если рассуждать дальше, используя достаточно парадоксальную этику Э. Нойманна, возникает существенное противоречие. Нам представляется, что интеграция темной стороны личности в светлую должна происходить без самооправдания и эрозии морального императива. Безусловно, Достоевский выступает как авторитарист и метафизик “супер – Я”, показывая деструктивную сторону души человеческой, он заставляет своих героев бороться с ней, активно отрицать ее, вытесняет ее в бессознательное. Именно по этой причине в творчестве Достоевского так много мучительно-надрывных переживаний героев, ибо в их сердцах дьявол борется с Богом, “оно” противостоит “сверх-Я”. В этом существенное расхождение позиций Э. Нойманна и Достоевского. Талантливейший ученик К. Юнга писал: “Нужна новая форма гуманизма, которая позволит человеку доброжелательно относиться к самому себе и воспринимать свою теневую сторону как необходимый элемент своей творческой энергии” [12. С. 183]. В своей монографии Э. Нойманн  предельно провокационно рассуждает: “Когда эго сознает свою общность с “порочным человеком”, человеком-хищником и человеком-обезьяной, человеком, наводящим ужас на обитателей джунглей, его достоинство возрастает благодаря присоединению важного фактора, отсутствие которого ввергло современного человека в нынешнее катастрофическое состояние расщепленности и изолированности эго” [12. С. 121].  Но не являются ли подобные теоретические концепты латентным оправданием имморализма, инверсии нравственных императивов,   когда, например, личность, совершившая преступление, может найти объяснение своему поступку наличием “деструктивных устремлений в ее душе”, “темная сторона на время подавила светлую сторону”, тотальным влиянием “Оно” (либидонозного инстинкта) и.т.д. В данном аспекте книга Э. Нойманна представляется достаточно опасной философской и психологической апологетикой аморального поведения. Не выступает ли ее автор “адвокатом дьявола”?   Казнив  Ставрогина и Свидригайлова в своих произведениях, писатель показал, что он, безусловно, придерживается “старой этики” в отличие от Э. Нойманна. Но их единство заключается в том, что они предельно актуализировали проблему “раскола человеческого Я”, выявления темной стороны личности, которую пуританская общественность не желает признавать и вытесняет из сферы общественного сознания. Достоевский максимально актуализировал в своем творчестве проблему деструктивной части души человеческой.  Пороки проще найти в другом человеке, чем в самом себе, в этом контексте почти по-нойманновски звучит признание подпольного господина: “Знаю, что вы, может быть, на меня за это рассердитесь, закричите, ногами затопаете: “Говорите, дескать, про себя одного и про ваши мизеры в подполье, а не смейте говорить: “все мы”. Позвольте, господа, ведь не оправдываюсь же я этим всемством. Что же собственно до меня касается, то ведь я только доводил в моей жизни до крайности то, что вы не осмеливались доводить и до половины, да еще трусость свою принимали за благоразумие, и тем утешались, обманывая сами себя”[2.Т.4. С.549].

Принимая свою темную сторону, личность, тем не менее, должна вести с ней перманентную борьбу, осознание  своей греховности отнюдь не означает принятие самого греха, а напротив, предполагает его активное отрицание. Причем не только внутри души человеческой, но и вовне, что предполагает сознательную борьбу со злом в социальном макрокосме. Один из талантливейших философских интерпретаторов Достоевского и Г. Гегеля, как бы полемизируя с идеями Э. Нойманна, писал: “Подлинное сопротивление злу не сводится к порицанию его и не исчерпывается отвержением его; нет, оно ставит человека перед вопросом о жизни и смерти, требуя от него ответа, стоит ли ему жить при наличности побеждающего зла, и если стоит, то как именно он будет жить для того, чтобы этой победы не было” [3. С. 78].        В данном контексте высказывание И. Ильина значительно ближе к позиции самого Достоевского, чем психоаналитические сентенции Э. Нойманна.   

Таким образом, нам представляется, что Э. Нойманна можно назвать своеобразным последователем и оригинальным интерпретатором Достоевского в том смысле, что он препарирует “разорванность сознания” (термин Г. Гегеля) современного человека: в душе личности разверзается трагический и во многом судьбоносный конфликт между деструкривно-криминологическим “Оно” и светоносным богоэталонным “сверх-Я”.  Этот трагический для личности факт ощущают и переживают большинство наиболее “импозантных” и саморефлексирующих  персонажей Достоевского, например: Раскольников, Свидригайлов, Ставрогин, Иван Карамазов, Версилов и некоторые другие. Принципиальное отличие психософем Достоевского от метафизики “модернистской этики” Э. Нойманна заключается в том, что в отличие от психоаналитика русский писатель не советует человеку безмятежно интегрировать “свою темную сторону личности” в гомогенное эго его души, а предлагает перманентную и тотальную борьбу со злом внутри человека.

1. Адлер А. Предисловие // Э. Нойманн Глубинная психология и новая этика. СПб. : Азбука-классика, 2008. 256 с.
2. Достоевский Ф.М. Собрание сочинений в 15 томах.  Л.: Наука, 1988-1996.
3. Ильин И. О сопротивлении злу силою. М. : Айрис-пресс, 2005. 576 с.
4. Карякин Ю. Ф. Достоевский и канун ХХI века.  М.: Советский писатель, 1989.  656 с.
5. Кузнецов О.Н., Лебедев В.И. Достоевский о тайнах психического здоровья. М.: Изд. Российского открытого университета, 1994. 163 с.
6. Лесевицкий А.В. Анализ теории межклассового отчуждения в творчестве Ф.М. Достоевского // Антро. 2012. № 1. С. 50-65.
7. Лесевицкий А.В. Достоевский и экзистенциальная философия // Вестник Новосибирского государственного университета. Серия: Философия. 2011. Т. 9. № 1. С. 120-124.
8. Лесевицкий А.В. Исследование сущности “объемной теории отчуждения” в творчестве Ф.М. Достоевского // Известия Пензенского государственного педагогического университета им. В.Г. Белинского. 2012. № 27. С. 311-315.
9. Лесевицкий А.В. Исследование сущности соборной феноменологии в творчестве Ф.М. Достоевского // Исторические, философские, политические и юридические науки, культурология и искусствоведение. Вопросы теории и практики. 2011. № 7-2. С. 135-138.
10. Лесевицкий А.В. Психоаналитические интерпретации экзистенциальных смыслов жизни героев произведений Ф.М. Достоевского // Политика, государство и право. 2013. № 9 (21). С. 4.
11. Лесевицкий А.В. Психосоциологический дискурс Ф.М. Достоевского в повести “Записки из подполья” // Политика, государство и право. 2013. № 7. С. 5.
12. Нойманн Э. Глубинная психология и новая этика. СПб.: Азбука-классика, 2008. 256с.
13. Поросенков С.В., Власова Н.А. Качественные изменения человека в информационном обществе и развитие образования. Пермь. : ОТ и ДО, 2012. 216 с.
14. Швецов М.В. Госпожа тюрьмы, или слезы Минервы. [Электронный ресурс]. – http://www.rulit.net/books/gospozha-tyurmy-ili-slyozy-minervy-read-210991-2.html
15. Шопенгауэр А. Две основные проблемы этики. Минск.: Попурри, 1997. 592 с.

Все статьи автора «Лесевицкий Алексей Владимирович»