РУССКИЙ ЛИБЕРАЛИЗМ КОНЦА XIX – НАЧАЛА ХХ ВВ. В ОСВЕЩЕНИИ АНГЛО-АМЕРИКАНСКОЙ ИСТОРИОГРАФИИ ПОСЛЕДНИХ ЛЕТ

Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ в рамках проекта проведения научных исследований («Русский либерализм конца ХIХ – начала ХХ века в зеркале англо-американской историографии»), проект № 12-01-00074а.

Либеральная идеология оказала значительное влияние на жизнь российского общества конца XIX – начала ХХ века. Либерализм имел в России приверженцев в самых разных общественных слоях: среди дворянства, интеллигенции, в среде земских деятелей, людей науки и искусства и даже части государственных чиновников. По сути, ни одно важное событие, пережитое нашей страной на рубеже XIX–ХХ столетий, не осталось в стороне от того или иного воздействия либеральной идеологии и политической практики. Кроме того, либерализм в России был не только политической доктриной, но и – шире – системой ценностей, мировоззренческой и культурной средой, в которой воспитывалось несколько поколений передового русского общества. При этом русский либерализм всегда был сложносоставным и внутренне многообразным явлением. Во многом поэтому в исторической литературе до сих пор нет единого понимания этого идейно-политического феномена[1].

С 90-х годов XIX века в русском либерализме начинается формирование нового радикально-демократического течения, постепенно завоевывавшего всё более сильные позиции. Для него был характерен переход к новой мировоззренческой системе (более отвечавшей западноевропейским понятиям о правах личности, гражданском обществе и правовом государстве), а также выход на политическую арену нового поколения либеральных деятелей; наблюдается тенденция к демократизации и расширению социальной базы русского либерального движения. Среди представителей «нового» либерализма главенствующую роль играла демократическая интеллигенция, дополненная радикальными деятелями земского самоуправления (в основном дворянского происхождения), отдельными представителями предпринимательского мира. Мировоззренческие характеристики нового течения в русском либерализме были чрезвычайно разнообразны. « … В новом либерализме уживались сторонники идей «естественного права» и «народного суверенитета», представители социологической и юридической школ, марксисты и традиционалисты, неонародники и неославянофилы и т.д.».[2]

Центры притяжения «нового» либерализма в России на рубеже XIX–ХХ вв. во многом оставались теми же, что и у либералов прежних поколений: это были органы периодической печати, профессиональные организации интеллигенции (Вольное экономическое общество, научные университетские общества, организации писателей и публицистов и др.), а также земство и собиравшиеся с начала ХХ в. земские съезды. Однако, здесь были и свои нюансы. Так, среди журналов, в которых они сотрудничали, были «Русское богатство», «Мир Божий», «Начало» – органы преимущественно социалистической направленности. Столичная газета «Право» объединяла в основном либеральную адвокатуру, а также «интеллигенцию, выступавшую с чисто политическими требованиями буржуазных свобод».[3] Первыми «собственными» центрами русских либералов-радикалов стали журнал «Освобождение», а также «Союз освобождения» и «Союз земцев-конституционалистов», основанные в 1902–1904 гг.

Русские либералы новой генерации стремились проводить свои идейные установки в жизнь всеми доступными легальными средствами, но прибегали при этом и к таким «нетрадиционным» для либерализма приемам, как, например, организация антиправительственных общественных кампаний («банкетная кампания» конца 1904 г., участие в организации стачек в 1905 г.), акций гражданского неповиновения (Выборгское воззвание), координации усилий с революционными организациями и др. Предпочтение при этом отдавалось всё же мирным способам борьбы. В октябре 1905 г. основная часть русских либералов-радикалов объединилась в Конституционно-демократическую партию.

Значительная роль русского либерализма в политической жизни России конца XIX – начала ХХ вв. обусловила неугасающий интерес отечественных и зарубежных исследователей к его истории. На протяжении нескольких десятилетий создана целая библиотека книг, сборников статей, публикаций документов и др., посвященных истории этого самобытного политического явления. В западной исторической науке разработке этих проблем уделялось и уделяется особое внимание. При этом, как по объему публикаций, так и по значимости концептуальных построений, лидирующие позиции в ней занимают работы английских и американских историков.

На наш взгляд, есть основания, позволяющие говорить обобщенно об англо-американской исторической науке. Первым сходством, объединяющим историческую науку Англии и США, является общность языка. Консолидирующим фактором является также известная общность издательского дела двух стран, функционирования научных периодических изданий. Между историками Англии и США существуют давние научные связи. По ряду вопросов истории России конца XIX – начала XX века между английскими и американскими историками в силу ряда причин (как научного, так и идеологического свойства) наблюдается определенная общность воззрений (что, с другой стороны, не отменяет и определенных различий[4]). В значительной степени едины и процессы, происходящие в исторической науке двух стран. Кроме того, работы историков Англии и США имели большое влияние на труды ученых ряда других стран. Поэтому в настоящей работе наряду с собственно англо-американскими работами анализируются некоторые англоязычные труды ученых-русистов из тех стран, на историческую науку которых англо-американское россиеведение оказало значимое воздействие. Также стоит отметить, что в последнее время англо-американские исследователи достаточно часто публикуют свои работы по-русски – это касается в том числе и нашей тематики[5].

Изначально история русского либерализма не была самостоятельной отраслью исторического знания в США и Англии, развиваясь в общих рамках россиеведения. Зарождение изучения России в Англии США было связано с деятельностью отдельных «энтузиастов-подвижников»[6]. В Англии в ряду этих людей можно выделить журналистов Д.М. Уоллеса (1841–1919), Б. Пэйрса (1867–1949), богослова У. Бёркбека (1859–1916), в США – журналиста и путешественника Дж. Кеннана (1845–1924), предпринимателя и политического деятеля Ч.Р. Крейна (1858–1939) и  др.[7]. Стоит отметить и постоянную связь научного интереса к России в Англии и США с текущими политическими задачами этих стран. К примеру, укрепление официальных русско-английских отношений (в т.ч. подписание русско-английской конвенции 1907 г.) способствовало усилению интереса к России, ее истории и культуре. Но в целом в Англии и США время до революционных событий 1917 г. было периодом лишь разрозненных  попыток осмысления российской истории. После 1917 г., к примеру, в США интерес к русскому прошлому и настоящему возрастает, появляется  масса публикаций по тематике революционной России. Но в подавляющем большинстве они были написаны не профессионалами-историками, а журналистами, дипломатами, членами союзнических миссий или «случайными» американцами, жившими в то время в России[8]. Пожалуй, первыми американскими исследователями, систематически работавшими над проблемами российской истории, можно признать Джеройда Робинсона[9] и Уильяма Чемберлена. Двухтомник У.Г. Чемберлена (журналиста по специальности) «Русская революция»[10] поныне считается одним из классических западных трудов о России. То же можно сказать о «Падении русской монархии» английского журналиста и историка Б. Пэйрса[11].

Новый этап в развитии англо-американской исторической науки начинается после второй мировой войны. Определяющий вклад СССР в победу над фашизмом и последующий рост напряженности в отношениях СССР и Запада, вылившийся в противостояние «холодной войны», стимулировали рост интереса ученых Англии и США к проблемам российской и советской истории. В Англии и США появляются специальные центры по изучению истории России, повышается значимость научных журналов, публикующих материалы о России (“American Slavic and East European review” – впоследствии «Slavic review»; «Russian review» в США, «Slavonic and East European review» – в Англии и др.), в изучение русской истории вкладываются средства государственных и частных фондов. В 1940-е годы в США начали работу Гуверовский институт войны, революции и мира (г. Пало-Альто, Калифорния), Русский институт Колумбийского университета (впоследствии – Институт перспективных исследований по Советскому Союзу им. Аверелла Гарримана, часто называемый специалистами просто «Гарриман»), Русский исследовательский центр в Кембридже (Массачусетс); в Гарвардском университете, в 1946 г. была запущена «Программа изучения России». Кроме того, в послевоенный период «русские» исследовательские центры были также открыты при Вашингтонском (1946), Индианском (1949), Маркетском (1949) и др. университетах. В 1948 г. был создан специальный координационный центр ученых-славистов США общегосударственного масштаба – American association for advancement Slavic studies (AAASS) – Американская ассоциация содействия славянским исследованиям[12].

Властительницей умов западных историков при изучении России (до середины 60-х гг. – безраздельной) была теория тоталитаризма. Впервые четкое оформление данная теория получила в книге Х. Арендт «Корни тоталитаризма». Исследовательница заявляла, что к середине XX в. в мировой практике появляется уникальная форма деспотизма, основанная на всемерной мобилизации общества идеологизированной политической властью и фактически узаконенном государственном терроре. Наиболее наглядными проявлениями такой формы правления являлись коммунизм и нацизм. Развиты основные положения Арендт были К. Фридрихом и З. Бжезинским, давшими характерные, на их взгляд, признаки тоталитаризма (официальная идеология, массовая партия вождистского типа, узаконенный террор, монополия государства на информацию, централизованная экономика и др.)[13].

Здесь нельзя не отметить особую роль русских историков-эмигрантов (Г.В. Вернадского, М.М. Карповича, М.Т. Флоринского), сыгранную ими в становлении профессиональной англо-американской русистики[14]. По мнению современного американского исследователя А. Рибера, в основу наследия русских историков-эмигрантов были положены четыре главных принципа: эмпирико-позитивистский подход без каких бы то ни было релятивистских отклонений; особое внимание к политической и дипломатической истории, истории идей; тесная связь истории России «петербургского периода» с историей Европы; убежденность в наличии радикальных переломов в истории России. Эволюция России до 1917 г. шла, как им виделось, в направлении складывания правового государства. Большевистская революция была в этой системе радикальным изломом. Однако, они утешали себя тем, что большевизм есть лишь «один из эпизодов в прерывистом процессе русской истории»[15]. Особо в этой связи стоит отметить семинар М.М. Карповича в Гарвардском университете (США), посвященный проблемам «интеллектуальной истории XIX века», из которого вышли такие известные западные ученые, как М.А. Раев, Н.В. Рязановский, Р. Пайпс, Л. Хеймсон, М. Малиа, Д. Тредголд, Г. Роггер и др.[16] Во многом усилиями Карповича за несколько послевоенных лет Гарвард превратился в главный центр изучения русской истории в США. Также огромен вклад русских историков-эмигрантов в организацию и функционирование заокеанских научных центров, архивов и библиотек, в которых отложились наиболее ценные сведения (в том числе архивные коллекции), позволяющие представить «институциональную» сторону жизни русской эмигрантской науки в Америке[17].

В 1940–60-е годы в Англии и США появляется несколько работ по истории предреволюционной России обобщающего характера, по истории государственных и общественных учреждений. Самыми заметными из них можно признать труды Х. Сетон-Уотсона, Р. Шарка, Дж. Уолкина[18]. Появляется несколько специальных работ по истории революций 1905 и 1917 гг.[19], по интеллектуальной истории[20]. В 1958 г. выходит написанный Дж. Фишером труд «Русский либерализм: от дворянства к интеллигенции»[21] – первая книга, посвященная специально русскому либерализму. В книге рассматривается трансформация русского либерализма в 1890-х – 1900-х гг., генезис нового «интеллигентского» либерализма (в противовес старому земскому). В значительной степени той же тематике посвящена книга Д. Тредголда «Ленин и его соперники: Борьба за будущее России, 1898–1906 гг.»[22]. Общими чертами указанных трудов можно считать проводившийся в них тезис о том, что Россия, несмотря на свою отсталость, развивалась по «западному» пути. Однако, шансы либерального обновления России были подорваны Первой мировой войной и перечеркнуты Октябрьским переворотом 1917 г.

В 1964–1965 гг. американский историк Л. Хеймсон опубликовал в журнале «Slavic review» статью «Проблема социальной стабильности в городской России, 1905-1917»[23]. Автор сосредоточился на анализе социальных отношений в России в 1905-1917 гг. В результате ученый пришел к выводу о двойной поляризации в русском обществе: противоречиях между властью и цензовой общественностью с одной стороны и между верхами и низами общества – с другой. Хеймсон доказывал, что при сложившихся в России общественных отношениях новая революция была неизбежна, а начало мировой войны лишь оттянуло ее. Статью Хеймсона принято считать рубежом, положившим начало формированию в англо-американской историографии нового направления – историков-ревизионистов (пересмотревших или ревизовавших традиционные англо-американские взгляды на русскую историю).

Причины, обусловившие возникновение и укрепление данного направления, были неоднородны. Среди них были причины как общественно-политические, так и внутринаучные. Не вдаваясь подробно в их анализ, можно отметить некоторые благоприятные последствия появления ревизионизма для западной исторической науки. Ревизионизм, как направление, критически заостренное против теории тоталитаризма, пользовался определенной поддержкой со стороны советских научных кругов. Растет научный обмен между СССР и Западом. По сведениям А. Рибера, за начало 1960-х – 1975 гг. в этом обмене приняла участие тысяча человек[24]. Многие англо-американские историки работали под началом виднейших советских специалистов (В.И. Бовыкина, Ю.И. Кирьянова, Е.Д. Черменского, И.Д. Ковальченко, В.С. Дякина). Особая роль в этом процессе принадлежала П.А. Зайончковскому, школу которого прошли такие видные американские исследователи, как Т. Эммонс, Д. Филд, Р.Б. Линкольн, Р. Роббинс, Р. Уортман и др.[25] Историки-ревизионисты чаще своих западных научных оппонентов допускались в советские архивы, что делало их работы гораздо более документированными. Архивными материалами из СССР снабжены книги Л. Хеймсона, Р. Пирсона, Ц. Хасегавы, Р. Маннинг, Т. Эммонса и др.

Направление ученых-ревизионистов было неоднородно. Они не были связаны единой философией и методологией истории. Многие из них были сторонниками теории модернизации (С. Блэк, Т. фон Лауэ, А. Гершенкрон, во многом – Л. Хеймсон), которая, с одной стороны, придавала ведущее значение придавала социальным и экономическим составляющим исторического процесса России, с другой – уделяла больше внимания своеобразию исторического развития нашей страны. Теория модернизации обосновывает представление о переходе к современности («modernity»), который включает в себя целый ряд составляющих – урбанизацию, индустриализацию, развитие современной науки и образования, формирование демократических политических институтов и гражданского общества. На сегодня среди сторонников данной теории является распространенной точка зрения С. Эйзенштадта о «множественных модерностях», по которой западная цивилизация не является единственным «подлинным» вариантом современного пути развития  мировых сообществ[26]. Не все ревизионисты восприняли теорию модернизации в полном объеме. Но в любом случае, влияние, оказанное ревизионистским направлением на дальнейшее развитие западной русистики, было весьма значительно, и феномен ревизионизма по сей день является объектом пристального внимания и горячих споров как российских, так и зарубежных исследователей[27].

Ревизионисты рассматривали историю России начала XX в. с точки зрения объективности происходивших в ней процессов. Акцент в их исследованиях смещается на социальную проблематику[28]. В центре их внимания оказались не только «народные массы», но – шире – социальные структуры и фундаментальные процессы российской истории. Методы и подходы социальной истории «инкорпорировались» ревизионистами в историю политическую и институциональную. Ревизионисты считали, что внутренние импульсы развития русского общества начала XX в. (социальные, экономические, политические и др.) привели к росту массового недовольства и появлению настроений, с которыми самодержавие не могло справиться; что мировая война сделала крах царского режима неизбежным; что после Февраля 1917 г. настроения масс пошли по пути все большей радикализации, чем в итоге и воспользовались большевики.

Русский либерализм также рассматривался ревизионистами иначе, чем прежде. Так, К. Фролих подверг сомнению тезис о том, что деятели «Союза освобождения» стремились к общему фронту с революционерами. Подобный фронт, отмечал он, был возможен только на идейном уровне; в социальном отношении «освобожденцы»-либералы преследовали собственные цели[29]. Р. Маннинг и Т. Эммонс отстаивали точку зрения об отсутствии единства целей и тактики либералов и революционеров, их тесных связей – в том числе во время революции 1905-1907 гг. Близкие взгляды проводил А. Эшер[30]. Специальную монографию российским либералам во время первой мировой войны посвятил Р. Пирсон, тех же сюжетов часто касался в своей объемной монографии о Февральской революции Ц. Хасегава. Основным выводом этих ученых был тезис о том, что во время войны российские либералы боялись переступать рамки легальной борьбы и меньше всего желали спровоцировать революцию, видя связь собственных судеб с судьбой монархии[31]. Отдельное исследование кадетской партии в период революции и гражданской войны посвятил У.Г. Розенберг. Стержневая мысль автора состоит в том, что кадеты на протяжении 1917 г. вели себя как партия «надклассовая» (в чем было их искреннее заблуждение) и стремились к осуществлению реформ политических, но не социальных. Кадеты, считает Розенберг, постепенно стали на защиту консервации существующих социальных порядков, сближаясь от Февраля к Октябрю с представителями буржуазных и военных кругов, отдаляясь от народа[32].

В 1960-80-е годы в англо-американской исторической науке заявляет о себе группа авторов, с откровенной симпатией относящаяся к русским либералам. Например, кадеты рассматриваются в их работах как подлинные носители либерального идеала, как партия, стремившаяся к подлинному выражению общенародных нужд, партия гибкая и осторожная. Данная группа ученых в основном положительно отзывалась о деятельности кадетов в годы «конституционного эксперимента», аттестовала их как партию «государственного смысла». Такие оценки характерны для работ Дж. Биллингтона, Ш. Галая, Э. Хили, Т. Рихи, отчасти – Дж. Хоскинга и др. Характерно, что история русского либерализма в работах этих историков становится самостоятельной исследовательской сферой и получает гораздо более детальное освещение, чем ранее. Так, Т. Риха посвящает книгу (впервые в англо-американской русистике) лидеру кадетов П.Н. Милюкову; Ш. Галай пишет работу о происхождении русского либерального движения от конца XIX в. до 1905 г. и посвящает несколько статей И.И. Петрункевичу; Э. Хили значительную часть монографии посвящает отношениям русских либералов с правящими сферами в 1905-1907 гг.; Дж. Хоскинг занимается исследованием «конституционного эксперимента» 1907-1914 гг. и т.п.[33]

С другой стороны, продолжает существовать и «традиционное» направление англо-американской историографии русского либерализма, представленное работами Р. Пайпса, Л. Шапиро, Э. Крэнкшоу, А. Улама и др.[34] Однако, подвижки наблюдаются и здесь. В первую очередь они касаются предмета исследования. История русского либерализма и здесь становится объектом непосредственного рассмотрения. Так, Р. Пайпс выпускает двухтомную биографию П.Б. Струве; фигуре П.И. Новгородцева посвящают главы своих работ Дж. Путнэм и А. Валицкий; Дж. Циммерман сосредотачивается на теоретических проблемах наследия русских умеренных либералов (в том числе посвящая отдельную статью сборнику «Вехи»), проблемам «веховства» посвящает специальное исследование К. Рид[35]. Активно участвуют ученые данного направления в специальном сборнике статей «Очерки о русском либерализме»[36].

Последней на сегодняшний день гранью, обозначившей перелом в исследовании истории России в Англии и США, является распад СССР. Интерес западных историков к истории России после этого события достаточно резко снизился. Если в советскую эпоху англо-американские историки часто искали в дореволюционной России разного рода альтернатив развития нашей страны, то после падения «Империи зла» их чаяния начали осуществляться. Частичное открытие прежде засекреченных материалов из ряда российских архивов (так называемая «архивная революция») способствовало смещению интереса англо-американских историков от истории России дореволюционной к истории СССР. Самая же заметная перемена произошла в сфере интерпретаций русской истории. Магистральный процесс здесь может быть обозначен как возврат к традиционным западным схемам. Как пишет американская исследовательница Л. Виола, в 1990-е годы состоялось новое пришествие в западную историческую науку идей «ветеранов холодной войны», уподобляющих историю «интеллектуальному эквиваленту военной тактики и стратегии», борьбе против неких идеологических врагов[37]. Своего рода рубежом в этом отношении можно признать публикацию «Русской революции» Р. Пайпса[38]. Ревизионизм с начала 1990-х годов достаточно резко оказался в состоянии упадка; фактически на сегодня можно говорить о распаде данного научного направления[39]. Некоторая часть ревизионистов взяла на вооружение постмодернистскую методологию, направленную на исследование не столько социальной структуры и политической сферы жизни общества, сколько идей, стереотипов сознания, механизмов выработки суждений человека, проблемы человеческой индивидуальности, массовой психологии и др.[40]

В современной англо-американской русистике постепенно изживается характерное для эпохи Просвещения (но дожившее до наших дней) представление об универсальности моделей и структур в развитии человеческого общества, сомнению подвергается и «основное ядро позитивистской социологии – прогресс, движение вперед и, следовательно, прогрессивная роль Запада в истории. Соответственно иначе понимается и стародавняя проблема российской отсталости»[41]. Распространенная теперь на Западе «новая культурная история» занимается не только вопросами «высокой культуры», но и умонастроений, общественной идентификации, низовой культуры; проявляется большой интерес к языку как несущей конструкции культурной жизни и «дискурсу», заимствованные у французского постструктурализма. Происходит, таким образом, тесное сближение истории и антропологии, истории и культурологи («культурно-лингвистическая» ориентированность современной западной исторической науки), растет значение междисциплинарности исследований. Однако, при всей плодотворности такого подхода, новые тенденции содержат в себе и опасность потери историей дисциплинарной самостоятельности, поскольку «нарративная», «лингвистическая» структура познания способна исказить историческую действительность, ставя в центр изучения саму личность исследователя[42].

«Генетически» начало 1990-х годов совпало с приходом в историческую науку Запада нового поколения исследователей, идеи которых, впрочем, охотно усваиваются и многими их старшими коллегами. С этим «молодым поколением» связывается утвердившееся с середины 1990-х годов на Западе направление «новой политической истории»[43]. В рамках этого направления понимание политики также во многом формируется под влиянием применения культурологических и лингвистических методов. Темы традиционной «институциональной» политической истории (и в том числе – истории политических партий) отходят на задний план; напротив, на передний план исторического исследования выходят такие области, как политика повседневности, местная политика, политика как коммуникация, связь политической практики с идеологией, политический символ и ритуал и др. Особую важность в такой ситуации обретает язык, который, словами О.В. Большаковой, в новой научной системе координат «не только выражает, но и конструирует мир политического, в том числе политическую риторику»[44]. Доминирующей в «новой политической истории» становится категория «идентичности», которая, в отличие от социально определяемых категорий, является подвижной и субъективной. «Новая политическая история» не приемлет парадигмы позитивизма, марксизма и прочих подходов, объявляющих господствующими в истории человечества причинно-следственные связи. Вполне естественно, что в условиях устарелости «тоталитарной» и «модернизационной» парадигм, на фоне кризисных политических и научных процессов в современной России, западная русистика находится в состоянии поиска. Но есть ли у этих новых тенденций претензия на научное лидерство, или «новая политическая история» – всего лишь очередная интеллектуальная мода в исторической науке (которая вообще в последние годы не в почете на Западе), – пока сказать трудно. В любом случае, на смену достаточно стройным научным направлениям на Западе в последние годы пришла масса индивидуальных «историй» с субъективистской методологией, «главным героем» которых становится не столько объект исследования, сколько личные представления о нем самого историка. При подобных обстоятельствах остается лишь утешаться тем, что традиционная история на Западе пока еще существует.

Среди англоязычных работ, выпущенных в 1990-е и 2000-е годы и затрагивающих историю дореволюционного русского либерализма, есть достаточно ценные публикации. Так, несколько статей партиям кадетов и октябристов посвятил израильский историк Ш. Галай[45]. Американская исследовательница М. Стокдэйл написала фундаментальную биографию П.Н. Милюкова, а также статью, кратко излагающую историю партии кадетов[46]. А. Келли и Г. Фликке затрагивают в своих трудах тематику «веховского» направления в русском либерализме[47]. Статья, посвященная представлениям кадетов по рабочему вопросу, опубликована У.Г. Розенбергом[48]. В сборнике под редакцией М. Конрой, посвященном проблемам гражданского общества в России, помещены статьи Ч. Тимберлейка о тверских земцах-либералах и Д. Далмана об участии кадетской партии в думских избирательных кампаниях в Саратовской губернии[49]. В сборнике под редакцией И. Смела и А. Хейвуда, приуроченном к 100-летию первой русской революции, напечатана новая статья Ш. Галая о деятельности фракции кадетов в I Государственной думе[50]. Кроме того, история русского либерализма затрагивается в общих исследованиях последних лет: в работе швейцарского исследователя Д. Вартенвейлера, посвященной проблемам высшего образования и становления гражданского общества в России начала ХХ в. [51]; в книге У.Б. Линкольна о первой мировой войне[52i], фундаментальном труде англичанина О. Файджеса о русской революции[53]; книге о Февральской революции Р. Уэйда[54]; истории России от 1552 до 1917 г., написанной Дж. Хоскингом[55]; биографиях П.А. Столыпина, созданных П. Уолдроном и А. Эшером[56]; биографии С.Ю. Витте, написанной ветераном западной русистики С. Харкейвом[57]; в главах второго тома истории России, выпущенной в 2006 г. Кембриджским университетом[58]; в статьях, включенных в сборники по истории русско-японской войны[59]; в коллективной монографии «События, изменившие Россию с 1855 года»[60]; в опубликованной на русском языке новой монографии Р. Пайпса о русском консерватизме[61]. М. Стокдэйл и Ш. Галай приняли участие в конференциях, проведенных в России, по материалам которых издательство «РОССПЭН» выпустило два сборника статей о русском либерализме и П.Н. Милюкове[62]. Таким образом, за два десятилетия, прошедшие со времени распада СССР, англо-американская историография русского либерализма пополнилась рядом ценных трудов. Но явно заметно, что контингент историков, изучающих эти проблемы, остался в целом достаточно стабильным, включив в свой состав лишь некоторых молодых ученых. Исследователи, более репрезентативно представляющие новое поколение в западной исторической науке и связанные с направлением «новой политической истории», специально историей русского либерализма практически не занимаются, и поэтому их труды в настоящей работе почти не анализируются.

Приступая к анализу последних достижений англо-американской историографии русского либерализма конца XIX – начала ХХ вв., следует, на наш взгляд, начать с оценки роли, сыгранной в его развитии профессиональными организациями русской интеллигенции. Одним из крупнейших среди них было столичное Вольное экономическое общество (ВЭО). В англо-американской историографии последних лет специальные труды, посвященные деятельности ВЭО в конце XIX – начале ХХ вв., отсутствуют. Однако, во многих исследованиях, посвященных происхождению и оформлению «нового» либерализма, роль ВЭО прослеживается. Во многих трудах ВЭО оценивается как один из наиболее значительных центров притяжения русских либералов. Так, М. Стокдэйл в своей новейшей на сей день англоязычной биографии П.Н. Милюкова пишет, что ВЭО «являло выдающийся пример того, как технические и профессиональные общества всё более со второй половины 1890-х годов применялись для политических целей…» Схожим образом рассматривает Стокдэйл и деятельность другой крупной столичной интеллигентской организации – Союза взаимопомощи русских писателей и участие в его работе  П.Н. Милюкова. Американская исследовательница пишет, что будущий лидер кадетов рассматривал данную организацию как важный центр для пропаганды конституционных идей. Кроме того, именно на одном из собраний Союза писателей (в 1901 г.) Милюков выдвинул тезис о необходимости бороться с правительством «на грани легальности» – т.е. участие русских либералов в работе Союза писателей стало важной вехой на пути оформления нелегальной тактики  будущего «Союза освобождения»[63]. Известный американский ученый Р. Пайпс подчеркивает, что ВЭО было ареной  открытого обсуждения наиболее злободневных общенациональных вопросов, включая финансы, тарифы и даже такие неэкономические предметы, как сословные наказания и массовое образование. Также Пайпс указывает на тот факт, что именно благодаря ВЭО и освещению в прессе дебатов, проходивших в нем, значительно возросла репутация центральной фигуры его исследования – П.Б. Струве: он стал «интеллектуальной звездой первой величины»[64]. Американский исследователь Дж. Брэдли оценивает работу ВЭО с точки зрения его вклада в развитие гражданского общества в России. В этом контексте, пишет Брэдли, ВЭО создало такую модель для отношений государства и общественной организации, которой потом следовали и другие ассоциации русской интеллигенции. ВЭО, таким образом, «положило начало процессу санкционирования самодержавием независимой общественной инициативы». Организации, подобные ВЭО, своей работой создавали в России «прививку» гражданского общества с новой для нашей страны системой ценностей (самостоятельность, самосовершенствование, инициатива, трудолюбие, ответственность, вера в науку и прогресс и др.)[65].

Американский ученый Д. Балмут создал не имеющую пока аналогов в мировой исторической науке историю влиятельной газеты московской либеральной  профессуры «Русские ведомости», выходившей в 1863–1918 гг.[66]. Хронологически монография охватывает период несколько меньший, чем вся история газеты: повествование оканчивается на Февральской революции 1917 г. Исследование Д. Балмута проливает свет как на общие проблемы русского либерализма (его социальный состав, программу, тактику и т.д.), так и на многие частные аспекты истории русской общественной мысли, интеллигенции в России (отношение образованной части общества к крестьянству, к экономическому развитию страны, к деловой элите империи и др.). Д. Балмут считает, что в период 1863–1873 гг. позиция газеты была «умеренно-реформистской». С 1873 г. начинается постепенный сдвиг редакционной линии в направлении либерализма, причем с оттенком народничества, что выразилось, например, в защите крестьянской общины от государственного вмешательства и вторжения капиталистических отношений. «Русские ведомости» поддерживали усилия земств в области народного образования, здравоохранения. Хотя это и не провозглашалось «Русскими ведомостями» открыто, но подспудно газета проводила взгляды о необходимости введения в России конституционного строя. В годы «реакции», наступившие в правление Александра III, газета в основном занималась защитой достижений Великих реформ – в особенности земства и независимой судебной системы. Главной силой газеты в это время становится университетская профессура (А.С. Посников, А.И. Чупров, И.И. Янжул, С.А. Муромцев, А.А. Мануйлов, М.М. Ковалевский и др.), придававшая «Русским ведомостям» вес в среде читающей публики, давшая основание закрепиться за ней статусу «профессорской» газеты. Тираж газеты к началу ХХ в. составил 30000 экз., что, по мнению Балмута, было достаточно много, учитывая не слишком широкий круг ее читателей. Период 1905–1917 гг. стал временем попыток газеты ускорить установление в России конституционного режима. Причем многие сюжеты, рассматриваемые применительно к этому времени Балмутом, очень остры и интересны: например, это отношения «Русских ведомостей» с социалистами или – напротив – с С.Ю. Витте, П.А. Столыпиным, крах надежд газеты на «некапиталистический» путь развития русского сельского хозяйства; «поразительная несостоятельность» либеральной политики во время первой мировой войны – включая попытки манипулировать общественными настроениями против режима и – одновременно – явно антиреволюционные установки «Русских ведомостей». Д. Балмут считает, что «Русские ведомости» были слишком близки официальной линии кадетской партии и лично П.Н. Милюкова, в то время как в российских условиях было бы разумнее проводить политику сближения кадетской партии с «Союзом 17 октября» и компромисса с правительством. Кстати, редакционную политику «Русских ведомостей» Балмут ставит в один ряд с прочими факторами, приведшими к краху мирной эволюции России[67].

Важнейшим центром притяжения русских либералов рубежа XIX – ХХ вв. были, как и прежде, земские органы самоуправления. В англо-американской историографии сложилось, на наш взгляд, три основных подхода к оценке земства как института самоуправления и его роли в генезисе русского либерализма рубежа XIX–ХХ вв. Одна группа историков утверждает, что земские органы были средоточием истинно демократических и гуманистических идеалов русского общества. Так, П. Уолдрон отмечает, что хотя земство избиралось на основе урезанного избирательного права и преобладало в нем дворянство, но роль его в делах страны со временем только повышалась (особенно – под воздействием «третьего элемента»). В особенности последовательно земцы отстаивали необходимость социальных реформ, в первую очередь затрагивающих крестьянство. Получив самоуправление на местном уровне, земцы стремились распространить его на всю страну, что вносило «беспокойство» в их отношения с самодержавием[68]. Некоторые исследователи при этом придерживаются мнения о принципиальной несовместимости самодержавия с органами самоуправления. Как пишет в недавно опубликованной «Кембриджской истории России» Дж. Хатли, в нашей стране попытки введения самоуправления во все времена заканчивались конфликтом власти и общества, но в случае с земством это проявилось особенно резко. Правительство боялось земства как представительного учреждения (хотя оно и не было демократическим), и конституционные требования земства показывают, что страх этот был небезосновательным. Земства страдали от «законодательных двусмысленностей», которые не позволяли им нормально работать. Как бы то ни было, успехи земства в сферах образования, здравоохранения, модернизации сельского хозяйства были достаточно впечатляющими. Схожа и позиция М. Конрой, под редакцией которой вышел специальный сборник статей о земстве в России[69]. Известный американский ученый Р. Пайпс в одной из последних своих работ отмечает, что земства уже при своем возникновении столкнулись с бюрократией, не терпевшей никаких общественных инициатив. В результате, поначалу не имея никаких политических планов, земства вынуждены были перейти к политической деятельности. Земцы постепенно пришли к убеждению о необходимости конституции. Несмотря на малочисленность, «земские либералы были для царского режима источником постоянного раздражения»[70].

Историки-«ревизионисты» развивают другой взгляд на земские органы и их роль в генезисе русского либерализма рубежа XIX–XX веков. Так, американский исследователь А. Эшер не во всем согласен с тезисом о принципиальной несовместимости самодержавия и земства. Хоть сфера деятельности земств, говорит он, и была довольно узкой, но, несмотря на это, «земства были единственными полуполитическими учреждениями, по крайней мере, частично свободными от бюрократического контроля». Государство было вынуждено считаться со стремлением земства к консолидации и проведению централизованных акций[71]. Некоторые исследователи даже считают, что в целом самодержавие и земство решали общие задачи и поэтому нельзя говорить о полной противоположности их интересов. Более того, государство использовало земские органы для укрепления своей социальной опоры. К примеру, Д. Мун называет земское самоуправление органом «преобладания дворянства в местных делах»[72].

В последние годы на Западе усилилась третья тенденция – к рассмотрению земства как института становления гражданского общества в нашей стране. Как пишет японский исследователь К. Мацузато, и на Западе, и в СССР долгое время земство рассматривалось с двух позиций: либо как  орган политического противостояния режиму («питомник российского либерализма»), либо исследователи абстрагировались от «политики» и сосредотачивали внимание в основном на хозяйственной деятельности земств. В настоящее же время явно назрела необходимость «политологического» подхода к земству, рассмотрения его с позиций «модернизации российского общества и судьбы царизма»[73]. Схожим образом, например, Р. Бартлетт в своей достаточно новой обзорной книге по истории России включает земство в число институциональных единиц (наряду с органами городского самоуправления, общественными организациями), способствовавших укреплению в нашей стране основ гражданского общества[74].

Американские ученые Т. Портер и У. Глисон оптимистически заявляют, что земство окончательно покончило с «патерналистским режимом управления царского режима в городах и сельской местности» и привело к развитию «публичной сферы», положило начало построению гражданского общества в России. Однако, самодержавие и самоуправление (тем более, стремившееся к «конституционному либерализму») были несовместимы. Большим шагом вперед в деле консолидации земства было создание во время русско-японской войны Общеземской организации во главе с кн. Г.Е. Львовым (1904 г.) для помощи раненым. После 1905 г. земство фактически брало на себя некоторые государственные функции – например, помощь пострадавшим от неурожая 1905–1906 гг. Правительство уже не противостояло этим усилиям земства (как в 1891–1892 гг.), поскольку в них имелась реальная потребность. Земство также способствовало, к примеру, переселению крестьян в Сибирь в рамках столыпинской аграрной реформы. Фактически, это был путь к получению земством реальных управленческих полномочий. И наиболее здравомыслящие государственные деятели (напр., П.А. Столыпин) в этом шли земству навстречу[75].

Похожую точку зрения развивает в уже упомянутой «Кембриджской истории России» Э.К. Виртшафтер. Земство, пишет она, заполнило «вакуум», который на местном уровне был создан центральной властью. Ответственность земства за местную инфраструктуру, образование, народное здравие и «общественное благополучие» всё больше привязывала органы местного самоуправления к «общенациональной политической арене». Деятельность земства, таким образом, «напрямую втягивала» многих россиян в решение вопросов «национального масштаба», создавая «солидную основу для вызревания гражданского общества современного  типа»[76].

Роль Общеземской организации во время русско-японской войны рассматривает в своей информативной англоязычной статье японский историк Ц. Йошифуру. Роль эта рассматривается им в контексте темы «домашнего фронта» во время Русско-японской войны 1904–1905 гг. и оценивается как «чрезвычайно важная». С другой стороны, в России не было законодательной базы, позволяющей общественным организациям оказывать фронту необходимую помощь. Всероссийская Общеземская организация была «несомненно патриотической», но министр внутренних дел В.К. Плеве не утвердил Д.Н. Шипова ее руководителем, а также в циркулярах губернаторам предписал не допускать распространения деятельности самой организации, считая, что она несет «политическую угрозу». Поэтому деятельность организации была ограничена рамками двенадцати губерний. Председателем организации стал не столь «одиозный» для Плеве (в сравнении с Шиповым) кн. Г.Е. Львов. После убийства Плеве взгляды правительства на деятельность Общеземской  организации сменились с «подозрительных» на более снисходительные. К примеру, военный министр А.Н. Куропаткин относился к деятельности земцев по помощи фронту с большим уважением; «репутация организации значительно выросла». Новый министр внутренних дел П.Д. Святополк-Мирский отменил прежнее распоряжение Плеве, в результате чего новые земства получили право вступать в организацию (циркуляр губернаторам от 6 октября 1904 г.). Так Общеземская организация «добилась признания со стороны государства»[77].

Фундаментальную статью посвятил тверским земским либеральным деятелям конца XIX – начала ХХ вв. Ч. Тимберлейк. Тверские либералы, пишет он, составляли сплоченную группу, в состав которой входило около 40 человек, считавших, что «лучший способ достичь конституции для России – это постепенно разрушать основы, на которых покоится самодержавие и заменять их учреждениями и мировоззрением, которые создадут и будут отстаивать представительное правление. Они считали самодержавие одновременно и причиной, и последствием отсталости и бедности населения России». Поскольку основная масса населения жила в деревне, первостепенной задачей тверских либералов стала работа в сельской местности с целью уничтожения «бедности и невежества» народа. Тверские либералы считали, что образованные люди должны требовать замены самодержавия «представительным правлением», большую роль отводя в этом процессе местному населению. Многие из тверских земских либералов (Бакунины, Петрункевичи, Повало-Швейковские и др.) были связаны родственными узами, многие из них занимали крупные должности. Контроль либералов над Тверским земством не на шутку встревожил правительство; это было одним из факторов, побудивших его к введению нового «Положения о земских учреждениях» 12 июня 1890 г. Новые земские выборы 1891 г., пишет исследователь, значительно (до 2/3) изменили состав органов самоуправления Тверской губернии, но в гласные губернского земства прошли наиболее известные оппозиционеры: И.И. Петрункевич, Ф.И. Родичев, А.А. Головачев, Н.К. Милюков, Л.А. Мясников, В.Н. фон Дервиз и др. Последующее 15-летие ознаменовалось постоянной борьбой в Тверском земстве либеральной и консервативной «партий» и усилившимся конфликтом земства с местной администрацией. Правительство, считает Тимберлейк, своей репрессивной политикой только укрепляло земских либералов в желании «свергнуть самодержавие». Борьба между земством и губернаторами значила фактически борьбу «двух форм управления, двух идеологий». Несмотря на это, в своей практической работе Тверское земство достигло в период 1890–1905 гг. достаточно больших успехов: почти втрое увеличился штат сотрудников по найму («третий элемент»), были сделаны шаги в направлении введения всеобщего начального обучения, замены фельдшеров докторами, была создана комиссия по внешкольному обучению и др.[78].

Период 1902–1904 гг. обозначил качественно новые тенденции в развитии русского либерализма. Начало выпуска в германском городе Штутгарте нелегального журнала «Освобождение» под редакцией П.Б. Струве положило начало регулярному и открытому освещению актуальных политических проблем в либеральной бесцензурной печати. Выпуск «Освобождения» стал также значимым событием с точки зрения разработки программы и тактики русского либерализма. Важным шагом в этом направлении стало создание либералами-демократами своих собственных политических организаций – «Союза освобождения» и «Союза земцев-конституционалистов» (1903–1904 гг.). Во многом под влиянием русско-японской войны тактика «освобожденцев» заострилась, и многие из них допускали возможность совместных акций с революционерами (что нашло выражение, например, в участии лидеров «Союза освобождения» в Парижской конференции оппозиционных и революционных партий осенью 1904 г.). Показательна в этом отношении была и «банкетная кампания», приуроченная к 40-летию судебной реформы 1864 г. Линия либералов-демократов нашла выражение также в мнении большинства Общероссийского земского съезда 6-9 ноября 1904 г. (главным требованием резолюции которого стало введение в России законодательного народного представительства).

Американские исследователи Р. Пайпс и М. Стокдэйл достаточно подробно анализируют в своих книгах позиции, занятые при издании «Освобождения» двумя лидерами русского либерализма – П.Б. Струве и П.Н. Милюковым. Р. Пайпс заявляет, что лично Струве изначально полностью симпатизировал откровенно конституционной и радикальной позиции Милюкова, но резко отказывался от предложений Шаховского и Н.Н. Львова принять ее как платформу «Освобождения» по причине желания создания широкого оппозиционного фронта – «того, что на более современном политическом языке стало называться «народным фронтом» ». Милюков же, заявляет Пайпс, с самого начала выпуска «Освобождения» имел желание создать определившуюся программно конституционную политическую партию. Со временем Милюкову удалось убедить Струве отказаться от мысли о «едином фронте» с консерваторами, и Струве стал склоняться к тактической линии Милюкова. «Милюков и Струве … сошлись на том, что в создаваемой ими либеральной организации нет места ни для Шипова, ни Стаховича, ни для их последователей …»[79]. В целом же «Освобождение», по Пайпсу, стало «мощным выразителем антисамодержавных сил». Оно призывало к созданию «всеохватывающего, объединенного фронта всех тех, кто противостоял существующему порядку» на почве лозунга «Долой самодержавие!»[80].

М. Стокдэйл рассматривает взаимоотношения Струве и Милюкова в первую очередь с точки зрения оснований мировоззрения двух лидеров русского конституционализма. Главные их расхождения, по Стокдэйл, затрагивали такие понятия, как «свобода» и «качество политического освобождения». Для Струве понятие «свобода» покоилось на его «идеалистической концепции абсолютной ценности индивида» и в конечном итоге представляло целую философскую концепцию, в свете которой национальное освобождение становилось «этическим императивом». Милюков же имел в виду «эмпирическую» свободу, для достижения которой предлагал «инструментальные средства». Для него индивидуальная свобода была лишь условием свободы политической. Политическое освобождение Струве считал условием морального и культурного освобождения народа, а Милюков – только завершением определенной стадии в развитии русского общества, до которого оно органически дозрело. Во многом из-за такого разномыслия лидеров и двух ведущих авторов «Освобождения» значительно разнились и призывы, содержащиеся в их статьях[81].

А. Эшер, оценивая «сдвиг влево», произошедший в русском либерализме в начале 1900-х гг., не соглашается с теми историками (Дж. Фишером, Дж. Уолкином, Ш. Галаем и др.), которые считают его в основном следствием влияния радикальной интеллигенции, со временем начавшей преобладать в либеральном движении над умеренными земцами. Эшер утверждает, что данный сдвиг произошел вследствие осознания конституционалистами новой динамики «освободительного движения». Земства перестали расцениваться как органы, удовлетворяющие условиям проведения обновленных либеральных требований. Поэтому для конституционалистов возникла необходимость единения «оппозиционных движений со всеми оттенками мнения», включая определенные круги революционеров. Однако, вскоре стало ясно, что далеко идущие цели либералов и революционеров различны, и это затруднило дальнейшее их сотрудничество[82].

Английский историк Э. Эктон утверждает, что требования «гарантированных гражданских свобод и участия общественности в принятии государственных решений», отстаиваемые «Освобождением», были в первую очередь отражением насущных нужд «образованного общества … – адвокатов, докторов, учителей, журналистов, писателей … и специалистов различного профиля», чьи потребности в свободной политической системе переросли тот уровень политической жизни, который был официально дозволен самодержавием[83].

Рассматривая тактику «Союза освобождения», Р. Пайпс пишет, что его участники главной целью видели бескомпромиссную «осаду самодержавия путем проведения открытых публичных массовых кампаний». В целом «Союз освобождения» расценивается Пайпсом как «коалиция либералов и радикалов,.. единственная успешно действовавшая … в условиях царской России революционная (курсив наш. – Н.М.) организация». Когда 17 октября 1905 г. был подписан высочайший манифест об усовершенствовании государственного порядка, «монархия безоговорочно капитулировала перед требованиями, выдвинутыми Союзом Освобождения»[84]. С. Харкейв, подобно Пайпсу, пишет о том, что «Союз освобождения» уже с момента основания целиком подпал под влияние либералов-«экстремистов». В основе их политической философии лежало мнение о том, что политическая свобода должна предшествовать всем иным переменам. Тактика их была «мирной, хотя и не всегда легальной», предусматривавшей возможность действия через собственные «подпольные» организации[85]. «Союз освобождения», пишет П. Уолдрон, был «подпольной организацией, нацеленной на поддержку революции». Такой поворот в русском либерализме произошел, когда его приверженцы осознали, что земство не может продолжать быть базой для проведения их требований[86].

Одну из главных причин тактического «экстремизма» «Союза освобождения» многие англо-американские историки видят в преобладании в его руководстве радикальной интеллигенции. Р. Пайпс, рассматривая деятельность двух ведущих отделений «Союза» – московского и петербургского – говорит о том, что более радикальным из них было петербургское. Причина этого – в том, что среди руководителей-москвичей доминировали земцы, а петербуржцев – интеллигенты-радикалы,  добившиеся, в том числе, неплохих пропагандистских успехов среди рабочих столицы[87].

Рассматривая приготовления освобожденцев к земскому съезду 6-9 ноября 1904 г. и их участие в нем, некоторые англо-американские историки подчеркивают радикализм требований русских либералов-демократов и небывалый моральный подъем, царивший в их рядах во время этого события. Р. Пайпс называет данный земский съезд не обычной встречей земцев, но «революционной ассамблеей, на которой было публично заявлено о необходимости освободить Россию от самодержавной власти». Хотя также Пайпс отмечает и наличие на данном съезде умеренного и радикального крыльев[88]. Как пишет Дж. Френкель, резолюции земского съезда 6–9 ноября 1904 г. были подхвачены органами городского самоуправления, профессиональными, учеными, культурными  обществами, что по сути придавало им общенациональный характер[89].

П. Уолдрон оценивает ноябрьский земский съезд более сдержанно. Конечно, пишет он, призывы либералов в 1904 г. становились всё более настойчивыми, раздавались «всё громче и чаще». Кульминацией этого процесса и стали ноябрьский съезд земцев и последовавшая за ним банкетная кампания. Однако, радикальные лозунги земцев носили больше демонстративный характер, поскольку реальной силы для воплощения их авторы и сторонники не имели[90].

Промежуток времени от начала революционных событий 1905 года до образования кадетской партии (в октябре того же года) был особым периодом в развитии русского либерализма. В это время либералы-демократы продолжили оформление своих программных требований (закрепленных в программе «Союза освобождения», в проекте Основного закона («муромцевской конституции»), в мнениях конституционного большинства земских съездов и, наконец, в программе кадетской партии). Продолжала радикализироваться тактика русских либералов. Не переставая уповать на реформаторскую инициативу верховной власти, они всё больше разочаровывались в ней. Союз союзов, созданный по инициативе II съезда «Союза освобождения» (20-22 октября 1904 г.) и объединивший в своих рядах 14 крупнейших профессиональных союзов интеллигенции, одобрил лозунг созыва Учредительного собрания и фактически поддержал революционный образ действий, активно участвуя в подготовке и проведении октябрьской всеобщей стачки. Главным вопросом в политической ситуации 1905 года для русского либерализма продолжала оставаться проблема созыва народного представительства. Большинство участников либерального движения одобряло идею созыва двухпалатного законодательного парламента, избранного на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования. Поэтому либералы-радикалы единодушно осудили Манифест от 6 августа 1905 г. о законосовещательном народном представительстве (т. наз. «булыгинской» Думе). С другой стороны, они не одобрили и тактики бойкота «булыгинской» Думы, решив добиваться превращения ее в полноценный законодательный орган. В напряженной политической ситуации 1905 года из поля зрения русских либералов не ускользали и социальные вопросы – в первую очередь вопрос аграрный, при решении которого было признано допустимым частичное отчуждение частновладельческой земли за выкуп.

Идеология и тактика русского либерализма в 1905 г. оценивается в англо-американской историографии последних лет по-разному. Ветеран американской русистики М. Малиа в своей последней монографии «Локомотивы истории: Революции и становление современного мира» называет либералов фактически главной движущей силой революции. Революция 1905 г., пишет Малиа, стала звездным часом русского либерализма, несмотря на то, что часто эту революцию определяют как народную, рабочую и др. Именно в это время пришел конец «затмению» либерализма в России социализмом (как ведущим направлением в общественном движении). В 1904–1906 гг. лидерство в движении против самодержавия имели именно либералы-интеллигенты[91].

А. Эшер заявляет, что к июлю 1905 г. русские либералы-радикалы стали с большой симпатией относиться к массовым акциям, но с публикацией «булыгинского» манифеста они попали в достаточно щекотливое положение. С одной стороны, правительственный акт явно не удовлетворял их требований, с другой – он был «заметной переменой для России». Дума, считали либералы, вне зависимости от возможного ее бойкота, все равно будет созвана, но в случае бойкота перевес в ней получат силы реакции. Поэтому земский съезд 12-15 сентября утвердил решение либералов участвовать в выборах в законосовещательное представительство. Но они дали понять, что их решение – только тактическое, не снимающее требования демократически избранного парламента[92].

Американский историк С. Беккер рассматривает в своей книге реакцию на события 1905 г. дворянских собраний. «Поразительной» называет автор поддержку ими линии «Союза освобождения». Из 17-ти дворянских собраний, проводивших свои заседания на рубеже 1904/1905 гг., 11 поддержали призыв ноябрьского (1904 г.) земского съезда о созыве народного представительства. Либеральные дворяне, отмечает Беккер, были на местах более организованы и имели более четкую программу действий, чем их консервативные собратья. На мартовско-апрельском совещании 1905 г. губернские предводители дворянства отвергли принцип сословного представительства в проектировавшейся «булыгинской» Думе, высказавшись за куриальный принцип. Некоторая часть провинциального дворянства под воздействием резолюций земских съездов пришла к мысли о введении на выборах принципа «четыреххвостки». Однако, с ростом крестьянского движения, а впоследствии – с обнародованием итогов выборов в I Думу – настроения в местных дворянских собраниях резко сдвинулись вправо[93].

В некоторых западных англоязычных исследованиях последних лет уделяется некоторое внимание Союзу союзов и отдельным организациям, входившим в его состав. Союз союзов, пишет Д. Далман, был связующим звеном между радикальной интеллигенцией, с одной стороны и рабочими, служащими среднего и низшего звена – с другой. Хотя рабочие, кроме участников железнодорожного союза, были представлены в Союзе союзов достаточно слабо. Союз строил сеть местных организаций с необыкновенной быстротой: например, в Саратове было создано 6 его групп, ставших основой для создания местных групп кадетской партии. С другой стороны, попытки Союза упрочить связи с населением после 1905 г. «окончились ничем»[94].

Д. Вартенвейлер в своей монографии, посвященной вопросам высшего образования в связи с генезисом гражданского общества в дореволюционной России, рассматривает происхождение и деятельность Академического союза, входившего в состав Союза союзов. Автор отмечает, что Академический союз был чисто либеральной организацией, насчитывавшей насчитывал приблизительно 1800 членов – т.е. около 70% всех вузовских преподавателей России. Создание в декабре 1904 г. Академического союза (по инициативе видного деятеля «Союза освобождения» проф. Л.И. Лутугина) и принятие по предложению А.А. Брандта «Декларации 342-х» – программы общероссийской организации вузовских преподавателей – было шагом на пути к политизации университетского движения. Однако, в среде вузовской профессуры было немало сторонников идеи аполитичности университетов. Восстановление университетской автономии 27 августа 1905 г. без проведения одновременно фундаментальных политических реформ было для преподавателей вузов «пирровой победой» – особенно в условиях студенческих беспорядков. III съезд Академического союза (конец 1905 г.) показал, что большая часть профессуры не хотела конфликта с правительством. Но часть профессоров стремилась к большей  академической независимости – например, Л.И. Петражицкий отстаивал идею «неполитического лидерства» университетов в жизни страны. Это был взгляд, базирующийся на вере в силу науки и ее большую роль в жизни общества. Но при этом университетские преподаватели не верили в возможность существования академической свободы в условиях самодержавия. Задача науки в этом смысле состояла в подъеме культурного уровня страны, в  воспитании «сознательных, ответственных личностей», которые нужны были стране для развития по мирному пути. Эти задачи и попытался решить Академический союз, в чем, однако, больших успехов не добился – по вине как самодержавия, так и радикальной интеллигенции, призывы которой прямо могли привести к гражданской войне. Положение Академического союза было показательно: как и весь русский либерализм этого времени, он оказался зажат «между революцией и реакцией»[95].

А. Хейвуд опубликовал в новом сборнике, приуроченном к 100-летию революции 1905–1907 гг., статью, посвященную киевской организации Союза союзов. Автор неоднократно отмечает стратегические разногласия либералов и социалистов, входивших в киевскую организацию. Разногласия привели здесь к фактическому расколу еще до 17 октября 1905 г. «Для киевских профессионалов Союз союзов был слишком радикален; для революционеров … – радикален недостаточно». Свержение самодержавия было ближайшей общей целью, за которой пути либералов и социалистов расходились. Поэтому уступки режима осенью 1905 г. (в первую очередь, Манифест 17 октября) были той гранью, за которой зыбкому единству пришел конец[96].

Английский историк О. Файджес указывает, что после Манифеста 6 августа «радикалы Союза союзов были … более чем когда-либо прежде настроены использовать массовое гражданское неповиновение для того, чтобы надавить на правительство с целью вынудить его на дальнейшие уступки»[97]. Дж. Френкель называет Союз союзов одной из «антицаристских» сил (наряду, например, с Всероссийским крестьянским союзом), образование которых было свидетельством значительного подъема революции, который власть уже едва сдерживала[98]. Некоторые ученые подчеркивают ведущую роль, сыгранную Союзом союзов в организации и проведении октябрьской всеобщей стачки[99].

Оценивая тактическую линию кадетской партии при ее образовании, некоторые англо-американские историки делают упор на связи кадетов с революцией. Например, Дж. Френкель пишет, что главной целью новообразованной кадетской партии было «продолжать революцию до тех пор, пока принцип народного и парламентского суверенитета не будет дан формально и бесповоротно»[100]. М. Малиа отмечает, что кадетская партия была явно левее своих западных собратьев-либералов (что подтверждают, например, программные требования о свободе рабочих ассоциаций или принудительного отчуждения земли). Для того, чтобы напугать самодержавие, кадеты взяли на вооружение тактику «отсутствия врагов слева». Главным требованием партии была конституционная демократия, основанная на всеобщем избирательном праве; «если возможно – достигнутая через Учредительное собрание, если нет – то в рамках конституционной монархии». Социализм целью кадетов не являлся. Но «революционные действия» либералами активно использовались[101].

Д. Вартенвейлер оценивает новообразованную кадетскую партию иначе, и пишет о ней как о партии «решительно конституционной». Однако, в социальных и экономических вопросах она не была классической либеральной партией, поддерживала «прямое государственное вмешательство» – особенно в области аграрного вопроса. Кадеты не выносили однозначного осуждения революционному террору. Одной из главных целей политики они видели воспитание народа – политическое, общественное и даже моральное[102].

Биограф П.Н. Милюкова – американская исследовательница М. Сткодэйл – пишет, что изначальный тактический курс кадетов курс был неверен, поскольку кадеты «ошибочно ожидали, что сотрудничество с более левыми [силами] продолжится во время перехода к новому порядку». С другой стороны, кадеты ждали уступок от кабинета С.Ю. Витте, отклонив его предложение некоторых министерских портфелей. В этом вопросе не лучшую роль сыграл П.Н. Милюков, линия поведения которого на переговорах с Витте являла собою «причудливую смесь доктринерства и практичности, столь типичную для него в это время»[103].

О. Файджес оценивает тактический курс кадетов еще резче. Кадеты при основании своей партии стояли перед лицом дилеммы: «за или против революции?», которая встала особо остро после декабрьского вооруженного восстания. С одной стороны, они вошли в союз с «улицей» и провозгласили лозунг «у нас нет врагов слева». С другой стороны, большая часть кадетов была буржуазна – и по своему социальному статусу, и по мировоззрению. Поэтому они были напуганы возможностью продолжения насилия. Большинство кадетов «пришло к выводу, что после случившегося они не хотят революции. Они были достаточно умны, чтобы понять, что следующей жертвой будут они сами». По этой-то причине на II съезде партии (январь 1906 г.) кадеты осудили стачки и вообще революционные методы действия, после чего «вздохнули с облегчением:.. недобросовестный союз с революцией наконец окончился»[104].

Многие англо-американские историки видят сущностные особенности либерализма кадетов в его повышенном внимании не только к политическим, но и социально-экономическим проблемам. Так, М. Стокдэйл, рассматривая воззрения П.Н. Милюкова, отмечает, что ее герой «уважал поддержку индивидуальных прав и политической свободы классическим либерализмом», но эти критерии были недостаточны для общества ХХ века. Современное государство стояло перед необходимостью выполнения социальных и экономических задач, к которым доктрина laissez-faire и теория естественного права были слабо приспособлены. «Либерализм нуждался в признании того факта, что личные права не абсолютны, но выработаны обществом, что необходимо удерживать равновесие между этими правами и нуждами общества»[105].

Понимание учеными-«ревизионистами» специфики кадетского либерализма увязывается в первую очередь с социальным признаком. Так, А. Эшер пишет о кадетах как партии «профессионалов и либеральных помещиков, поддерживавших политические взгляды земцев-конституционалистов и «Союза освобождения»». В партийном руководстве, подчеркивает Эшер, преобладал «профессиональный класс». Несмотря на провозглашенную внеклассовость партии, в рядах кадетов почти не было ни промышленников, ни крестьян и рабочих, вследствие чего кадеты страдали «недостатком сильной народной основы». Тем не менее, партия обрела определенную степень известности и даже влиятельности вследствие своей «интеллигентности» и обладания «искусством политического маневрирования». Широкая программа была следствием, во-первых, стремления кадетов расширить простор для маневров между властью и революционерами, а во-вторых, желания привлечь максимальное число сторонников и «сохранить единство оппозиции». Последняя задача, однако, оказалась кадетам не по силам, поскольку общество было «глубоко разобщено». Характерным признаком реального отсутствия «внеклассовости» кадетов Эшер считает их отмежевание (уже с ноября 1905 г.) от рабочего движения ввиду роста массовых беспорядков. Массовые движения приветствовались ими лишь как рычаг давления на правящие сферы для проведения конституционных реформ. Поэтому же в итоге и распалась коалиция кадетов с социалистами, ибо ни целей, ни тактики последних кадеты по сути не поддерживали[106]. «Главным голосом либерализма», выразителем «стремлений растущего среднего класса» называет партию кадетов Р. Уэйд. Главными принципами кадетов, по его мнению, были конституционализм, парламентское правление, верховенство закона, а также решение основных социально-экономических проблем мирным путем, без революции[107]. Дж. Гудинг характеризует кадетов как партию, наиболее твердо отстаивавшую в России западную парламентарную модель. Но вскоре после того, как миновал общественный подъем периода 1905–1907 гг., выяснилось, что распространенное мнение о популярности кадетов было преувеличенным. Сеть местных партийных комитетов (кроме, пожалуй, Петербурга и Москвы) рассыпалась, поскольку опирались кадеты на «профессионалов» и «нижнюю часть средних классов». К чести кадетов, они стремились проводить демократическую политику (особенно, в аграрном вопросе), но она не вызывала симпатий ни в демократическом, ни в консервативном спектрах общества. С течением времени кадетская партия превратилась в «политический клуб городских профессионалов с дворянскими корнями»[108].

Таким образом, в современной англо-американской исторической науке проделана большая работа по изучению организационной структуры, программы и идеологии, тактики российского либерализма рубежа XIX–ХХ веков. В целом же западная историческая наука в настоящее время находится на распутье. Концептуально-методологический поиск, в состоянии которого пребывает западная русистика, пожалуй, наиболее ярко отражается на историческом знании о России именно в США и Великобритании. Как отмечалось выше, общее положение с изучением истории России на Западе ныне кризисное, а традиционная политическая русская история (в том числе и история русского либерализма) на сегодня – далеко не ведущее направление изучения. Тем не менее, данное направление существует. В его рамках по-прежнему происходит идейная борьба, хотя некоторые научные направления и школы на Западе (как, например, ревизионизм) на сегодня фактически исчерпаны. В то же время представители новых направлений – к примеру, «новой политической истории» – считают традиционное изучение истории политических движений и партий несколько не своей областью, и поэтому история русского либерализма на Западе, на наш взгляд, начала «буксовать» в плане применения новых познавательных моделей. Поэтому во многом изучение истории русского либерализма пока поддерживается силами «старой гвардии», но ее ряды за последние годы редеют. Борьба между «традиционалистами», «либералами» и «ревизионистами» по вопросам истории русского либерализма уже не столь остра, а новое поколение западных историков изучает эту тематику не очень активно. Тем не менее, исторические исследования последних лет в России наглядно показывают, что изучение истории русского либерализма по-прежнему актуально и имеет большие перспективы[109]. И есть надежда, что именно отечественная историческая наука даст необходимый импульс развития науке зарубежной.

Все статьи автора «Макаров Николай Владимирович»