Многовековое противостояние России с Крымом, а затем и с Турцией, неизбежно отражалось на деятельности многих государственных институтов, порой придавая их функциям не вполне ординарный характер. Не обошли эти процессы стороной и православную церковь, на учреждения которой в разное время возлагались обязанности как по расквартированию пленных мусульман, так и по осуществлению попечительства над теми из них, которые перешли в греко-российское веру.
Так, еще 8 июня 1639 г. Новгородский воевода писал игумену Тихвинского монастыря, что из Москвы в Великий Новгород присланы «татарове крымские и нагайские люди и азовцы… и велено их разослати в новгородские монастыри». Далее воевода сообщал, что четверо пленных направляются непосредственно в Тихвинский монастырь, и предписывал их «кормити и одевати из монастырских обиходов до государеву указу» [1]. В качестве другого примера можно сослаться на грамоту Новгородского воеводы игумену Тихвинского монастыря от 11 апреля 1648 г., из которой следует, что «государь царь и великий князь Алексей Михайлович всея России и его государевы бояре приговорили: которые новокрещены в Великом Новгороде на корму мурзы и мурзины дети, и тех велено расписав себе статьею и устроить их кормами в монастырях» [2].
Правда, начиная с рубежа XVII – XVIII вв., роль церкви в решении указанных вопросов, в силу ряда обстоятельств, стала постепенно ослабевать. Тем не менее, она по-прежнему оставалась заметной вплоть до конца XIX столетия. К примеру, 29 сентября 1769 г., т.е. в ходе русско-турецкой войны 1768–1774 гг., Владимирская провинциальная канцелярия, столкнувшись с проблемой расквартирования военнопленных противника, инициировала вопрос об их размещении в трех расположенных близ Владимира упраздненных монастырях. Инициатива эта была поддержана как Военной коллегией, так и Правительствующим сенатом. Несколько осторожнее к ней отнесся Святейший синод, заметивший, что «в тех упраздненных монастырях состоят ныне приходские церкви и служба божья исправляется». Тем не менее, окончательное решение данного вопроса Синод доверил исполнительной власти, «ежели в том помещении оных пленных в монастырях Правительствующий сенат почитает крайнюю необходимость».
Однако похоже, что рассматриваемая инициатива прокладывала себе дорогу не без труда, ибо лишь 12 октября 1772 г., т.е. спустя 3 года, Сенат, наконец, распорядился всех турецких военнопленных «из города Владимира вывесть в упраздненные монастыри и помещать их в отдаленных от церкви келиях. Дабы они пленные в рассуждении святых церквей от всяких предосудительных поступков вели себя воздержано и ни до каких шалостей допускаемы не были, о том Военная коллегия находящимся при тех пленных командирам имеет строжайше предписать» [3].
Впрочем, реализовывать данное распоряжение так и не пришлось, ибо тут же выяснилось, что печи и кровли всех монастырских зданий требуют серьезного ремонта, без которого помещение в них людей невозможно. Да и сама проблема расквартирования турок к тому времени уже во многом утратила свою остроту благодаря постройке для них казарм и перевода части пленных в иные города Владимирской провинции. В итоге, 23 января 1773 г. Военная коллегия донесла в Сенат, что турецких военнопленных «в рассуждении открывшейся в выводе их в монастыри неудобности, велено оставить по прежнему во Владимире» [4].
Несмотря на неудачный опыт, отмеченная практика сохранилась и в ходе следующей русско-турецкой войны 1787–1791 гг. В частности, в июле 1789 г. группа военнопленных была расквартирована в кельях упраздненного Петропавловского мужского монастыря в г. Краснокутске (ныне районный центр Харьковской области) [5]. А годом ранее турецкие пленники в течение нескольких суток размещались в стилобате действующей Андреевской церкви в Киеве (после чего были переведены на городские квартиры).
Характерно, что осенью 1828 г., т.е. в период русско-турецкой войны 1828–1829 гг., Киевский губернатор попытался повторить данный опыт, но натолкнулся на сопротивление митрополита. Последний поначалу ссылался на то, что помещения «чрезвычайно вредны и опасны для жизни из-за сырости», а когда этот аргумент не возымел действия, прямо заявил, что готов уступить стилобат «для общественных градских заведений,.. но на помещение житьем под церковью не христиан турок, могущих неопрятностью загрязнить и окрестность церкви,.. а в народе произвести соблазн», без разрешения Святейшего синода согласиться не может.
Окончательную точку в этом вопросе поставил городской архитектор, давший заключение, что стилобат хотя и можно оборудовать для размещения людей, но только по окончанию осенних дождей [6].
В дальнейшем власти неоднократно возвращались к идее использования для расквартирования турецких пленников церковных зданий. Так, в самом начале русско-турецкой войны 1877–1878 гг. Министр внутренних дел циркулярной телеграммой от 15 мая 1877 г. потребовал от губернаторов сообщить, «какие имеются в… губернии свободные казенные здания, казармы, упраздненные монастыри (Курсив наш – В.П.), а также частные незанятые фабрики и дома, в которых могли бы быть помещены военнопленные казарменным способом» [7].
В том же 1877 г. Козелецкий монастырь и еще одно здание, по решению Черниговской епархии, были «отданы на военные потребности без вознаграждения, как пожертвования впредь до окончания войны». При этом епископ не выразил возражений против размещения в этих зданиях турецких военнопленных. Однако Святейший синод поддержал его лишь отчасти. Признавая возможным проживание турок в зданиях, принадлежащих архиерейскому домоправлению, Синод, вместе с тем, счел «неудобным назначать в георгиевском Козелецком монастыре помещение для военнопленных» [8].
Таким образом, практика расквартирования пленных турок в церковных зданиях в период XVIII – XIX вв., несмотря на всю свою ограниченность и противоречивость, в целом, свидетельствует как о высоком уровне христианского милосердия священнослужителей русской православной церкви, так и об их готовности к компромиссу с представителями светской власти.
_______________________________
[1]. Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской Империи. В 4 т. Т. 3. СПб., 1836. С. 432.
[2]. Там же. Т. 4. С. 39.
[3]. Российский государственный военно-исторический архив. Ф. 16. Оп. 1. Д. 1854. Л. 1, 73.
[4]. Российский государственный архив древних актов. Ф. 248. Оп. 69. Кн. 6085. Л. 36.
[5]. Центральный государственный исторический архив Украины в г. Киеве. Ф. 1709. Оп. 2. Д. 1229. Л. 15.
[6]. Там же. Ф. 533. Оп. 2. Д. 326. Л. 178–179.
[7]. Государственный архив Курской области. Ф. 1. Оп. 1. Д. 2346. Л. 1–1а.
[8]. Российский государственный исторический архив. Ф. 1286. Оп. 38. Д. 153. Л. 84, 89а, 98.