Общеизвестно, что выбор вариантов поведения для каждого индивида крайне ограничен. Давление социума, государственный контроль, собственные представления, «комплексы» той или иной личности с древних времен стали ограничителями индивидуальных предпочтений. Все эти факторы неповторимы для каждой эпохи, они определяются «объективными закономерностями развития конкретного общества» и в то же время могут рассматриваться «как одна из его важнейших типологических характеристик» [1, с. 3]. В этой связи в современной литературе подчеркивается особое значение социального контроля: он рассматривается как «более эффективное средство обеспечения законопослушности граждан, чем контроль репрессивный, карательный». Более того, ведущая роль в формировании социального контроля отводится культуре, «преисполненной высоких нравственных требований». Эти общественные императивы обеспечивают «более действенный контроль за нарушением норм», чем такая культура, которая воспринимает контроль только как причинение боли своим “оступившимся чадам”» [2, с. 29]. Цель данной статьи заключается в исследовании действия составных элементов социального контроля, заключающихся, по мнению автора, в нормативном давлении со стороны крестьянского сообщества, семейных традициях, традиционных стандартах жизни церковного прихода и в целом в православных этических нормах, а также в становлении и росте влияния систематического начального образования.

В современной науке социальный контроль рассматривается как «механизм самоорганизации (саморегуляции) общества путем установления и поддержания в данном обществе нормативного порядка, устранения, нейтрализации или минимизации нормонарушающего (девиантного) поведения» [3, с. 14]. Проблема социального контроля является одной из определяющих при анализе общественных изменений и изучении опыта поддержания стабильности социума. Первая мысль, которая возникает при обращении к этой проблеме, связана с государственным аппаратом. Однако возможности государства, связанные с контролем над жизнью граждан, оставались незначительными. Система местных органов власти, в том числе полиция, постепенно увеличивая число служителей закона и количество областей контроля, обретая все новые полномочия, все же оставалась малоэффективной и проникала далеко не во все сферы жизни граждан. Доминирующим средством социального контроля оставалось крестьянское сообщество, компетенция которого не претерпевала существенных изменений в течение изучаемого периода, опираясь не столько на нормы закона, сколько на традиции, заветы предков и собственные, крестьянские представления о нормальном, социально приемлемом поведении. Эти представления могли не совпадать с законом и даже являлись явно преступными, «дикими» с точки зрения европеизированной элиты российского общества. Однако их альтернативой мог стать только хаос: критики существующих порядков были не способны разработать иные пути поддержания стабильности общества.

Важная роль в сложившихся в течение веков методах социального контроля отводилась церковным сообществам, среди которых наиболее массовой формой стал приход [4, с. 74–81]. При осуществлении социального контроля на приход возлагались разнообразные задачи. Наиболее заметными стали функции, связанные с исповедью. В течение всего доступного для изучения периода отказ от участия в таинстве покаяния рассматривался как проявление политической неблагонадежности и мог повлечь за собой ограничение в правах. Другим направлением контроля стало венчание. Осуществление таинства брака находилось под неусыпным контролем приходского духовенства, призванного выявить возраст вступающих в брак, отсутствие между ними близких степеней родства, добровольность заключения брачного союза. Венчаться разрешалось только в собственном приходе, что при отсутствии конкуренции приводило к злоупотреблениям со стороны священников [5, с. 70–75]. Являясь важнейшим элементом социального контроля, приходское духовенство в то же время само становилось объектом неусыпного надзора, во-первых, со стороны прихожан и, во-вторых, со стороны духовного начальства. Прихожане осуществляли контроль косвенным образом. Известно, что материальное благополучие духовенства в значительной мере зависело от «доброхотства» крестьян, их готовности предоставлять служителям церкви средства к существованию и земельные наделы. Все попытки духовной власти поменять ситуацию в данной сфере, найти стабильные и не зависящие от воли прихожан пути и формы обеспечения духовенства не увенчались успехом. В ряде случаев, особенно в XVIII в., духовенству могло угрожать и избиение, и угроза расправы. Но и сама духовная власть во все большей степени стремилась контролировать приходское духовенство. Это начинание осуществлялось благодаря деятельности благочинных, регулярно посещающих приходы. Они же составляли отчеты, служащие первичным материалом для епархиальных отчетов [6, с. 14–19].

Оценивая церковное влияние, следует отметить, что оно оказалось разносторонним и приобретало различные черты в те или иные исторические периоды. По сути дела, церковь в обществе выполняла ту функцию, которую сегодня принято называть «профилактикой преступности». Однако сфера ее компетенции оказалась значительно шире. При этом иногда церковь выступала источником отклоняющегося поведения. К помощи полиции прибегали при столкновениях с радикальными сторонниками старообрядческого вероучения, для решения вопросов, связанных с конфликтами между духовенством и прихожанами. Но в целом сфера компетенции полиции всегда была значительно более обширной. В то же время возможности стражей порядка, постепенно расширяясь, оставались незначительными. Эти возможности явно не соответствовали требованиям времени, где разнообразные формы преступности распространялись все более ощутимым образом [7, с. 84–90].

Отклоняющееся поведение связано с общественно опасными деяниями. По весьма спорному утверждению Сержа Московичи, «общество, имеющее прочные практические и правовые устои, терпимо по отношению к отклоняющимся или нонконформным явлениям». Однако при нарушении социальной стабильности угроза, исходящая от девиантных проявлений, существенно возрастает [8, с. 65]. Эпоха перемен вынуждает соответствующие структуры уделить большее внимание отклоняющемуся поведению, фиксировать и внимательно изучать те или иные нарушения устоявшихся норм. Всевозможные преступления против личности, судя по документам, встречались в истории Европейского Севера постоянно, причем имелась отчетливая тенденция к их численному росту, увеличение их масштабов. Это стало частью общероссийской тенденции. Как писал современник событий, «преступность в пределах Европейской России несомненно увеличивается и увеличивается в прогрессии, превышающей рост населения» [9, с. 142].

Возможности российского общества противопоставить негативному поведению иные, «правильные», одобряемые нормы, а также эффективную карательную систему оказывались небольшими и имели тенденцию к сокращению. Речь шла о крайне немногочисленном полицейском аппарате, в котором важнейшая роль отводилась полицейским урядникам. Современник событий так описывал их предназначение. «Без содействия полицейского урядника мало кто из администрации обходится. Первоначальное расследование уголовного дела в деревне и розыск по горячим следам всецело зависят от того же полицейского чина, потому что сюда судебная и полицейская власть не скоро может прибыть, ибо и самые донесения о происшествиях они могут получить не ранее как через несколько дней» [10, с. 3]. В начале ХХ в. закон возлагал на полицию «предупреждение готовящихся, раскрытие совершившихся и пресечение обнаружившихся преступных деяний». Все эти меры осуществлялись в тесном взаимодействии с судебной властью. При получении информации о преступлении полиция обязывалась «тщательно охранять следы преступлений», принимать «безотлагательно самые энергичные меры к обнаружению и в надлежащих случаях задержанию виновных». Далее следовало перейти к «первоначальному дознанию», которое «произвести быстро и толково» [11, с. 7]. Однако соотношение неписанных норм и закона, судебных решений оставалось непростым: обычное право могло как противостоять законодательным нормам, так или усиливать, дополнять их. Ситуация еще более осложнялась отсутствием подготовленных чиновников и проблемами, связанными с открытием на новом месте многочисленных органов власти. Эти рассуждения весьма широко распространены в трудах историков. В 1915 г., подводя первые итоги судебным реформам императора Александра II, Н.П. Мухин подчеркивал остроту кадровой проблемы. По его данным чиновники «избегали приезда в Олонецкую губернию». При этом особенно тяжелой оставалась «служба исполнительных чинов полиции, обязанных производить не только дознания, но и следствия». Приговоры уголовной палаты десятки лет не приводились в исполнение и накапливались сотнями». Положение обвиняемых также оказывалось незавидным: они «томились по несколько лет в заключении, ничего не зная о положении дела». Но и удачное завершение судебного процесса имело плачевные последствия: «для объявления приговора привлеченное к делу лицо с места своего жительства вызывали в Петрозаводск иногда за 700 верст». Это отвлекало от работ, «лишало всякой возможности обжаловать приговор в срок» [12, с. 8].

Реформирование судебных органов также оказалось непростой задачей. Одним из первых начинаний в деле преобразования судебной системы стало появление мировых судов. По ряду причин, «главным образом финансового свойства, а также по недостатку в личном судебном персонале, повсеместное осуществление судебного преобразования сильно замедлилось». Поэтому к 1894 г. двадцать три губернии, включая Олонецкую, «оставались при старом дореформенном суде». Формирующееся в губернии земство «неоднократно через своих представителей возбуждало ходатайства перед правительством о введении в Олонецкой губернии суда присяжных» и открытии окружного суда. В мае 1894 г. это начинание осуществилось. Исследование, проведенное в связи со всеми перечисленными реформами, показало, что «число лиц местного населения, обладающих личным и имущественным цензом для исполнения обязанностей присяжных заседателей», оказалось равным 1600 человек. В феврале 1898 г. император утвердил мнение Государственного Совета о введении суда присяжных в Олонецкой губернии, а в июле 1898 г. состоялось торжественное открытие суда присяжных заседателей [12, с. 16].

Но для того чтобы эффективно предотвращать девиантные проявления, деятельность судебных органов оказывалась недостаточной. Остро ощущалась необходимость в воспитании законопослушных граждан. Так появилась система начального образования. Важным фактором стабильности в поведенческой сфере стала школа. Ее усилия были направлены на ускоренную адаптацию подрастающего поколения к существующим порядкам, воспитание законопослушных граждан. Как говорилось в отчетах благочинных начала ХХ в., «с увеличением числа грамотных нравственность в народе возвышается, что показывает отсутствие нескромных песен и игр и прекращение увеселений в установленные святой церковью посты» [13, д. 9/96, л. 147]. В труде А. Чупрова, написанном в конце XIX в., содержатся аналогичные выводы, подкрепленные статистическими данными. Как оказалось, лица, «прошедшие хоть какую-либо школу», составляют среди осужденных «самый ничтожный процент, а именно 2%»; 25,8% относятся к числу грамотных, а 72,2% осужденных за различные преступления неграмотны [14, с. 635–636]. В конечном итоге благодаря образованности в народе росло «тяготение к нормам писанного закона, ограждающего личность от судейского произвола и предоставляющего больший простор для ее самоопределения» [15, с. 76]. Однако влияние школы не следует преувеличивать. В начале ХХ в. заметный рост числа учащихся, как подчеркивал В.А. Копяткевич, совпал с ощутимым ростом разнообразных форм девиантного поведения [16, с. 21]. Длительное время находясь в деревне, учителя менялись не в лучшую сторону: «Грубая среда, в конце концов, заглушает в них все доброе, святое и они ничем не отличаются от неграмотных серых мужиков» [17, с. 7].

Общественное мнение также не могло стать серьезным фактором, препятствующим девиантным проявлениям. Его влияние, особенно в городах, становилось все менее значимым. Не менее важным является и другое обстоятельство. У общества отсутствовал некий единый идеал, противопоставляемый девиантным образцам поведения. В средние века таким идеалом могли послужить жития святых. По мере роста секулярного сознания использование этой разновидности литературы в поисках идеалов, применимых к повседневной жизни, оказалось маловероятным. Более того, память верующих нередко противопоставляла благочестивых предков и забывающих о христианской морали современников, косвенным образом санкционируя девиантное поведение [18, с. 71–79]. Общепринятые нормы вообще трудно точно определить, в результате чего девиантность принимает огромное множество промежуточных форм между отклоняющимся и одобряемым обществом поведением.

Подводя итоги, отметим, что в ответ на проявления девиантности, угрожающие общественному спокойствию и «благочинию», принимались жесткие меры, в той или иной степени связанные с социальным контролем. Однако судебные приговоры, наказания виновных сами по себе не были способны противостоять девиантным проявлениям, число которых постоянно и существенным образом увеличивалось. Одним из существенных факторов здесь стала кадровая проблема. Число подготовленных работников, способных вести следствие и выносить приговоры, опираясь на сложное законодательство Российской империи, оставалось в Олонецкой губернии небольшим и слабо увеличивалось на протяжении всего XIX в. Многие девиантные проявления, представляющие общественную опасность, не укладывались в рамки действующего законодательства, подлежали церковному суду, но и здесь возникали существенные сложности, как в разграничении полномочий судов, так и в гибком и быстром реагировании на происходящие события.

1. Марасинова Е.Н. Власть и личность: очерки русской истории XVIII века. М.: РОССПЭН, 2008. 658 с.
2. Брейтуэйт Дж. Преступление, стыд и воссоединение. М.: Центр «Судебно-правовая реформа», 2002. 236 с.
3. Гилинский Я. Социальный контроль над девиантностью в современной России: теория, история, перспективы // Социальный контроль над девиантностью в современной России. СПб.: Балтийский ин-т экологии, политики и права, , 1998. С. 8–17.
4. Пулькин М.В. Приходское духовенство («попы») в карельских эпических песнях // Религиоведение. 2010. № 4. С. 74–81.
5. Пулькин М.В. Таинство брака в XVIII–начале XX в.: закон и традиция // История в подробностях. 2011. № 6. С. 70–75.
6. Пулькин М.В. Повседневность религиозности: конфликты духовенства и прихожан в XVIII в. (По материалам Олонецкой епархии) // Вестник Российского университета дружбы народов. Серия «История России». 2003. № 2. С. 14–19.
7. Пулькин М.В. Девиантное поведение в XVIII–начале ХХ в. (по материалам Олонецкой губернии) // Культурно-историческая психология. М., 2008. № 2. С. 84–90.
8. Московичи С. Век толп. Исторический трактат по психологии масс. М.: Центр психологии и психотерапии, 1996. 478 с.
9. Тарновский Е.Н. Движение преступности в Европейской России за 1874–94 гг. // Журнал министерства юстиции. 1899. № 3. С. 140–152.
10. И. Л-н. За Богом молитва, за Царем служба не пропадают // Олонецкие губернские ведомости. 1902. № 72. С. 3–4.
11. Степанов А.В. Инструкция чинам полиции по обнаружению и исследованию преступлений. Петрозаводск, 1913. 36 с.
12. Мухин Н.П. К двадцатилетию Петрозаводского окружного суда. В связи с пятидесятилетием судебных уставов императора Александра II. Петрозаводск, 1915. 132 с.
13. Национальный архив Республики Карелия. Фонд 25. Опись 20. Лист и номер дела указаны в тексте статьи.
14. Чупров А. Некоторые данные о нравственной статистике России // Юридический вестник. 1884. № 8. С. 635–648.
15. Бржеский Н. Очерки юридического быта крестьян. СПб., 1902. 238 с.
16. Копяткевич В.А. Преступность в Олонецкой губернии за пятнадцатилетие. 1897–1911 гг. Петрозаводск, 1914. 86 с.
17. Родин И.М. Ответ на слова: «и несть избавляющего» // Вестник Олонецкого губернского земства. 1910. № 24. С. 7–8.
18. Пулькин М.В. Память верующих: противоречия и стимулы развития в XIX–начале ХХ в. // Традиционная культура. 2008. № 2 (30). С. 71–79.

Все статьи автора «Пулькин Максим Викторович»