Евразийцы, изучая проблему монгольского (шире туранского) влияния на Россию, пытались не просто вновь переосмыслить эту проблему, но они хотели дать ответ на извечно мучающий экзистенциональный вопрос, который касался идентичности русского (российского) народа в целом. Кто «Мы» – «европейцы», находящиеся на периферии Европы, «зады» и провинция «Европы», или «смесь славянско-туранского» (шире – степного) миров? И под средством обращения к историческому прошлому Евразии, они пытались дать ответ на этот сложный вопрос, мучавший практически всех эмигрантов. Как отмечает М. Ларюэль: «Евразийцам свойственно желание думать об истории «по-другому», они предлагают России обратить сосредоточенный взгляд на себя и свою историю»[1]. Нужно помнить о том, что во многих евразийских научных построениях (даже ранних), был очень сильный крен в идеологическую сторону, поэтому подходить к поставленной нами проблеме нужно с учетом данного фактора.

При чтении и анализе их трудов, отчетливо видно, что интересовала их в первую очередь не Монгольская империя, ни кочевники и степной мир в целом, а дискурс о России, который они выстраивали под средством обращения к прошлому Евразии, в частности, к Монгольской империи и Золотой Орде. «Монгольская империя, как и остальное степное пространство, сама по себе евразийцев не интересовала. Дискурс в связи с ней это лишь иная форма разговора о России»[2]. В их «тоске» по Монгольской империи и, особенно по Российской империи, проявлялось их ущемленное имперское сознание, обостренное до предела недавнем распадом Российской евразийской империи. Создание евразийского дискурса можно рассматривать как попытку сохранения единства, целостности империи. Обращение к истории монголов, эта геополитический, идеологический и исторический «способ узаконить Российскую империю»[3]. Среди евразийцев, внесших заметный вклад в становление историософской концепции, нужно отметить: лингвиста и филолога Н.С. Трубецкого, географа и экономиста П.Н. Савицкого, историка Г.В. Вернадского, а также врача Э. Хара-Давана. Эти ученые внесли самый заметный вклад в разработку и научное обоснование проблемы влияния монголов на российскую культуру, государственность, экономику и т.д.

Цель нашей статьи – это рассмотрение и анализ взглядов Н.С. Трубецкого на проблему монгольского (туранского) влияния на развитие Руси-России. В силу объемности материала мы не в силах в рамках одной статьи, уместить и подробно рассмотреть взгляды всех евразийцев писавших об интересующей нас проблеме.

Н.С. Трубецкой подошел к интересующей нас проблеме со свойственной ему запальчивостью, резкостью и даже категоричностью в своих суждениях. По-сути, именно он заставил обратить внимание эмигрантской публики на изыскания евразийцев в области историософии средневековой Руси-России, хотя ему и не принадлежала первоначальная заслуга в разработке данной проблемы.

В статье «О туранском элементе в русской культуре» (1925 г.) Трубецкой впервые представляет нам свою евразийскую историософскую схему взаимоотношений, и взаимовлияний двух миров, славяно-русского и туранского, монголо-татарского. Он начинает с того, что «сожительство русских с туранцами[4] проходит красной нитью через всю русскую историю»[5]. Основным моментом русской истории, согласно Трубецкому, «является сопряжение восточного славянства с туранством» для него это и «есть основной факт русской истории»[6]. Как следствие очень тесного сожительства туранских племен с русскими, нам будет очень «трудно найти великоруса, в жилах которого так или иначе не текла бы и туранская кровь»[7]. То есть родство русских с туранскими племенами проявляется даже на кровнородственном уровне. И это факт, важен для «правильного национального самопознания»[8] любого русского человека. Не правильно было видеть в русских чисто славян, в нас течет кровь и «восточных народов», – вот основной тезис Трубецкого, принимая который мы сможем глубже понять нашу национальную самобытность, это поспособствует «правильному самопознанию» каждого русского человека.

Трубецкой не просто отвлечено рассуждает о «туранском психическом типе», он выделяет «систему», которая была присуща, по его мнению, туранскому «психическому типу». В эту «систему» он укладывал: мышление, восприятии действительности, поступки, поведение и быт. Причем все это укладывалось в простые и симметричные схемы, в т.н. «подсознательные философские системы». «Система» эта не осознавалась самими носителями, т.к. она уходила в подсознание и делалась «основой душевной жизни». Благодаря такой системе, у туранского «типа», «нет разлада между мыслью и внешней действительностью, между догматом и бытом»[9]. Все сливается в одно целое, неразделимое (впечатления, мысли, быт и т.д.). Причем неразделенность (синкретизм) различных сфер (идеологии, религии, быта и т.д.) является типичной чертой туранского «типа», который был ретранслирован и на русский «психический тип», правда, в не отрефлексированном виде и не осознаваемым самими носителями (т.е. русскими), но оказываемом значительное влияние. По мнению Трубецкого, именно: «Туранская психика сообщает нации культурную устойчивость и силу, утверждает культурно-историческую преемственность и создает условия экономии национальных сил, благоприятствующих всякому строительству»[10].

Положительный туранский «психический тип» повлиял на русский «психический тип», и «сыграл благотворную роль в русской истории»[11]. Особенно ярко это влияние было в допетровской Московской Руси. И выражалось это влияние в следующем: «Весь уклад жизни, в котором вероисповедание и быт составляли одно («бытовой исповедничество»), в котором и государственные идеологии, и материальная культура, и искусство, и религия были нераздельными частями единой системы, теоретически не выраженной и сознательно не формулированной, но, тем не менее, пребывающей в подсознании каждого и определяющей собой жизнь каждого и бытие самого национального целого, – все это, несомненно, носит на себе отпечаток туранского психического типа»[12].

Далее Трубецкой, развивает свои мысли, и утверждает, что «беспрекословное подчинение есть основа туранской государственности»[13], причем это подчинение имеет вид четкой иерархией – от простого подчиненного к верховному правителю, который также подчиняется высшему принципу (Богу), причем этот принцип, как правило, религиозно-нравственный, является руководящей основой жизни каждого подданного. На Руси «таким управляющим принципом была православная вера», «которая спаяла Русь в одно целое и управляла ею»[14]. Причем «отношение русского человека к православной вере и самая роль, которую эта вера играла в его жизни, были в определенной части основаны на туранской психологии»[15]. Но Трубецкой делает важную оговорку, что туранская психика была плохо приспособлена к богословию, поэтому-то любой русский «оказывался таким слабым богословом, когда встречался с греками»[16].

Таким образом, видно, что не только положительное влияние оказал туранский «тип» на русский, но и отрицательное, которое, в частности, выразилось в неспособности русских духовных сановников к богословию, а также под влиянием туранского «типа», сложились различные подходы среди русских и византийских церквей к вопросам веры и обряда. Эти различия ярко проявились в эпоху церковного раскола, что в итоге и привело к отчуждению русской церкви от византийской, которой были чужды «туранские элементы» прочно вошедшие в русский «психический тип». При этом наши выводы подтверждаются выводами самого Трубецкого, который писал: «То психологическое различие между русским и греческим подходом к вере и к обряду, которое так ярко проявилось в эпоху возникновения раскола, было следствием именного того обстоятельства, что в древнерусском национальном характере глубоко укоренились туранские этнопсихологические элементы, совершенно чуждые Византии»[17]. По-сути своей, мы наблюдаем процесс «“туранизации” византийской традиции и проникновение туранской психики в саму русскую трактовку православия»[18].

Таково было влияние туранского «психического типа» на религиозную культуру русских. Но было и еще одно очень важное влияние, которое связано уже не с туранскими племенами, и не с туранским «психическим типом», а с одним из туранских племен – монголами, которые, как известно, установили т.н. «татаро-монгольское иго» на Руси на двести с лишним лет. Именно «прививка к русской психики характерных туранских черт сделала русских тем прочным материалом государственного строительства, который позволил Московской Руси стать одной из обширнейших держав»[19]. При этом Трубецкой, признает, что такая «прививка» характерна только для великороссов, а вот малороссов он считает неспособными к строительству крупных государственных образований, по причине слабого на них влияния туранского «типа»: «Малороссы, гораздо менее великороссов подвергшиеся туранскому воздействию, в меньшей мере обладают некоторыми положительными свойствами туранского происхождения (менее великороссов способны к государственному строительству крупного масштаба), но зато проявляют, пожалуй, большую способность к богословскому умозрению»[20].

Эту «большую способность к богословскому умозрению», он объясняет, как нам представляется, тем, что малороссы довольно быстро освободились от власти монголов и тем самым не успели перенять и усвоить основные черты туранского «психического типа», и попали под власть Литвы и Польши, где подверглись «латинизации», и научились теоретизированию и богословию у Запада.

Трубецкой начисто отрицает, какую-либо преемственность между Московской Русью и Киевской Русью, разве что только их объединяет одно имя «Русь». По его мнению, «из Киевской Руси и не могло развиваться никакого мощного государства, и представление о том, будто бы позднейшее русское государство есть продолжение Киевской Руси, в корне неправильно»[21]. Киевская Русь в его представлении, это группа мелких княжеств, постоянно ведущих между собой войну, и не имеющих даже понятий о «государственности». Поэтому Трубецкой и заявляет, что Киевская Русь была нежизнеспособна. Ее нежизнеспособность объяснялась тем, что она не могла «осуществлять те задачи, которые ставила географическая природа его территории»[22].

Основной задачей Киевской Руси, согласно Трубецкому, было «осуществление товарообмена между Балтийским и Черным морями»[23], но по причине раздробленности, прикрепленности к речной системе, и постоянных набегов кочевников, которых она не могла себе подчинить, Киевская Русь не смогла справиться со своим «историческим заданием». И как итог, «не только фактически из Киевской Руси не возникла современная Россия, но что это было даже и исторически невозможно»[24].

Тогда возникает закономерный вопрос – откуда произошла современная Россия, и чья она преемница? Такой же вопрос ставит себе и Трубецкой, цитируя древнего летописца («Откуда есть пошла Русская Земля, кто въ Киеве нача первее княжити, и откуда Русская Земля стала есть»). И буквально сразу же он дает нам четкий ответ: «То современное государство, которое можно называть и Россией, и СССР, есть часть великой монгольской монархии, основанной Чингисханом»[25]. Но не полностью Россию можно считать наследницей монархии Чингисхана. Территориально Россия не совпадает с Монгольской империей, а является лишь основным ядром этой монархии. Монгольская империя включала в себя почти всю Азию, Персию, Афганистан, Россия же при всем своем влияние в этих регионах, никогда не включала, и не стремилась включить эти страны в свое «государственное тело». Как считает Трубецкой, это было правильным решением России, так как, эти страны никогда не входили в ойкумену евразийских культур, и если бы Россия их покорила и включила бы в свой состав, как когда-то это сделал Чингисхан, она бы изменила своей исторической сущности, и совершила бы роковую историческую ошибку, подобно Чингисхану.

Трубецкой, центральной фигурой всего средневековья, и всей истории Евразии, считал личность Чингисхана. Чингисхан, для Трубецкого был великим завоевателем и организатором евразийского пространства, а также создателем Великой Монгольской империи (Йеке Монгол Улус). Внимание к личности Чингисхана со стороны Трубецкого было связано с популярным тогда подходом неокантианцев к историческому герою в истории. С.С. Новикова отмечает, что «личность, в неокантианском понимании – это социокультурное образование, неотъемлемая часть социальной среды»[26]. Трубецкой считает, что именно Чингисхан смог «выполнить историческую задачу, поставленную самой природой Евразии, – задачу государственного объединения всей этой части света»[27]. Но выполняя исторически важную, и необходимую задачу завоевания и государственного объединения Евразии, Чингисхан, по мнению Трубецкого, совершает роковую ошибку, завоевывая Азию и, включая ее в состав своей империи. Азия никогда не была Евразией, это отдельный культурный мир, с иными ценностями, пускай и близкими к евразийским. Это иное месторазвитие, это самостоятельная и самобытная культура. «Ни Китай, ни Персия вовсе не нуждались в каком-то внешнем государственном объединении», потому, что «это были страны с древними национально-государственными и культурными традициями, с определенными сферами собственного культурного влияния»[28].

Трубецкой не отрицал факта влияния этих древних культур на вновь созданную Монгольскую государственность. Так он пишет: «Соединив их с Евразией, Чингисхан получил возможность ввести в созданную им евразийскую государственность элементы этих старых азиатских культур и использовать, таким образом, культурные богатства и культурное влияние Китая, Персии и Индии…»[29]. Он признает факт обогащения монгольской государственности и культуры в целом, от более древних и «культурно богатых» стран Азии, показывая синтетический характер монгольской культуры. Но в факте заимствования и влияния этих культур на монгольскую, Трубецкой, не видит причин, считать монгольскую культуру более примитивной и нижестоящей в ряду других самобытных культур Евразии. Он подчеркивает именно синтетический характер монгольской культуры, а не ее примитивность, также он не отрицает того факта, что такие страны как Персия, Индия, Китая были культурно очень развитыми и являлись самобытными культурами, но назвать их чисто евразийскими Трубецкой не смог.

Монголы извлекли пользу от включения Азии в состав империи, а вот «для Азии получился вред, ибо монгольское завоевание, выведя отдельные части Азии из их обособленного самодовления и ворвавшись в их историческое бытие, надолго затормозило их дальнейшее культурное развитие»[30]. Но не только азиатские культуры получили вред от монгольского завоевания. Сами монгольские завоеватели, управлявшие этими странами, испытали сильное влияние со стороны покоренных народов, и постепенно ассимилировавшись с ними, полностью переняв их традиции, забыв свои монгольские корни, перестали считать себя не только монголами, но и перестали ощущать себя частью единой империи Монголов.

Таким образом, получалось, что однажды создав такое огромное государство как Монгольская империя, Чингисхан не только осуществил, стоящую перед ним историческую задачу, но и подал пример будущим властителя Евразии, показав им, какое значение имеет государственное единство Евразии, и контроль над этим евразийским пространством (Heartland). Справедливости ради, нужно отметить, что своего создателя империя пережила ненадолго, и постепенно начался процесс обособления улусов от центральной монгольской власти, и начало разрушения единства Евразии. Процесс децентрализации империи шел полным ходом, и был связан, по мнению Трубецкого, «с вырождением государственного пафоса туранцев и с ростом национально-религиозного подъема русского племени»[31]. И когда на исторической арене появилось Московское государство, то именно оно выступило инициатором нового государственного объединения Евразии, но уже под своим главенством. По мнению Трубецкого, именно: «Русское государство инстинктивно стремилось воссоздать это нарушенное единство и потому является наследником, преемником, продолжателем исторического дела Чингисхана»[32].

Но прежде чем Русское государство взяло на себя инициативу по воссозданию целостности Евразии, оно в течение двух с лишним веков находилось в составе Монгольской империи, и являлось частью западного улуса (Улуса Джучи) Монгольской империи. После нашествия монголов на Киевскую, удельно-вечевую Русь и включения ее в монгольское государство начинают происходить значительные изменения, вызванные как раз нашествием и установлением «монгольского ига».

Первые изменения, которые происходят на Руси в тот период времени, были связаны с религиозными чувствами людей, и религиозным «ренессансом», охватившем покоренную Русь. Согласно Трубецкому, сразу после нашествия произошли «глубокие потрясения в душах и умах русских людей», повсюду наблюдалась «душевная подавленность», «чувство унижения национального самолюбия», но с другой стороны, многие были под впечатлениями от «величия чужой государственной идеи»[33]. Получается, что нашествие пробудило религиозное сознание народа, началось «интенсивное брожение и кипение», поиски ответов на произошедшие события. Летописцы восприняли нашествие как кару Божью за грехи свои. Как следствие всех этих событий и явлений произошел «чрезвычайно сильный подъем религиозной жизни»[34], церковь искала выхода из сложившийся ситуации, каялась за грехи, молилась, чтобы получить Божье прощение. Трубецкой считает, что «татарщина была для Древней Руси религиозной эпохой»[35]. В подтверждение своих слов он приводит пример роста числа монастырских обителей, ухода людей в иночество, причем эти явления, по его словам, приняли массовый характер.

После пробуждения религиозного сознания, происходит и пробуждение творческих сил. «К этому времени относится кипучая творческая работа во всех областях религиозного искусства, оживление наблюдается в иконописи, в церковно-музыкальной области, в художественной религиозной литературе»[36]. Татарское нашествие стало спусковым механизмом, который запустил механизм религиозного пробуждения и обновления. Именно благодаря татарам, русские люди пересмотрели многое в своей прежней жизни, задумались о ценностях и господствовавших идеалах древнерусского государства и общества. К этому же времени, Трубецкой относит, и начало идеализации далекого прошлого, которое проявилось, по его мнению, в таком древнерусском литературном памятнике как «Слово о погибели Русской земли», а также в былинах. Эта идеализация прошлого приводила к укреплению национального самолюбия, подъему героизма, появлению аскетизма и христианского подвижничества. Все это результат того татарского удара который Русь пережила в XIII в.

Перечисленное выше, Трубецкой относил к результатам положительного влияния. Но, также наблюдались и черты отрицательного влияния. В-первую очередь, это «нравственное падение», также «подлое низкопоклонство», «заискивание перед татарами», «стремление извлечь из татарского режима больше личных выгод», «перемены веры, из карьерных соображений»[37], все эти качества стали появляться также в результате нашествия и установления «ига». То есть мы видим сосуществование двух параллельных тенденций в древнерусском обществе, с одной стороны, религиозно-национальный подъем, а с другой стороны, нравственное падение людей, потеря ими личного достоинства, корыстолюбие, предательство.

При этом Трубецкой подчеркивает, что, несмотря на распространение негативных тенденций, положительная сторона влияния брала верх. «Религиозно-национальный подъем этой эпохи становился явлением общенародным…»[38]. Многие рассуждения Трубецкого, отчасти носят поверхностный, отвлеченно философский характер. На наш взгляд, вообще очень сложно определить истинный уровень религиозного подъема в народных массах того времени, а те литературные и былинные источники, на которые он делает ссылку, навряд ли могут отражать реальное состояние древнерусского общества после нашествия монголов. Несомненно, в среде духовенства эти события трактовались с позиций провиденциализма, и Божьей кары, но, как известно, народные массы в большинстве своем, в XIII и последующих веках, оставались мало затронутыми процессами христианизации, и были, либо язычниками, либо двоеверцами.

Таким образом, мы видим, что, несмотря на все недостатки историософских изысканий, Трубецкой все же попытался «вжиться» в древнерусскую эпоху и передать нам общее психоэмоциональное и духовное состояние общества Древней Руси. Как нам представляется, он также проводил определенные параллели и аналогии со временем и той эмигрантской средой, в которой находился он сам, особенно той сферы которая, касалась религиозно-нравственных качеств многих эмигрантов. Особенно ярко это проявилось, на наш взгляд, в сравнении Трубецким, домонгольского (дореволюционного) общества Руси и его морально-нравственного состояния после нашествия (после революции).

Следующими сторонами русской жизни, на которые повлияли монголы, по мнению Трубецкого, были финансовая, почтовая, военная и государственные сферы. Финансовая система монгольского государства, согласно Трубецкому, оказала значительное влияние на российскую, и в подтверждении этого факта, он приводит слова, заимствованные из монгольского или татарского языка (казна, казначей, деньга, алтын, таможня), и резюмирует, что «монгольская финансовая система в России не только была воспринята и утвердилась, но и пережила татарское иго»[39].

Наряду с влиянием на финансовую составляющую, «татары ввели Россию в общегосударственную монгольскую сеть почтовых путей, и монгольская система организации почтовых сношений и путей сообщения, основанная на общегосударственной ямской повинности (от монгольского слова ям – «почтовая станция»), сохранялась в России еще долго после татарского ига»[40]. Для Трубецкого между финансовым хозяйством, и почтовой службой монголов и русских «существовала непререкаемая преемственная связь»[41]. Также Россией «был воспринят до известной степени и самый дух монгольской государственности»[42]. Если в домонгольский период, представления о государственности были крайне примитивными, то «монгольская, чингисхановская государственная идея была идеей большой, и величие ее не могло не произвести на русских самого сильного впечатления»[43]. Таким образом, мы видим, что влияние монголов свелось не только к заимствованию каких-либо внешних институтов, но было более глубинным, и оказало значительное влияние на менталитет русского народа.

Все вышеперечисленные процессы были четко локализованы Трубецким в пространстве. Так, он утверждал, что «центром средоточия того процесса внутреннего перерождения, сущность которого мы попытались определить выше, явилась Москва». Именно «здесь с необычайной силой отражались все явления, порожденные татарским игом», а также именно в Москве и Московской области «наиболее ярко проявлялись как положительные, так и отрицательные духовные процессы…»[44].

В Москве происходило усвоение монгольской государственности, именно здесь особенно ярко проявилось «бытовое влияние татар», в общем, все процессы взаимовлияния между татарами и русскими имели свое четкое средоточие в городе Москве. С этим утверждением нужно поспорить. Несомненно, Москва играла роль важной посредницы во взаимоотношениях между монголами и Русью, но сводить влияние монголов к одной только Москве, есть упрощение реальной картины. Ныне известно, что татары присутствовали, не только в Москве, но и во многих других городах Северо-Восточной Руси, а также и других княжествах (баскаки, сборщики дани, военные гарнизоны, купцы). Но Трубецкой настаивает, что именно через Москву русский человек усвоил монгольскую государственность, учился в «татарской школе», пропитывался духом монгольской государственности, идеями Чингисхана, перенимал черты туранской психики. По-сути, Москва выступала здесь как «контактная зона», в результате чего и появился симбиоз русско-татарской государственности и сложился русско-татарский суперэтнос.

Как считал Трубецкой, изначально московские князья не осознавали, что они являются «собирателями земли русской», и вся их политика сводилась к приспособлению к татарскому режиму, и желанию извлечь выгоды для себя, а не для земли Русской. Но в процессе совместной деятельности с татарами, русские князья начинают пропитываться государственными идеями, набирают опыт государственного и административного управления, у них усиливаются патриотические настроения, появляются устремления к приобретению независимость от Золотой Орды и они, согласно утвердившейся точке зрения в историографии, свергают «татаро-монгольское иго» и освобождают Русь от иноземной власти. Но Трубецкой не согласен с традиционной трактовкой, которая гласит, что «иго» было закончено в 1480 г., а русские князья перестали платить дань татарам, и тем самым получили государственную независимость, и Московия стала самостоятельным государственным актором.

Он вообще против употребления словосочетания «свержение татарского ига», потому что «настоящего насильственного свержения ига, собственно, никогда и не было»[45]. И важным было то, что Москва распространила свою власть «на значительную часть территории, некогда подвластной Орде, другими словами, замена ордынского хана московским царем с перенесением ханской ставки в Москву»[46]. И настоящими государственными правителями московские князья становятся не после «собирания земли русской», а, «лишь тогда, когда от «собирания русской земли» перешли к «собиранию земли татарской» – к покорению под свою центральную власть отдельных разрозненных и обособившихся частей северо-западного улуса монгольской империи»[47]. И не после объединения русских земель вокруг Москвы, Московское государство становится мощным, а «лишь после завоевания Казани, Астрахани и Сибири»[48]. Трубецкой, делая такой спорный и неоднозначный вывод, и по-сути, разрывает всякую преемственность с устоявшейся историографической традицией толкования процесса создания государства Российского, и освобождения Руси от «монгольского ига». И делает он такой вывод не просто так, он тем самым стремится сломать европоцентристскую традицию, заявляя, что: «Историки обычно замалчивают или игнорируют монгольский период», а некоторые историки и во все, по мнению Трубецкого, «закрывают глаза на это обстоятельства (что «русская государственность в одном из своих истоков произошла из татарской») или стараются преуменьшить его значение»[49].

Россия смогла продолжить дело Чингисхана не просто, потому, что она усвоила монгольскую государственную идею, и не потому, что она была одной из провинцией Монгольской империи, а именно благодаря тому «глубокому духовному перерождению русской нации, которое явилось следствием реагирования русского религиозного и национального сознания на факт татарского ига, Россия непременно вполне отатарилась бы и так и осталась бы одним из многих разрозненных обломков империи Чингисхана»[50]. Благодаря перерождению монгольской государственной идеи в недрах Московской Руси, ее обогащению православной и византийской традициями, Русь смогла сохранить свой национальный облик, свою самобытность и не ассимилировалась полностью с татарским этносом. Также Московия смогла стать «цивилизацией престижа», притягательной силой для татарской знати, которая стала переходить на службу к московскому царю, принимая православное крещение.

Для Трубецкого, факт перехода татар на службу и их оправославливание, сыграли огромную роль в истории России: «Новообращенные татары, вливаясь в русский правящий класс, имели для России громадное значение: являясь представителями именно того благородного типа кочевников, на котором Чингисхан в свое время собирался построить всю мощь своего государства, они внесли в среду русского общества элемент весьма ценный с точки зрения государственного строительства: сделались одной из надежнейших опор зарождающейся русской государственности, а в то же время, принося с собой традиции и навыки монгольской государственности, персонально закрепляли преемственную связь между монгольской и русской государственностью»[51]. В результате перехода на службу к русскому князю, монголы принесли с собой опыт строительства государств по имперскому типу, стали наряду с русскими, надежной опорой новой государственности, тем самым, закрепив прямую преемственность между двумя государствами, именно новообращенные монголы стали тем недостающим связующим звеном между миром кочевников и миром оседло-земледельческим. Мы прекрасно знаем, что очень многие дворяне (Карамзин, Чаадаев, Булгаков, Колчак и т.д.), и даже царские особы (Борис Годунов, Иван Грозный) имели своими предками крещеных татар. Знаем мы также, что многие из потомков этих «русифицированных» татар сыграли выдающуюся роль в истории и культуре России.

Но Трубецкой признает, что русская государственность, несмотря на то, что она во многом была наследницей монгольской государственности, превосходила ее и имела преимущества над ней. Важно сделать оговорку, что тут Трубецкой рассуждает не как типичный европеец, а как исследователь, который видит не только сильные, но и слабые стороны. Так, по его мнению: «Слабость монгольской системы состояла именно в отсутствии прочной связи религиозной по своему характеру государственной идеологии с догматами определенной религии, в несоответствии широкого размаха государственности с примитивной бесформенностью шаманизма, в практической несостоятельности ставки на этнографически и географически ограниченный и исторически неизбежно преходящий кочевнический быт»[52]. Так, шаманизм, по мнению Трубецкого, примитивная и бесформенная религия, и поэтому она не может соперничать с православием и другими мировыми религиями, так как, шаманизм не дает тех сакральных обоснований власти, которую, например, дает православная религия для царской власти.

Религия играла значительную роль в империи Чингисхана, и именно в его империи были ярко воплощены черты веротерпимости и уважения к другим конфессиям. Но, несмотря на все это, шаманизм не устанавливал логической связи между своими догматами и государственным строем. По мнению Трубецкого, шаманизм: «Религия догматически наиболее бесформенная, не претендующая на широкое распространение, лишенная наступательной силы и потому не выдерживающая конкуренции с другими религиями…»[53]. Мусульманин, или христианин не мог бы обратиться в шаманизм, как раз в силу указанных выше причин, чувствуя превосходство над шаманизмом, а вот склонить на свою сторону он запросто мог. Поэтому религиозный фактор также сыграл определенную дезинтеграционную роль в империи. Также и кочевой быт, который был оторван от религии, и не имел тех преимуществ, которое имело «бытовое исповедничество» русских, так как, православие пронизывало все сферы жизни (от быта крестьянина до царской особы), и было независимо от каких-либо географических и этнографических границ, выполняя роль «скрепы», объединяющей всех в единую «симфоническую личность». Т.е. «примитивность» кочевого быта и шаманизма делали монгольскую государственность более слабой, не давая ей той опоры, которую давала православная религия, пронизывающая все сферы русской жизни, обосновывающая сакрально власть царя.

Отношение Трубецкого к периоду «монгольского ига», которого он, кстати, никогда не отрицал, было, вполне, терпимым и благожелательным, в чем мы собственно уже убедились выше. Он, по этому поводу писал: «Для всякой нации иноземное иго есть не только несчастье, но и школа»[54]. И такой иноземной «школой» для России было «монгольское иго», поэтому когда, «пришли татары, стали Россию угнетать, а попутно и учить»[55]. В результате этого ученичества, Россия, «через двести с лишком лет вышла из-под ига в виде, может быть, и «неладно скроенного», но очень «крепко сшитого» православного государства, спаянного внутренней духовной дисциплиной и единством «бытового исповедничество» проявляющего силу экспансии и вовне»[56], – таков результат «татарского ига» и «татарской школы» в интерпретации Трубецкого. Получается, что Киевская Русь попала под «иго» как конгломерат рассеянных, децентрализованных княжеств, раздираемых междоусобными войнами, а вышла крепким православным государством, ведущим активную экспансионистскую политику. И не случаен вывод к которому приходи Н.С. Трубецкой: «Московское государство возникло благодаря татарскому игу»[57].

Но начиная с Петра Великого, с европеизации правящего класса, с разрушения практически всех устоев допетровской Руси, начинается слом той систем, которая сложилась под влиянием туранского «психического типа». Происходит замена его европейскими ценностями и идеями, абсолютно чуждыми русскому «психическому типу». По-сути Русь сходит со своего исторически предначертанного пути, происходит «потеря национального обличия», «утрата национального лица», «забвение исторической сущности России»[58]. Трубецкой определяет этот период как установление нового «ига», но уже «романо-германского ига». Трубецкой решает сравнить эти две эпохи, и для иллюстрации своих слов, он сравнивает Русь Московскую прошедшею «татарскую школу» и получившую «аттестат татарской школы», с Русью Петровской, которая получила «аттестат романо-германской школы», и приходит к заключению, что «татарская школа была вовсе уж не так плоха…»[59].

Но Трубецкой верит, что Россия не сможет забыть и так просто избавиться от «наследия Чингисхана». По мнению, Трубецкого, «наследие Чингисхана неотделимо от России. Хочет Россия или не хочет, она остается всегда хранительницей этого наследия, и вся ее историческая судьба этим определяется»[60]. «Наследие» это определяет не только прошлое, но и будущее России. Поэтому Трубецкой предлагает обратиться в прошлое и вспомнить, о тех принципах (морально-нравственных), на которых строилась держава Чингисхана, и применить эти принципы к современной ему России. Главный принцип – это «теснейшая связь между частным бытом, государственностью и религией»[61].

Трубецкой призывает Россию встать на свой, подлинно исторический путь, который был указан ей еще в прошлом. Основной целью он считает, «создание совершенно новой культуры, своей собственной, непохожей на европейскую цивилизацию»[62]. И когда Россия сможет обрести свое истинное лицо, не испорченное европейским влиянием, тогда Россия-Евразия «вновь станет сама собой – сознательной носительницей и преемницей великого наследия Чингисхана»[63].

Таким образом, рассмотрев взгляды Н.С. Трубецкого на проблему монгольского влияния на Русь-Россию-Евразию, мы можем сделать определенные выводы. Как видно из анализа его работ, к проблеме монголо-туранского влияния он подошел с различных сторон, пытаясь показать, что это влияние было не только негативным, но самым разнообразным и подчас сыгравшем позитивную и ключевую роль в процессе становления Московского государства. Привлекает его всеохватный подход к довольно сложному историческому периоду. Нельзя не отметить того факта, что именно он подверг такому радикальному пересмотру эпоху «монгольского ига», подчас абсолютно разрывая преемственность в выводах и оценках с дореволюционной историографической традицией трактовки русско-монгольских отношений.

При этом многие из его выводов, наблюдений и обобщений, не были лишены рационального зерна. Трубецкой сделал ряд весьма тонких и важных наблюдений, но он практически проигнорировал тот факт, что любые его рассуждения на проблему монгольского влияния должны быть обязательно подкреплены источниковой базой, которая у него была весьма скудная. Не лишен он в своих выводах и идеологической подоплеки, иногда в его сравнениях проступает «эзопов язык», который скрывает факт прямых аналогий с его временем. Несмотря на весьма серьезные недостатки его работ (с академических позиций), они все-таки заставляют по-иному посмотреть на ту эпоху, увидеть, что взаимоотношения между монголами и славянами (русскими) не сводились лишь только к войне, грабежам и убийствам.

В его работах ярко проступает психологизм, связанный с рассуждениями на тему этнопсихологических влияний туранцев на славяно-русский психический тип, которому уделяется значительное место в его работах. Данные рассуждения носят предельно отвлеченный, метафизический характер, и, на наш взгляд, проследить влияние психики того или иного народа на другой довольно сложно. А если учесть еще и тот факт, что многие из его умозаключений по поводу влияния «туранского психического типа» на русский, абсолютно не подкреплены ссылками на источник, то и отнести их мы можем к историософским рассуждениям, или даже к жанру эссе.

Культ Чингисхана, чрезмерная идеализация Московского царства, идея «романо-германского ига» и концепция существования антинациональной монархии петербургского периода русской истории, абсолютизация самобытности каждой культуры, европоненавистничество, утопические проекты переустройства общества… – всё это было достоянием научного багажа Трубецкого. Соглашаясь на словах с Трубецким в целом, П.Н. Савицкий, как и Г.В. Вернадский, предпочитал избегать таких категоричных построений: его прагматическое по духу научное мировоззрение не несет печати одиозного авангардизма князя Трубецкого[64]. Интересен в этой связи отзыв Савицкого на книгу Трубецкого «Наследие Чингисхана», «мысли эти выражены по преимуществу в публицистической форме и не свободны от явных преувеличений»[65].

Все статьи автора «Евгений Кушнир»