В первую очередь необходимо оговориться, что в период войны 1806–1812 гг., Курская губерния не была включена в перечень регионов, непосредственно предназначенных для размещения военнопленных. В массе своей, последние находились «на водворении» в Воронежской, Екатеринославской, Полтавской, Тамбовской, Слободско-Украинской и Херсонской губерниях, а также в Киеве, Орле, Калуге и некоторых других городах.
Правда, в литературе мемуарного характера на этот счет можно встретить и иную точку зрения. Так, старший адъютант 18-й пехотной дивизии И.П. Дубецкий, оказавшийся на исходе русской-турецкой войны 1828–1829 гг. в г. Адрианополе (ныне г. Эдирне в Турции), случайно познакомился там с турком, довольно сносно владевшим русским языком. «На вопрос мой, где он выучился русскому языку, – вспоминал позднее И.П. Дубецкий, – он рассказал мне, что в бывшую войну с Россией, в 1810 году, он был взят в плен и более двух годов жил в Курской губернии, где был очень хорошо принят в некоторых помещичьих домах и с искреннейшею признательностью отзывался о хлебосольстве русских» [1].
Сомневаться в «хлебосольстве русских», конечно же, не приходится. Более того, изученные нами источники подтверждают и то, что пленных турок во все времена охотно принимали в помещичьих домах. Причем, тем охотнее, чем больше в этих домах проживало взрослых дочерей с неясными перспективами замужества. Однако упоминание в приведенной цитате именно «Курской» губернии является, на наш взгляд, скорее недоразумением, ибо оно противоречит не только содержанию, но и характеру официальных документов тех лет.
Вместе с тем, изложенное выше, как представляется, никак не умаляет значения Курской губернии в контексте рассматриваемой проблемы, ибо на протяжении всей войны, и особенно во второй ее половине, губерния играла роль важной транзитной территории, через которую осуществлялись сначала этапирование вглубь страны, а затем и репатриация значительной части пленных. Так, по нашим оценкам, только за период 1809–1812 гг. ко за период 1809 – 1812 ыше, ав теи ть, что е по тракту «Харьков – Белгород – Короча – Старый Оскол – Горшечное» в Воронежскую и Тамбовскую губернии проследовали от 3 500 до 4 000 турок.
Еще не менее двухсот человек в тот же период прошли через Обоянь (а отчасти – Суджу), Курск и Фатеж на Орел и далее на Калугу. Это были 6 высокопоставленных турецких военачальников (двух- и трехбунчужные паши́, а также приравненные к ним лица), каждый со своей свитой. (Кстати, небезынтересно отметить, что последний факт нашел отражение в «Очерке семейного быта Аксаковых», на страницах которого И.С.Аксаков, воссоздавая мировосприятие своей бабки – турчанки, подчеркнул, что «вид пленных турок, которых прогоняли через Обоянь, всегда волновал ее сильно» [2].)
Достаточно очевидно, что перемещение через губернию людских масс, может быть и не столь многочисленных, но принципиально отличавшихся по вероисповеданию, языку и культуре от привычных русских воинских команд, и даже арестантских партий, имело определенную специфику, выражавшуюся, в частности, в возложении дополнительных обязанностей и на органы управления всех уровней, и на само население. Так «Открытый лист» начальника конвоя, препровождавшего в январе-феврале 1810 г. через губернию в г. Усмань партию пленных в составе 37 человек, содержал в себе такие требования как:
– «давать во всех городах и селениях по двенадцати одноконных подвод» (хотя, по общему правилу, такая партия могла рассчитывать лишь на три подводы, ибо они выделились из расчета по одной на каждые 12 этапируемых);
– «доставлять для турков хорошую пищу за вольные цены» (причем, под «хорошей пищей» подразумевался, главным образом, не слишком распространенный в губернии белый хлеб «по непривычке турок к черному хлебу»);
– «от места до места давать для турков по теперешнему холодному времени, из человеколюбия, от обывателей, с возвратом им, по двенадцати шуб (речь, конечно же, идет об овчинных тулупах – В.П.), без малейшего задержания» [3].
Поскольку органы тылового обеспечения действующей армии располагали достаточно ограниченными возможностями по снабжению пленных обмундированием, особенно – зимним, а средства на эти цели выделялись лишь в те губернии, в которые турки направлялись на «водворение», идея с «шубами» получила дальнейшее развитие следующей зимой (1810–1811 гг.), когда от обывателей (в т.ч. и курских) потребовали обеспечивать проводимых через губернию турок «от места до места» уже не только теплой одеждой, но и обувью, «чрез что избегнут пленные безвременной смерти».
Тем не менее, несмотря на все эти дополнительные обременения, сведений о каких-либо «трениях», а тем более – конфликтах между курянами и турецкими пленными изученные нами документы не содержат… Вплоть до лета 1812 г., когда в Белгороде произошли события, одно из которых стало даже предметом разбирательства в Комитете Министров.
Так 10 июля 1812 г. Белгородскому городничему было доложено, что около 15 турок, из партии пленных, имевших в городе дневку на пути в Воронежскую губернию, «войдя в питейный дом Новоселова, делают озорничество, вылив из тига горячее вино (т.е. «водку» – В.П.) и разбив два полштофа с вином же». Проверка полученной информации показала, что действия пленных, вероятнее всего, явились местью за то, что незадолго до этого события «турка Сали Агу, Новоселовского питейного дома служительница заманила к себе в питейный дом и вместе с мужем своим отняли у него двадцать пять червонцев» [4].
Похоже, что городничий не сделал из этого инцидента никаких серьезных выводов, и спустя двое суток в Белгороде произошло куда более драматическое событие. Правда, поскольку никакого следствия по указанному событию не проводилось, судить о нем сегодня можно разве что по рапорту городничего Курскому губернатору, из которого следует, что «сего июля 11 дня вступили в Белгород пленные турки, из коих состояло чиновников 320, простых турок 822 за препровождением Харьковского внутреннего гарнизонного батальона капитана Резанова с конвойною командою унтер-офицером одним, рядовыми двенадцатью человеками, следующие из города Харькова в город Воронеж (по нашим данным, эта партия следовала в Тамбовскую губернию – В.П.), имели в Белгороде роздых и сего июля 12 числа поутру во время базара стеклось множественное число турок на площадь и между приехавшими поселянами для продажи съестных припасов, наипервее производя женщинам наглость, которую им чинить воспрещали, а потом начали по обыкновению их играть в ремешек, стесняя тем бывших на базаре поселян, и то им воспрещено, но оне озлобясь за сие собравшись более двухсот человек, приступили к поселянам начали их бить немилосердно».
Прибыв на базарную площадь и лично убедившись в том, что «турки во множественном числе бьют кого ни попадя поселян», городничий обратился за помощью к начальнику случайно оказавшейся на базаре партии рекрут, следовавших из Курска в Николаев, которые «более ста человек кинулись к пленным туркам и удержали их от драки, но из них один турок рекрутской партии унтер-офицера Изюмова ударил сильным образом так, что свалил с ног».
В итоге семь пленных были задержаны (правда, лишь до утра), «отнято у них из рук два ножа, прочие ж турки разбежались к своим квартирам».
Эту достаточно ясную картину несколько «подпортил» начальник конвоя, заявивший в тот же день городничему, что на базаре у вверенных ему турок (по их собственным словам) было «сорвано» 14 поясов с деньгами, 14 накидок, 1 куртка, 1 подсумок, а также иное имущество и деньги, всего на сумму 1166 руб.
Хотя последняя информация всеми инстанциями, вплоть до Комитета Министров, была расценена как сомнительная, городничий принял некоторые меры к ее проверке и в своем рапорте указал, что «о сих пропащих у пленных турок якобы денег и вещах мною в Белгороде публикация была учинена, но не оказалось оных ни у кого ни денег, ни вещей» [5].
В конечном итоге городничий всю ответственность за происшествие возложил на начальника конвоя и, естественно, на турок. Курский губернатор А.И. Нелидов, соглашаясь, в целом, с такими выводами, тем не менее подчеркнул, что не только турки вели себя «предерзостно», но и белгородцы «неуступчиво» и потребовал в этой связи от городничего «внушить жителям, что надобно сострадать о них как о пленниках и елико можно снисходить им, тем более, что по заключенному ныне с Портою Оттоманскою миру уже не есть они враги наши».
Одновременно А.И. Нелидов дал понять, что не исключает наличия у этого конфликта более глубинных корней, указав городничему не необходимость обратить внимание на людей, «кои бы нарочно старались внушением ли или самими действиями, давать повод к таковым взаимным неудовольствиям, имея на то свои виды» [6].
В целом же, как губернатор, так и Курское губернское правление отреагировали на данное происшествие достаточно жестко, разослав в уезды и города, через которые пролегали маршруты пленных, циркулярное письмо, требующее, чтобы во время дневок турки «не были из квартир своих распущены по улицам и площадям, а находились в оных под надзором конвойных чиновников и надзирались неотступно». Одновременно «градским и земским полициям» было предписано в такие дни «усугублять свое бдение взятием приличных мер к предупреждению неистовств и насилия городских жителей» [7].
14 октября 1812 г. этот инцидент был рассмотрен Комитетом Министров, который лишь подтвердил уже ранее сделанные выводы, возложив всю ответственность за происшедшее на начальника конвоя, не обеспечившего должного контроля за пленными и поручил «поступок его рассмотреть Управляющему Военным Министерством» [8].
Вина начальника конвоя, конечно же, выглядит бесспорной… Хотя, если обратить внимание на то, что 1142 пленных сопровождали лишь 14 человек (вместе с их начальником), такой вывод уже не кажется столь категоричным. Особенно если учесть, что приказ бывшего Военного министра – А.А. Аракчеева о том, чтобы партии пленных турок не превышали 100–150 человек, при 20–25 конвойных, к тому времени никем не отменялся.
Нельзя также обойти молчанием и того факта, что еще накануне выхода турок из Харькова командир Харьковского гарнизонного батальона обращал внимание Слободско-Украинского губернатора И.И. Бахтина на то, что в виду острой нехватки людей он способен выделить для сопровождения пленных лишь 1 унтер-офицера и 12 рядовых. Однако, судя по резолюции И.И. Бахтина на рапорте командира батальона, тот предпочел эту тревожную информацию просто не заметить [9].
Обращает на себя внимание то, что обе указанные партии пленных двигались через губернию вглубь России уже после окончания войны, ибо договор с Турцией об очередном вечном мире был заключен еще 16 мая 1812 г. и ратифицирован российской стороной 11 июля. Однако, лишь 6 августа, после получения известия о ратификации договора Турцией, Петербург распорядился «остановить партии идущие к месту водворения и повернуть назад», а спустя три дня приступил к рассылке в губернии циркулярного письма, требующего отправить пленных на родину «без малейшего потеряния времени».
Одновременно Петербург дал указание губернаторам (в т.ч. и Курскому), чтобы в процессе репатриации «пленным оказываемы были всевозможные пособия как в отводе квартир, так и в даче по требованиям конвоирующих подвод и снабжении продовольствием. Для лучшего же порядка и чтобы пленным нигде никаких озлоблений и притеснений ни от кого чинимо не было, встречали бы их исправники или заседатели нижнего земского суда на меже своего уезда и препровождали до соседственного» [10].
Уже в августе-сентябре 1812 г. через Курск проследовали на юг упомянутые выше турецкие военачальники. Их сопровождение от Курска до Харькова обеспечивалось силами Курского гарнизонного батальона. 1 сентября 1812 г. один из офицеров батальона доносил управляющему Военным министерством, что «по предписанию Курского гражданского губернатора тайного советника и кавалера Нелидова принял от Орловского внутреннего гарнизонного батальона подпоручика Безхвостова возвращающихся в свое отечество турок трехбунчужного пашу Пегливана и при нем чиновников – 34, не чиновников – 58; султанского чиновника Сали Агу Селихтера и при нем чиновников – 7, не чиновников – 4, а всего – 105 человек. Имея маршрут и наставление от губернатора, сего числа до города Харькова выступил, имея при себе воинских чинов Курского внутреннего батальон – унтер–офицеров – 1; рядовых – 5» [11].
Следом началась репатриация и рядового состава, ход которой отличался достаточно высокими темпами. Так в октябре-ноябре 1812 г. только из одной Воронежской губернии через Курскую, с интервалом буквально 1–3 суток, проследовали 8 партий пленных численностью от 300 до 350 человек каждая.
В возникшей спешке в отправляемые партии порой включали даже тех лиц, которые приняли в России православие, а значит – не подлежали обязательной репатриации. 2 сентября 1812 г. Орловский губернатор, информируя А.И. Нелидова о том, что среди пленных, отправленных им в Курск, по недоразумению оказался «арап Маржан Бемар, принявший христианскую греческую веру и при крещении названный Сергеем», просил вернуть «арапа» в Орел. Однако, поскольку тот уже убыл в Харьков, А.И. Нелидову пришлось обращаться к Слободско-Украинскому губернатору с просьбой «приказать остановить памянутого арапа в губернии, управлению Вашему вверенной и сделать об нем подлежащее постановление, а буде он с прочими турками из Харькова выпровожден, в таковом случае отнестись уже о сем к господину гражданскому губернатору первого губернского города, чрез который подлежит туркам тракт и о последующем не оставить уведомить меня и Орловского господина гражданского губернатора» [12].
Завершая краткий обзор рассмотренного вопроса, полагаем возможным сформулировать вывод о том, что в период русско-турецкой войны 1806–1812 гг. Курская губерния играла роль транзитного региона, в целом, достаточно успешно обеспечившего этапирование и последующую репатриацию из районов Воронежской и Тамбовской губерний, а также городов Орел и Калуга около 4 тыс. турецких военнопленных. При этом промежуточное положение губернии ставило ее в зависимость от степени добросовестности в организации этапирования и репатриации пленных со стороны военных и гражданских властей смежных регионов.
Печатается с сокращениями. Полностью статья опубликована в сборнике научных статей: Правда истории. Вып. VIII. – Курск: Изд. Курск. гос. ун-та, 2009. – С. 104–110.
[1]. Дубецкий И.П. Записки // Русская старина. 1895. Т. 83. № 6. С. 111.
[2]. Иван Сергеевич Аксаков в его письмах. Часть первая. Учебные и служебные годы. Т. 1. Письма 1839-1848 годов. М.: Тип. М.Г. Волчанинова, 1888. С. 14–15.
[3]. Государственный архив Харьковской области (ГАХО). Ф. 3. Оп. 17. Д. 476. Л. 3.
[4]. Государственный архив Курской области. Ф. 1. Оп. 1. Д. 9267. Л. 3.
[5]. Там же. Л. 1.
[6]. Там же. Л. 5.
[7]. Там же. Л. 9 об.
[8]. Журналы Комитета Министров. Царствование Императора Александра I.1802–1826. Т. 2. СПб.: Тип. В. Безобразова и К0, 1891. С. 591.
[9]. ГАХО. Ф. 3. Оп. 19. Д. 86. Л. 8–9.
[10]. Российский государственный военно-исторический архив. Ф. 1. Оп. 1. Д. 2654. Л. 28.
[11]. Там же. Л. 42.
[12]. ГАХО. Ф. 3. Оп. 19. Д. 176. Л. 20.