Что норманизм является антинаучной теорией записано во многих русских исторических пособиях. Но в тех же пособиях русская история начинается с варяга Рюрика.
С одной стороны показывается в чем заключается антинаучная сущность норманизма, а именно в том, что по мнению немецких историков с русскими учеными званиями Г.З. Байера, Г.Ф. Миллера и А.Л.Шлёцера славянские племена в IX в. находились на примитивной стадии развития и сами не могли создать государственность. И тут же доказывается, что государственность у славян начала складываться задолго до прихода варягов. Но с другой стороны, тут же  легенда о призвании варягов подается в трактовке действительно исторического события. Причем описывается эта легенда настолько ярко, что теряется из виду и антинаучная сущность норманизма и сам норманизм, а начальная русская история выкладывается в логическую цепочку от Рюрика и варягов.
Если же брать литературу специальную, т. е. по теме норманизма, то в ней все сводится к обсуждению чьих-либо мнений в историческом контексте, рассуждению о положительных или отрицательных сторонах этой теории, приведению доказательств или опровержений, критике сторонников или противников, описанию значимости, т.е. всего того, что вокруг. Однако «за кадром» остается главный вопрос: где цельность этой теории? Где она расписана от сих — до сих, ясно, понятно, с набором доказательств и т. д.,  так сказать, в авторском исполнении?
Отчасти это объясняется отсутствием первоисточников. Все, что выходило у Г.З. Байера (1694 — 1738) было на латинском или немецком языках, печаталось только в XVIII в. К примеру, самое его знаменитое «Сочинение о варягах» на русском языке появилось в 1767 г. А переиздано только в 2010 г. и не в печатном варианте, а в электронном. Так что вся критика Байера все эти два столетия строилась на его цитатах, пересказах в лучшем случае современниками или на вторичной критике через третьих лиц.
Г.Ф. Миллеру (1705 — 1783) в этом смысле повезло больше. Он в свое время путешествовал по Сибири и югу России. Его сочинения о Малороссии, Сибирском царстве печатались на русском языке в XVIII в., переиздавались в XIX в. и даже в XX в. Они и сейчас представлены для открытого чтения в Интернете. Но его главных произведений – «О летописце Несторе», «О начале и происхождении русского народа» мы как не видели, так и не видим до сих пор. Они были  изданы лишь в 1750 г. и в 1761 г. соответственно. И, возможно, в 1996 г. в сборнике «Избранных сочинений по истории России Г. Ф. Миллера».  Но в научной литературе сносок на это издание не встречается. И весь Миллер по части его взглядов на варяжскую тематику известен нам по ссылкам на кого-то, кто о нем что-то говорил.
Практически то же самое до последнего времени относилось и к «родоначальнику русской истории» А. Л. Шлёцеру (1735 – 1809). О нем много сказано, приводится много  выдержек из его сочинений. Однако проверить их подлинность, смысл в контексте отдельно взятого предложения и т.д. До сих пор не представлялось возможным. Его книгу «Общественная и частная жизнь Августа Людвига Шлёцера, им самим описанная» в переиздании 1875 г. только сейчас можно оформить под заказ и ознакомиться с содержанием. Но это не главное его произведение. Главное -  «Нестор. Русский временник на древле-славянском языке» вышло на русском языке только в 1809 г. и до последних дней не переиздавалось. Разумно задаться вопросом: почему? Норманисты его славят, ссылаются чуть ли не как на основной авторитетный источник по норманской теории, но само его сочинение не показывают. Да и некоторые биографические сведения о нем крайне противоречивы.
Это может показаться странным, если действительно не ознакомиться с литературой о нем и тем, что и как он сам писал в своем «Несторе». В доказательство оного можно привести два наглядных примера. Во многих статьях о Шлёцере встречается утверждение, будто он находился в России с 1761 по 1767 гг. А сам он сообщает, что с 1761 по 1769 гг. Причиной его отъезда является, якобы, его нежелание работать под началом Миллера. А сам Шлёцер намекает на общую обстановку, сложившуюся в Петербургской Академии наук относительно взглядов на русскую историю.
А между тем, именно в этом произведении норманская теория представлена в наиболее полном, развернутом виде. Более того, предлагая читателю свою систему доводов, Шлёцер невольно затрагивает один из ключевых моментов отношения к летописанию в целом.  А он при ближайшем рассмотрении переворачивает норманскую теорию против самой себя. Речь идет о вставках. По мнению Шлёцера в русских летописях, если их «сличить», выявляется много того, что, во-первых, внесено самим Нестором по недоразумению или незнанию иностранной исторической литературы, а, во-вторых, русскими переписчиками – правщиками  патриотической направленности.
Эти правки Шлёцер называет бредом. Очистить Нестора — первого, единственного и самого верного источника по древней истории Руси  от бредовых вставок – вот  задача   русских историков. Но они с этим не справляются, не понимают. И тогда за дело принимается сам немец Шлёцер. Он выявляет эти вставки, доказывает, почему и даже кем он могли быть внесены в тексты летописей. Но при всей гениальности Шлёцера вызывает подозрение одно обстоятельство: практически все предъявленные им вставки содержат слово «Русь», и ни одно – «варяг».
Таким образом, «очищая» Нестора от бредовых вставок,  Щлёцер наводит на мысль о предвзятости своих доводов, подгоняемых под заранее выбранную им гипотезу о формировании начальной русской истории. Антинорманизм Шлёцера заключается в самой постановке вопроса о вставках. Норманистами эта тема не обсуждается. А все  потому, что бредовой кажется сама мысль, будто исправляли русские летописи русские патриоты, а сам Нестор, получается, патриотом не являлся. Очистить Нестора от бреда Шлёцера  задача настоящей статьи.
Но прежде чем перейти непосредственно к анализу вставок в Несторову летопись (Повесть временных лет) по Шлёцеру, необходимо остановиться на личности самого Шлёцера, его службе в Петербургской Академии наук, идейной борьбе с русскими историками и эпохе, когда все это происходило. Без этого понять норманизм затруднительно.

1.

Когда читаешь сочинение Шлёцера «Нестор», то подспудно задаешься вопросом:  почему обласканный императрицей и возведенный в высокий научный чин ординарного профессора с большими перспективами молодой немецкий ученый хотел выехать из России и в 1764, и в 1765 гг.? Но почему не получилось? И почему он все-таки покидает Россию в 1769 г, когда его возвысили в звание ординарного академика?

Август Людовик Шлёцер приехал в Петербургскую академию наук по приглашению Миллера с твердым убеждением, что в России историков нет, как нет и исторической науки. Об этом он постоянно повторяет в книге написанной им в 1802 г. То есть до последних своих дней он  мнения не менял. Татищев, Ломоносов, Щербатов, Емин (или Эмин), а с этими лицами он вел заочный спор, иногда добавляя к ним Болтина, Хилкова (Манкиева) «не могли издать ничего полезного», поскольку «не имели очищенного источника». А все напечатанное «ощутительно дурно, недостаточно и неверно». Русские летописи «более нежели при каких других нуждаются в критическом очищении». Просвещенные нации давно уже печатают свои исторические источники. Ученая публика все хочет видеть все своими глазами. Почему же этого не делают русские? Или скрывают какую-то тайну?
Для него, европейца Шлёцера, Россия была такой же далекой, загадочной страной, немного сказочной, как и Китай. Она такой была и для Шлёцера и для его соотечественника Байера, жившего в России на тридцать лет раньше него. Байер, когда в Петербург в 1730 г. прибыл первый караван с китайскими книгами, с жаром занялся изучением китайской словесности.  Китайскую цивилизацию он считал очень древней, если не древнее европейской. Очарование Китаем его охватило настолько, что он решил изучить китайский язык. К русскому относился пренебрежительно и не изучал принципиально. Вольно обращался с происхождением русских слов. Не заморачивался методиками сравнительно-исторического анализа, построением лексем, или учетом семантических изменений. Для него достаточно было наличие сходных букв в разных словах, чтобы объявить их тождество и сделать от того далеко идущие выводы. Тот же Шлёцер над ним и посмеивался. Баёер, пишет он, вообще не различал русские буквы, например, к — н. В своих этимологических опусах, был безудержен в фантазиях, абсурдных по сути. Вместо бужане, читал бужаке. Новгородев называл ковгородцами. А раз уж они, новгородцы – ковгородцы, значит они пришли на Волхов с Кавказских гор. Так, по Шлёцеру, Байер начал с новгородцев, а «забрел в Кабарду». (1, с. 424)
Но Россия не Китай, неоднократно повторяет Шлёцер, намекая на различия в оценке сроков их древности: у Китая древность в тысячелетия, а у России древность имеет  небольшой срок давности. Выяснить какой и предстояло новому поколению приглашенных из Европы ученых историков в русскую Академию наук – таких молодых, но уже опытных в знании исторических наук вроде него 26-ти летнего Шлёцера. Ну а, кроме того, на публикации русских хроник в Европе можно было хорошо заработать. Хотел он там ехать в путешествие  на Синай, мечтал ли, о чем сообщается в биографических записках о нем, это совсем другой вопрос. Главное, с чем все согласны, в Россию он ехал на время и не работать, а заработать.
Прибыв в нашу страну в 1761 г. Шлёцер с большими амбициями, что называется, попал в струю. Общественная жизнь дышала веяниями перемен. А тут еще и государственный переворот, учиненный женой Петра III. Щекотливость ситуации заключалась в том, что законный наследник престола с русским корнями стал проводить антирусскую политику, что для ближайшего окружения рачителей интересов отечества казалось неприемлемым. Немка Екатерина презентовала себя более покладистой. Но не хватало уверенности в ее легитимности. Не случайно после дворцового переворота, совершенного  28 июня 1762 г., то тут, то там появляются двойники Петра III. А апогеем народного несогласия становится самое массовое в истории России крестьянское выступление под предводительством Емельяна Пугачева. Он тоже выдавал себя за царя Петра Алексеевича. Так что  историки, выводящие династию русских царей из немцев, новой русской  императрицей были привечаемы лично. Их одаривали высокими научными званиями, деньгами.
Всего этого не мог не видеть Михайло Васильевич Ломоносов. Свое отношение к Шлёцеру он готовился напрямую выразить Екатерине II. «Все открыто Шлёцеру сумасбродному… Вверили такому человеку, у коего нет ни ума, ни совести». (3, с. 160)
Про сумасбродность и совесть Шлёцера Ломоносов имел возможность убедиться. Уже через три года своего пребывания в отечестве нашем этот пришелец  нагло спорил с уроженцами, т. е. русскими, да еще учеными, о правилах русской же грамматики, о древности, касающейся русской истории. «Не удивляюсь малому знанию его в языке нашем…» -  говорил Ломоносов, – но не слишком ли безвременно его бесстыдство думать, что он «разумеет древний славянский язык не менее каждого нашего природного ученого». (3, с. 337) (Месяцем позднее в «Краткой истории о поведении Академической канцелярии…» Ломоносов раскрывает закулисные игры вокруг издания некоторых книг более подробно. И в частности по грамматике. Типографией при Академии руководил Тауберт. «Грамматику» по русскому языку написал Ломоносов. Он же хотел ее издать и в немецком переводе. Однако Тауберт всякими способами препятствовал печатанию. Он поручил этот перевод сделать Шлёцеру на свой лад,  обучавшемуся русскому языку, между прочим, по «Грамматике» Ломоносова. Он это и сделал, «переворотив ее иным порядком», с «исполненными смешными излишествами и грубыми погрешностями»)
Возмущался Ломоносов и тем, что Шлёцер был принят в Академию наук «не в силу регламента», что допущен был к Академической библиотеке «в противность государственным политическим интересам». На последнем обстоятельстве Ломоносов останавливается особо. Разве можно допускать в библиотеку человека нового, да еще иностранца, который не взял на себя никаких поручительств и обязательств по сохранности древних манускриптов. Нет никаких гарантий тому, что часть из них не будет вынесена в подлиннике. К чему дозволять нанимать писцов выписывать и переписывать из исторических документов то, что ему вздумается и, не зная, чем это обернется. А уже худые примеры тому известны. Иностранцы, « кои не быв столь далече в Библиотеку впущены, с одного только того, что видели, писали и издавали о России ругательные известия, к чему Шлёцер показал себя в «Грамматике», им издаваемой, весьма способным». (3, с. 340) Более того, Шлёцеру, сообщает Ломоносов, передали перевод китайских и маньчжурских книг.
И вот с этим приобретением и багажом древних русских манускриптов, в подлиннике или переписанные, Шлёцер готовится выехать из России «бесповоротно», чтобы заняться «изданием российских исторических известий там, наживать себе похвалу и деньги». (3, с. 91) Шлёцер требует отпуск «в отечество» на три месяца и уверяет, что поедет вместе с профессором Цейгером. А на самом деле, пишет далее Ломоносов,  Шлёцер и не думал возвращаться. Доказательством тому служит уже опубликованное в «Геттингенских ученых ведомостях» извещение о назначении Шлецера профессором Геттингенского университета. Эти описываемые события относятся к лету 1764г.
Возмущение Ломоносова вызывал и тот факт, что Миллера за диссертацию, в которой  тот допускал «сатирические выражения» по отношению к русской истории и российскому народу, при Елизавете Петровне был понижен в чине, оштрафован и публично обруган. А «новоприезжий» Шлёцер за большие наглости Екатериной II Алексеевной награжден высоким чином члена Петербургской академии наук с жалованием ординарного профессора и обласкан. Сказано это было Ломоносовым уже в последние месяцы своей жизни – в январе 1765 г.
Но Шлёцер, чувствуя высокую поддержку, не особо обращал внимание на Ломоносова. Он продолжал работать в академической библиотеке и, судя по воспоминаниям, это были  самые плодотворные и самые запоминающиеся «8 лет, лучших в жизни» (1, с. 210) И вот как он сам их описывал.
Меня, выпускника Гесснерова классико-филологического и Михаелисова библикоэкзетического училища, в Россию вызвал Миллер в 1761 г.  В 1762 г. меня сделали адъюнктом Петербургской академии наук, а в начале 1765 г. (еще при жизни Ломоносова) ординарным профессором русской истории Академии наук. Тут принял я намерение собирать списки с временников, находившихся в академическом архиве и у частных лиц. Нетерпение мое заключалось в желании сличить различные списки летописей. Свое намерение изложил в поданной Академии записке, понимая, что на эту работу уйдет несколько лет.
Я старался, сообщает далее Шлёцер, приобрести благосклонность русской публики.  Напечатал при Академии наук в 1767 г. «Правду Русскую» – важнейший памятник русской древности, обнаруженный в единственном списке, без правок и объяснений с тем, чтобы приучить «русских издавать древние писания для будущих толкователей». В это же время поступило предложение издать какую-нибудь летопись по моему выбору. Предпочтение было отдано временнику не слишком древнему и не слишком страшному по своему необыкновенному правописанию – Никоновскому сборнику. Его 1 часть была напечатана в том же 1767 г. при участии Башилова. 2-ю часть Башилов издал уже сам, без меня, на следующий год. И в том же в 1768 г. «мой ученик»  Башилов представил общественности «Судебник» царя Ивана Васильевича, но уже под моим смотрением. А в 1769 г. специально для слабого пола с прекрасными виньетками в карманном формате на пятнадцати листочках Дитерихом издан был мой краткий справочник русской истории. Я подготовил его с привлечением  «Истории» Татищева. С немецкого он был переведен на датский, русский, итальянский языки.
Но это было только «приуготовлением», «заманкой» к моему главному труду, – сообщает далее  Шлёцер. Однако к какому именно  труду он не называет. Только тут же указывает, что с нового образования Академии в 1766 г. «начальство не внимало уже более моим предложениям». (1, с. 210) Уже «после такого дела»  по окончании срока договора в 1769  г. я покинул Россию.
В Гёттингене меня приняли в университет действительным профессором, достоинство которого получил еще в 1764 г. Ректор университета Мюнхгаузен (барон Отто фон Мюнхгаузен 1716 — 1770) обязал меня, во-первых, издавать русские летописи, с которых сняты копии, с целью распространения русской словесности. Он даже помышлял об открытии типографии с русскими буквами. Во-вторых, «доставлять мои рассуждения», т. е. писать к летописям свои разъяснения и комментарии. В третьих, рассматривать в здешних ученых известиях вновь изданные в России книги. Для этого я списался с Эйлером старшим. Если бы это осуществилось, «то по истечении слишком 30 лет довольно бы уже очистили древнюю русскую историю». (1, с. 212) Однако после смерти Мюнхгаузена, некоторые члены Геттингенского общества стали чинить мне препятствия. К тому же были прерваны сношения с Петербургской академией. Так что мне пришлось прекратить свои упражнения в русской истории.
А в 1774 г. в России начался такой период, каких еще не было в свете. Он продолжался до 1794 г., и за двадцать лет было издано аж 49 списков одних только летописей: Радзивиловской (вскоре после Никоновской) в 1767 г. (готовилась с 1761 г.), летопись Повседневных дворцовых записок с 1632 по 1655 гг., Царственная книга, Царственный летописец, Древний летописец. Особенно печатается много летописей в Московской типографии – Летописец Новгородский, Летописец Архангелогородский, Летописец «Безымянный». Там же, в Москве, в 1771 г. открывается Вольное Российское собрание при тамошнем университете. Этим Собранием печатаются «опыты трудов» по древней Русской истории: Двинской летописец, Стриттерова история, Степенная (Макарьевская) книга, древние русские грамоты, Летопись о многих мятежах, Сказание об осаде Троицкого монастыря и проч.
Наконец, стараниями Миллера с 1768 г. начинает печататься «Российская история» Татищева. А около 1780 г. императрица повелевает Синоду «под присмотром надежных людей» снять списки со всех летописей, которые «трудны к разобранию» и приступить к печатанию оных, разложив их по значимости. (1. с.  218)
Какой открылся век русской словесности! – с нескрываемым восхищением пишет Шлёцер. Но кто бы осмелится печатать такие вещи в царствование Екатерины II без ее собственного волеизъявления? Но она не только позволяла печатать, а сама побуждала к этому. «Мысли свои в рассуждение сего, торжественно объявила она в 1764 г. своим мнением об одном деле, в котором и я также участвовал». (1, с.  223)
Но «что же сделано с таким множеством важных рукописей?» – задается вопросом «русский историк» далее. И делает тут же совершенно неожиданный вывод: «Странная участь исторической словесности в России!.. Сами государи ободряют, приглашают, приказывают – и ничего не делается; а если что и делается, то все не так… Вдруг и совсем нечаянно Русская история очевидно начала терять ту истину, до которой довели было ее Байер и его последователи, и до 1800 г. падение это делалось час от часу приметнее». (1, с 230). Так Болтин, знаток русской истории, сам того не ведая, а следуя за Татищевым, выдал руссов за финнов, а Варяжское море за Ладожское озеро. Но более того, его ложный отрывок из Иакимовской летописи (где мифология переплетается с теологией: в колене Афетовом появляются скифы, от них славяне и т. д. – авт.), от которого уже отказались Миллер, Ломоносов, Щербатов, выдается за истинный. Распространяются глупые сказки об Остиндской торговле, производимой еще до Рурика. Говорят о монете Ярослава I. А в академическом мюнцкабинете показывают Пермскую монету, которая будто бы старее Рождения Христова.
«Я долго смотрел на этот плачевный упадок, – пишет Шлёцер. – Но когда в 1799 г. новый русский Издатель  снова вытащил на свет «Мосоха Яфетовича и Скифа, правнука Яфетова …то тут я, профессор русской истории Шлёцер, потерял всякое терпение и написал книгу «Нестор»».

2.
Так почему же Шлёцер стремился выехать из России? Сам он пишет об этом почему-то уклончиво, загадками. То подтверждает подозрения Ломоносова в несанкционированном (разве что с дозволения директора библиотеки Тауберта) снятии копий с документов, представляющих исторический интерес. То, хотя и оговаривается, что делал это не самовольно, а по поручению того же Тауберта, но утверждает, что списыванием летописей занимался значительно позже: не с момента приезда в Россию в 1761 г., а, якобы, с 1764 г. И в том же 1764 г. он подает в Академию записку с каким-то намерением: не просто сличить списки летописей, а еще с предложением чего-то. Но, видимо, это предложение отклоняется или вообще не рассматривается, раз свою мысль «внятным для всех образом» Шлёцер вынужден повторить в предисловии к «неудавшемуся Таубертову Нестору» в 1767 г. (по изданию Радзивиловской летописи  – авт.). Но и тогда не получает отзыва. Наконец, какие-то свои рассуждения Шлёцер подает Ученому совету на следующий 1768 г.
Но поскольку «заманка» не сработала, Россию по условиям договора пришлось покинуть. И здесь опять не схождение мыслей: то он просился — его не отпускали, а то вроде бы и не просился, но вынужден был уехать.
Частично ответы на эти вопросы можно получить ни у кого-нибудь, а опять-таки у Ломоносова.  Оказывается, Шлёцер уже на второй год своего пребывания в России вознамерился ни много ни мало как написать русскую историю. «Великая Жена», только вошедшая на русский престол, именно его, Шлёцера, возвела в ранг русского историографа и поручила столь ответственное для русского отечества мероприятие. Более того, Шлёцер затребовал передать ему все рукописи «Истории» Татищева, а также все материалы по истории, собранные и самим Ломоносовым. Татищев умер еще в 1750 г. О его сочинении по истории России в Академии наук знали, но по каким-то причинам не печатали. Михайло Васильевич в свое время по просьбе императрицы Елизаветы Петровны готовил свой вариант начальной русской истории. Ее краткое содержание было опубликовано еще в 1757 г. И вот, больной, предчувствующий приближение своего конца, Ломоносов значительно сокращает свои занятия астрономией и прочими естественными науками, ради того, чтобы написать теперь уже расширенную историю своей страны во славу русского народа, но его просят остановиться и передать «собрания свои» постороннему лицу. Да еще какому! От «человека знатного по летам, по заслугам, по достоинству и по разным наукам… молодому иностранцу, дабы оные были преданы вечному забвению?» (3, с.338) Кто бы ни оскорбился?
Для Ломоносова это была не только личная обида. Это была обида за страну, за народ. Он буквально забрасывает письмами, рапортами, проектами всех влиятельных вельмож: Президента Академии Наук К.Г. Разумовского, Председателя правительства И.И. Шувалова, готовится на прием к самой императрице Екатерине II. То он просит возбудить следствие против проворовавшегося Тауберта, то предупреждает о последствиях, какие могут учинить вред истории российской иноземные историки и т. д. Во всех случаях Ломоносов особенно  ссылается на интересы государства. И находит чью-то поддержку: при его жизни Шлёцер так и не сможет воплотить свои планы.
Другое дело, когда Ломоносова не станет, и у Шлёцера появляются все возможности для реализации своих идей. Тем более что за его спиной с указкой стоит сама императрица. И здесь уместно вспомнить слова Шлёцера приведенные выше:  «Вроде бы тебе все позволяют, но делать ничего не дают». Или дают, но не то, чего хотелось бы. Шлёцер все-таки получает материалы Ломоносова. Ему позволяют внести какие-то свои изменения в текст, написать предисловие, но не более. Миллер получает историческое сочинение Татищева. Ему позволяют внести какие-то свои изменения в текст, но не более. Сочинения Ломоносова, Татищева печатаются соответственно в 1767 и 1768 гг. под именами подлинных авторов.
Создается впечатление,  будто кроме императрицы за всем этим процессом стоит еще какая-то невидимая сила, противодействующая немецкой партии с Екатериной II во главе. Так что вторую часть ответа на вопрос: почему же Шлёцеру не удалось творчески реализоваться в России и вынужденному вернуться на родину, надо искать в интриге, раскручивающейся вокруг Академии Наук.
Открытие Академии наук в Петербурге Петром I задумывалось не для ликвидации безграмотности в России. Свою идею он вынашивал не менее десяти лет. Важно было определиться с задачами и целью. Даже после посещения Парижа и тамошней Академии в 1717 г. Петр I колебался с принятием окончательного решения. И дело даже не с проблемами финансирования, как об этом иногда пишут. Он тяготился понятиями целесообразности и необходимости. Стремлением  придать статусность России, стремлением стать вровень с другими развитыми странами Европы, но и в то же время не навредить уже существующему образованию.
К концу XVII – нач. XVIII в. уже был открыт ряд Академий: в Киеве — Киево-Могилянская (1659-1813), в Москве — Славяно-греко-латинская (1698-1775), в Санкт-Петербурге — Академия Художеств при Оружейной палате (1690-е г.) Там же в 1715 г. открывается Морская академия. Некоторое время в Москве славится гимназия пастора Глюка с изучением иностранных языков для всех сословий. С развитием мануфактурного производства возрастает потребность  в специалистах соответствующего профиля. Уже функционируют профессиональные школы — Навигацкие, Инженерные, Артиллерийские; училища, например Московское медицинское, гарнизонные, т. е. военные, горные. Открываются светские школы и школы при монастырях, библиотеки. Издаются учебники по механике, астрономии. Некоторые из них, такие как «Арифметика» Л. Магницкого, «Грамматика» М. Смотрицкого, на долгое время становятся настольными книгами многих поколений учителей того времени. Не отстает в развитии и такая наука как география. Знать восточные пределы своей страны, определить границы с соседями становится насущной необходимостью. Еще в 1696 г. Семен Ремизов составляет карту Сибири. В работе над ней он использует материалы путевых дневников И. Реброва, М. Стадухина, Е. Хабарова — путешественников середины XVII в. по сибирским рекам. В определении границ Севера привлекаются материалы В. Пояркова, С. Дежнева. Это им принадлежит слава открывателей Северного Ледовитого пути. Оставалось только уточнить: соединяется ли где еще Азиатский континент с Американским или тот пролив на Камчатке является единственным? Для этого будет организована отдельная морская экспедиция в 1728 г. под руководством Витуса Беринга.
Наконец, что следует отметить особо, Петр I проявляет интерес к наукам «курьезным», т. е. тем, что должны изучать памятники древности. В 1714 г. создается Царская библиотека, куда доставляются старинные книги, различные документы, рукописи летописей на пергамене и проч. Открывается и кунцкамера, где собираются предметы древностей и редкостей. На потребу общественности и самого царя в списках с 1715 г. распространяется и становится популярным эпохальное сочинение А. И. Манкиева «Ядро Российской истории», хотя и первое его печатное явление в 1770 г. и три последующих (1784, 1791, 1799) будут издаваться под фамилией А. Я. Хилкова, а редактировать будет не кто иной как Миллер.
Отсюда напрашивается вопрос: если уж возникла потребность открытия научного учреждения такого уровня, то можно ли было это сделать с привлечением собственных кадров? И были ли они? Как видим: и были! И можно! Но возобладало желание соответствовать европейскому уровню. Но как ему соответствовать? Только пригласив уже известных ученых со степенями  и званиями. Так в Российской столице «учиняется» Академия и в Указе от 28 января 1724 г.  формулируются задачи: «… в которой бы учились языкам, также прочим наукам, и знатным художествам, и переводилиб книги». (16, с.228)  Это только потом будут говорить, что Академия наук создавалась для аккумулирования передовых знаний, воспитания «природных» ученых. Иноземные ученые восприняли настроение императора и последующих его преемников  буквально. Единственное требование Петра I, какое старались соблюдать, так это то, чтобы Академия работала «с малыми убытками», т. е. себя окупала.
Кому он мог доверить свое детище? Только лицам, в его понимании, годным иметь контакты с иностранными Академиями, знающие языки, которых могут принять, как равных. Возможно, император российский придерживался мнения ближних советчиков. Одному Богу известно. Но то, что втирались к нему в доверие люди с сомнительными намерениями это точно.
После смерти своего лечащего врача в 1719 г. Петр I дозволяет опеку над собой 27-ти летнему немцу Лаврентию Блюментросту. Тот некоторое время служил лейб-медиком у его любимой сестры Натальи Алексеевны. В 1716 г. Наталья Алексеевна скоропостижно умирает от неизвестной болезни в возрасте 42 лет. Это не смущает царя. Три года  Блюментрост у него на мелких поручениях. Когда же его назначают главным лейб-медиком Петра Алексеевича, тот, не стесняясь, просит и за своего приятеля Шумахера.  И Шумахера приглашают, подыскивают место работы, назначают на совсем, казалось бы незначительную должность библиотекаря, держателя книг Его Величества. А когда царь Петр решает, кого отправить в круиз по Европе с целью накупить книг полезных для науки и подыскать ученых с именами на контракт в открывающуюся Петербургскую Академию, то выбор падает конечно же на этих молодых людей. Свою миссию они выполнят с честью: и книги привезут, и профессоров найдут. И кого же как не их назначить руководить Академий. Так Лаврентий Лаврентьевич Блюментрост станет ее первым Президентом, а Иоганн Даниэль Шумахер секретарем, а по сути, его помоником. Так последний из них в этой должности и будет определять политику Петербургской Академии наук целых 46 лет, практически до конца своей жизни. За эти долгие годы он подсидит сначала своего товарища Блюментроста, потом еще двух Президентов. Переживет трех императоров российских. Но в должности секретаря его так никто и не заменит.
Наверное, Шумахер обладал невероятной способностью входить в доверие к влиятельным людям, улавливать их настроения и угождать, раз он мог сохраниться при частой смене  императриц и их фаворитов. Наверное он мог управлять «своими» академиками так, что одни спасались бегством из страны, других несогласных сажали на месяцы в остроги и наказывали плетьми, третьи терпели, приспосабливались. Доносы тайные и процессы показательные тогда были обычным явлением. Но именно в отношениях согласных с Шумахером и несогласных с ним, в частности в столкновении Шумахера с Ломоносовым, и выкристаллизовывалась историческая наука в Академии.
В чем тут суть? И какое это имеет отношение к нашей теме? А это как раз служит показателем отношения к варяжской тематике. Здесь кроется ответ на вопрос: почему Шлёцер покинул Россию, так и не осуществив задуманного.
Официально Академия Наук в Петербурге открылась уже после смерти Петра I. Регламент, где бы конкретно прописывались направления, задачи и прочие обязательства  для заключения того же контракта с наемными заграничными учеными, не принимался вплоть до 1747 г. То есть 12 лет высшее научное учреждение в своей работе руководствовалось только   какими-то пожеланиями ее отца основателя Петра Великого. Мало ли чего записывалось в проекте Положения об учреждении Академии, главное состояло в идее. А идея Петра состояла в том, чтобы быть в курсе новых изобретений и знать какую из этого можно извлечь пользу, то есть найти практическое применение. Собственно для этого и нужно было: отслеживать издания «в своей науке добрых авторов, которые в иных государствах издаются», делать «экстракты», т. е. выдержки из них, анализировать и публиковать с рассуждениями. Петр Великий в этом смысле далеко смотрел.
Вот именно эта часть работы интересовала Шумахера больше всего. Он и занялся собирательством книг в  Библиотеку, редкостей и диковин в Кунцкамеру, печатанием небольших листов с брачными поздравлениями, виршами по индивидуальному заказу с набором готическим, немецким,  латинским шрифтами. Но для издания «экстрактов» и иностранных книг, сочинений с рассуждениями и прочей важной литературы технических мощностей не хватало. По доношению того же Шумахера о состоянии дел в академической типографии в Верховный Тайный Совет принимается решение о покупке печатных станов в Голландии, изъятии типографского оборудования из ведомственных и частных типографий. В результате монополизации типографского дела под управление Шумахера переходит издание всей светской литературы. За Сенатской типографией остается только привилегия в издании Указов. За «друкарней» Синодальной в Москве вся церковная.
Задачу по экономии средств И.Д. Шумахер понимал буквально. Зарплату академикам выдавал книгами. Упреки в свой адрес по поводу нецелевых трат выделяемых на Академию денег игнорировал. Сейчас трудно судить насколько пострадали астрономия или физика, потому что он не все требуемое  оборудование для этих лабораторий закупалось. Зато он вкладывал  средства в литографию. В результате шумахеровский хозрасчет послужил огромной популяризации типографского дела в будущем.
Но это следствие. Сам Шумахер конечно же не думал развивать типографский бизнес во всей стране и вообще удивился бы, узнав о размахах полиграфии после его смерти в 1761 г.  Он всю жизнь оставался в рамках  условностей, ограждающих привилегированный класс от остального населения, да еще и чужого. Пример — издание сочинения Байера «О варягах», где, между прочим, утверждалось, что русским не свойственно развивать торговлю. «Путь из варяг в греки», описанный в русских летописях, только, якобы, подтверждает исторически сложившуюся традицию транзитных торговых сообщений  стран Балтии с мусульманским востоком. Русские в этот процесс никогда не вмешивались, наблюдая за проходящими  торговыми судами с высоких берегов рек с восхищением и безмолвием.
Практическое внедрение этой идеи осуществилось в правление Анны Иоанновны в 1734 г. сразу же через год после выхода выше названной книги на немецком языке. Лоббировавшая  интересы Дании, Швеции, Англии немецко-курляндская партия во главе с фаворитом царицы  Бироном, получила идеологическое обоснование для отмены таможенных пошлин   купеческим подданным этих стран. А, между прочим, Петр Великий вводил эту меру для поддержания отечественной экономики.
Конечно же, такой откровенно антирусский выпад немецких историков не остался незамеченным. Особенно оскорбительным было поведение Миллера в 1747 г. когда он, бегая между рядами заседающих в высоком Собрании ученых мужей, стучал палкой по столу и убеждал всех в правоте его и Байера положений о происхождении русского народа от шведов. За этот неблаговидный поступок Миллера потом и оштрафуют, и заставят извиняться.
Однако маховик норманистских настроений уже был запущен. Под руководством Шумахера на немецком языке регулярно в период с 1732 по 1764 гг. издается журнал  «Sammlung russischer Geschichte» («Собрание Российской истории»), где печатаются выдержки из русских летописей, содержание которых вызывало критику русской публики. Особенно это касалось роли варягов в начальной русской истории.
Но вот что примечательно: настроение в обществе к происхождению своего государства  далеко не совпадало с воззрениями немецкой партии во главе с императрицей  Екатериной II. Объявив в 1766 г. о своем личном попечительстве Петербургской академией и назначив ее директором молодого двадцатитрехлетнего графа В.Г. Орлова, она фактически предприняла все, чтобы зачистить Академию от несогласных со Шлёцеровской позицией. Но это только парализует работу самой Петербургской Академии. Иноземные академики массово покидают Россию. Русские перемещаются в Московский университет, который становится центром противостояния норманистам. Именно из типографии Московского университета выходят летописи, упоминаемые Шлёцером.
Тогда же пришло время всходов шумахеровских семян в системе печатного дела. Во второй половине XVIII в. открываются типографии при различных Обществах, таких как «Вольное экономическое общество» (1765 г.), «Общество, старающееся об издании иностранных книг» (1768 г.) и др. Открываются типографии частного порядка вроде словолитни И. Гуртунга (1771 г.), И. Шнора. Только к 1779 г. в Петербурге насчитывалось 12 типографий. И этот процесс остановить уже было невозможно. Указ «О вольном книгопечатании» 1783 г. фактически  лишь констатировал факт развития частной инициативы в извлечении прибыли от издания и продажи книг. За период с 1786 г. по 1790 г. в среднем в год издавалось по 362 книги. (20, с.15) Среди них «Истории»  России по Татищеву, Ломоносову, Эмину, Щербатову, Болтину, Манкиеву. Сколько русских историков! И все они, как один, согласно утверждают о варягорусском происхождении Рюрика.
Напряжение противостояния немцев-норманистов и русских патриотов доходит до прямых угроз. Неужели, возмущается Шлёцер, тех, кто «считает отменно вероятным… пусть и обманываясь… что Руссы означают Шведов… считать государственными преступниками». (1, с. 45)) В этих условиях ему действительно стоило оставить Россию.
Конечно же, позиция Манкиева в издании его «Истории» 1799 г., выводящая Рюрика из потомков Августа, а русский народ от Мосоха Яфетовича, выглядела абсурдно. Но это все равно было предпочтительнее нежели смешивать русских со  шведами.
Таким образом, к концу XVIII столетия в Российской империи в непростых внутриполитических условиях формируется своя историческая мысль. Она наполняет историю русским духом.
И это не нравится на Западе. Русская история, пишет Шлёцер, «вдруг и совсем нечаянно» стала терять ту истину, до которой ее довел Байер и его последователи. А значит надо остановить это падение, этот роковой ход. И если это не удалось тогда, при Екатерине II, то, возможно удастся сделать сейчас, при Александре I.  «Нестора» Шлёцер и  адресует непосредственно императору Российскому Александру I с пожеланиями быть услышанным.
И он будет услышан.

3.
Изначально норманская теория излагается в трех сочинениях трех авторов. У Байера «О варягах», у Миллера – «Происхождение русского народа» и у Шлёцера в «Несторе». Но только последнее из них получает в свое время большую огласность. Эту книгу читают, цитируют. Идеи принимают. О первых двух вспоминают редко. Это и понятно. Разница в позициях. У Шлёцера о происхождении русского народа и русского государства не говорится в таком уничижительно-оскорбительном тоне, как у первых двух его предшественников. Он в свойственной ему манере — угождать и настаивать, отступать и нападать, заигрывать с оппонентом намеками —  старается что-то вроде бы добросовестно показать, но убедить в обратном.
Так он пишет: «Я почти теряюсь в величии русской истории… Это история не какой-нибудь страны, а целой части света… Российская история бесконечно пространна… чрезвычайно важна… и очень верна».(1, с.51) И это наводит на мысль, будто Шлёцер хочет сказать: такая великая страна как Россия с ее огромными территориями, с многочисленными разноязычными племенами не могла не управляться самостоятельно. Глупо ни с того, ни с сего приглашать какого-то князя со стороны. Но в это же время  Шлёцер отказывает племенам древней Руси в возможности торговать, воевать. Не могло быть, по его мнению, торговли у славян до прихода варягов. Не могло быть у славян и железа, так как не было оружейных мастеров.

Точно так же у Шлёцера получается и с изложением норманской теории. Он что-то признает в одном месте, но открещивается от этого в другом. Зачищая пресловутое норманское поле от идейных противников, актуализируя тему необходимости создания русской истории, он совершенно не обращает внимание на собственные противоречия, и,  порой, откровенно лживые наговоры. В некоторых местах он сознательно повторяется, чтобы еще раз акцентировать внимание читателей на определенном суждении, обосновать необходимость поиска истины с его точки зрения, но, повторяясь, он добавляет какое-то новое положение, противоречащее предыдущему.
Выбрать из текста эти положения, обобщить и структурировать, является необходимым условием того, чтобы вычленить цепочку логических связей в изложении его теории возникновения государственности на Руси.
Первую мысль, какую красной нитью проводит Шлёцер через весь текст, это мысль о пользе отделки Несторовой летописи. Цель — исправить ее таким образом, чтобы «никто не мог более печатать, что Русь за долго до Рюрикова пришествия, называлась уже Русью». (1, с. 45) Или «издать очищенного Нестора, а не сводного». (1, с. 36) Или «подать» очищенного Нестора, с которого они, русские, потом и будут писать свою русскую историю.
Необходимость такой «отделки» обосновывает он в следующих тезисах:  Русская история бесконечно пространна, но недостаточно описана; в России нет настоящих историков, а есть только псевдопатриотически настроенные. Они не могут написать что-либо полезного, т.к. не знают немецкого, французского, латинского языков. Главным и единственным источником по изучению истории древней Руси являются летописи. Не нумизматика, монеты, недавно обнаруженные в земле, ни другие артефакты, а только русские летописи. Они верны, точны, важны по своему влиянию. Но русские летописи нельзя назвать таковыми в общепринятом понимании этого слова. Это скорее временники. Если убрать из них рассказы о чудесах, легенды всякие, предания и проч., то остается простое изложение событий по годам, может быть не всегда точно указанным, потому что старик Нестор не мог знать точно, когда, например, был призван Рюрик. Главным вопросом во временнике Нестора является вопрос о происхождении русского народа, его имени и имени первого князя. Однако многочисленные переписчики, причем именно русские, внесли в летописи много вставок, уводящих от основного вопроса. Это породило много разночтений, «разнословий» в понимании смысла тех или иных частей текста. Задача его — Шлёцера — как настоящего отечественного историка, отыскать начало Руси, хотя слава эта уже принадлежит Байеру.
Гипотеза Шлёцера заключалась в том, что Русь — не Россия. Россиянами народ стал называться только при Иване IV. Изначально славяне жили в Западной Европе по берегам Вислы и Дуная на территории современной Моравии, Богемии, Польши. Принудили их к переселению волохи. Но волохи не германцы. Это итальянцы и румыны. В те же времена на севере современной России жили финны, а на юге и к востоку от Волги — летты.  Славяне новый народ, вышедший из скифского и сарматского хаоса во второй половине VI в. (Правда, в другом месте Шлёцер заявляет, что ни к скифам, ни к сарматам, ни к роксоланам славяне вообще никакого отношения не имеют.) Но славяне, хоть как их не назови, уже в древнюю пору, признает Шлёцер, занимали огромную территорию от Волги до Вислы и от Черного моря до Балтийского. Отсюда и деление  истории славян на  древнюю, надо думать, общую для всех племен, и новую: южных славян (?), северных славян (Польша и Россия);  северо-западных славян (Германия).

Ключевой вопрос временника Нестора заключается в формуле: «К Руси». Фразу:  «К Руси, а не из Руси»  Шлёцер выносит трижды в междустрочие с пробелами. И с этого места, как он пишет, в русских временниках начинаются «разнословия»: послали к каким варягам? кто послал? кто такие варяги? на каком они языке говорили? почему варяги — русь? Почему из Руси? Почему к Руси? Разные летописи (временники) трактуют по-своему. Это, по Шлёцеру, дело поздних русских переписчиков, стремящихся исправить Нестора из патриотических побуждений. Вот почему русские историки не могут написать правдивую историю своей страны: потому что «у них не было критически очищенного Нестора», – заключает Шлёцер.

Очистить -  значит исключить из временника Нестора внесенные поздними переписчиками вставки. Но сначала надо ответить на эти поставленные вопросы и принять определенные условия. Свои условия Шлёцер выводит из следующей предпосылки: «Новые народы не родятся, как люди, порознь, один от другого, но, как в каменном царстве, происходят от наростов снаружи». (1, с. 292) Так и их названия происходят «снаружи». То, что «скандинавы, или норманны основали русскую державу, в этом никто не сомневается. Но почему народ назван руссами, а земля Русью? Произошло это от другого народа или принадлежало сей нации?» (там же) Ответ здесь может быть один: «первые настоящие руссы не были славяне». Но кто же были русы? Это были шведы. Но шведы никогда не называли себя русами, равно как суоми не называют себя финнами, валахи — румынами, германцы – немцами или алеманами. Новгородские и полоцкие славяне пришли из Дакии, жили по соседству, а где и вместе, с финнами. А сии финны давно знали шведов по морским их разбоям. Следственно славяне должны были называть шведов по-фински — роутси.
Доказательства: 1. сам Нестор выводил варягов из Скандинавии; 2. известие Бертинских летописей; 3. русские и славянские названия Днепровских порогов по К. Багрянородному.
Вывод: славяне приняли название Русь от своих завоевателей шведов.
Теперь от каких вставок, по Шлёцеру, русские временники надо очистить, чтобы они не мешали пониманию «истинной» русской истории. Назовем некоторые из их.
1. Слово «Русь» среди 16 племен колена Иафета.
2. Фраза «все языцы дань дают Руси».
3. Все записи о Гостомысле — князе новгородском, ставшим инициатором призвания князя со стороны.
4. О речке Русь.
5. О судоходстве морем и реками.
6. Сказание об апостоле Андрее Первозванном.
7. «Сказка» о начале г. Киева
8. Легенда о Радиме, Вятко и др.
9. О нравах и обычаях – «неважные прибавки».
10. Легенда об обоюдоостром мече.
11. Хронология от Михаила императора Византийского до Ярослава Мудрого.
12. Поход Аскольда и Дира на Царьград.
13. Рюрик от рода римского цесаря Августа и др.

4.
Было бы наивным считать, что «отечественный» историк Шлёцер, мягко говоря, бросал камень в огород «природных» русских историков по недоразумению, обвиняя их в «неразумении» иностранных языков и оттого не способных читать литературу византийских и западноевропейских источников по древней истории в оригинале. По крайней мере, с одним из них, Михайло Васильевичем Ломоносовым, ему посчастливилось общаться лично и скорее всего на немецком языке. Но в том-то и дело, что, по мнению Шлёцера, Ломоносова уже все должны были забыть. Сочинения других отправить в макулатуру за не востребованностью. Кому важны их биографические данные? Но если он допускает откровенно провокационные выпады в одном случае, то в любом другом его доводы уже вызывают подозрение и требуют внимательного критического анализа.
Совсем не случайно русские летописи Шлёцер называет временниками. Ставя их в один ряд с европейскими анналами и хрониками, он лишает Нестора идейной подоплеки в освещении темы происхождения русского народа. Для Шлёцера первые листы древних рукописей до статьи о призвании варягов наполнены описанием никогда не существовавших событий, легенд, преданий не важных для русской истории. Летописям в целом не хватает «ученой обработки». Сами русские в этом не старались. Все 200 лет существования печатного дела в России печатались только церковные книги. Временники переписывались.
Отказывая Нестору в идейности в одной начальной части летописи, Шлёцер по ходу всего текста своего сочинения старается доказать: для Нестора нет ничего более важного как выяснение, откуда пошло название «Русская земля» и откуда был родом первый призванный князь Рюрик.  Он финн или швед?
«Русские временники, – пишет Шлёцер,-  имели одинаковую участь с азбуками и другими учеными книгами». (1, с. 236)  Поэтому первые листы в них выдраны. Заглавия не сохранились. Позднее переделывались в подлинниках. Например, «летопись Софийская Новгородская, когда была у Татищева, главный лист был цел, а в мое время уже нет». (Там же) На пустые места записывались безрассудные заглавия типа: «От Ноя и его сыновей, как разделили Русскую землю», «От Аскольда и Дира до нашествия Батыя» и т. д.  То есть, получается, для русских варяги и Рюрик не имели того большого значения, какое они имели для Шлёцера и норманистов. И выдраны  первые листы не по причине изучения азбуки, а как раз, чтобы лишить летопись Нестора идейности.
Рюрик для русских историков, по убеждению Шлёцера, финн. Но ни один из русских историков Рюрика финном не называл. Для них он варягорусс, выходец с южных берегов Балтии, говорящий на русском языке. Однако для Шлёцера принципиальным является именно  противопоставление Рюрик — швед (или немец) и Рюрик — финн, но не как Рюрик — швед (немец) и Рюрик — варягорусс.
Если исходить из его предположения о заселении Восточной Европы леттами и финнами, то следовало ожидать хотя бы пояснения, кого он имел в виду. Однако по поводу первых Шлёцер ничего конкретного не говорит. Возможно потому, что они его мало интересуют. А вот о финнах он пишет много и путанно. Приходится за него домысливать.
И так, почему же в шлёцеровском понимании русские должны были называть Рюрика финном, а не варягоруссом? Ответ кажется прост на первый взгляд. Славяне пришли на финские земли. А финны все те, что не славяне (и не летты). Племена ямь и емь это ингры — Ингерманландцы или ижорцы (от р. Ижора), но не финны. То есть финнами можно назвать и племена побережья Балтики: пруссов, вагров и проч.; и племена Поволжья: мордву, черемисов, чуваш, чье наречие схоже с финским, хоть и перемешалось с татарским. К финнам принадлежат и племена Предуралья — печора и пермь, и Зауралья — югра, все,  кроме самобытного чудского племени эстов. Чудь вообще слово нарицательное, обозначающее — чужой, иностранный. Этим словом славяне называют всех чухонцев-аборигенов еще и сегодня в Западной Сибири (взято у Татищева — авт.).  Отсюда можно сделать вывод: финны не имеют конкретного этнического лица — это все неславянские племена, кроме эстов, востока и севера Руси. Пусть их «наречие» перемешано, с татарским на Волге, с немецким на Балтике, и даже некоторые слова угров Зауралья можно найти в венгерском языке и оттого назвать их сходными, в любом случае финский язык от абстрактного финского племени является для них общим. Вывод: основным, определяющим  признаком финского племени есть его отношение к славянскому племени. То есть финны все те, кто не славяне. Значит и русские историки, называя Рюрика варягоруссом, фактически должны были признавать его финном.

Принципиальным, по Шлёцеру, является поиск ответа на вопрос: составляют ли руссы особенный народ или они принадлежат к какому-то племени народов?  То есть они – финны или они скандинавы, а именно шведы? Ответ: Русь — особенный народ — шведы. Шведы — они же варяги. Славяне — не особенный народ, состоящий из разных племен. Славяне приняли название Руси от завоевателей варягов, то бишь шведов.
Вроде бы все логично. Но слишком подозрительно. Не понятно какое финское племя называло шведов роутси, если племена ямь и емь это не финны? Почему роутси обязательно значит Русь? В примере новых заглавий, приведенных самим Шлёцером, не просматривается связи с темой происхождения названия Руси, и тем более с именем первого князя. В Степенных и прочих Царственных книгах, составленных во времена Ивана IV Васильевича, Рюрик упоминается вскользь, о происхождении названия Русь — ни слова.
Конечно, версия о Рюрике от рода Августов выглядит наивно и абсолютно не исторично. Но она оправдана, хотя бы потому, что так же мифологична, как и легенда о Рюрике.  Она появилась в противовес норманской уже после того как в Европе стало распространяться печатное издание «Зиписок о Московии» Сигизмунда Герберштейна, швейцарского дипломата побывавшего в России в начале XVI в.  А в нем, в частности, говорилось и о призвании варягов, и о завоевании Руси, и о первом князе из варягов. Вряд ли самостоятельно, скорее по поручению Ивана Грозного, митрополитом Макарием, и в этом Шлёцер прав, переписываются многие летописи. Они получают название Степенных, Царских, Лицевых, где вполне официально династия русских князей выводится «от Августов».
Вот это Шлёцер и называет бредом. С ним трудно не согласиться. С ним также можно согласиться и в том, что в летописях много вставок, что эти вставки пошли не только от митрополита Макария, но и от митрополита серба (или болгарина) по национальности Киприана «в 1400-х годах».  А, если учитывать его пример с татищевской летописью, то можно заключить, что отдельные листы летописей переделывались и позже.

Шлёцер совершенно верно  отмечает, что со статьей о призвании варягов  в летописях начинается много разнословий. Шлёцер, надо отдать ему должное, излагает начальную часть летописания  Нестора по одной ему известной Ипатьевской летописи, хотя имел возможность этого не делать. (С текстом Лаврентьевской летописи он знаком не был. А там содержание начальной части расписано более пространно. С нее и копировался Ипатьевский список.)  Ведь во всех остальных первые листы отсутствовали. Исключение составляет Радзивиловская летопись, где вырван лишь лист с легендой об обоюдоостром мече и хронологией княжения от Олега до Ярослава без Рюрика.
Зато в тексте появляется легенда о призвании варягов. И «с сего места временники перестают согласовываться в главном содержании, и подделки становятся несносными». (1, с. 477). Суть подделок, по Шлёцеру, в происхождении Рюрика. В летописях он «выписывался» из рода римского императора Августа. Ну никак эти русские переписчики, заразившиеся баснями польского епископа Кадлубека, учеными враками исландских сказок, глупой модой германцев выводить свои знатные роды из Италии, не могли принять Рюрика от варягов — шведов.

На самом деле причина подделок совсем в другом: не в происхождении Рюрика, а в записях о нем в тексте летописи вообще. Ведь если исходить из ясно читаемой идеи Нестора, Рюрику места в летописи нет. И о нем древний русский автор ничего не говорит. «Несогласование в главном содержании» с 7 листа начинается в тот момент, когда оно вступает в противоречие с авторским замыслом.

Называя русские летописи временниками, Шлёцер не просто выхолащивает древнее литературно-историческое произведение от чудес, басней, сказок, преданий, но и отказывает Нестору в той самой идейности, какая предваряла его сочинение о народе со своими обычаями и законами — о русском народе!  Это там, в странах Западной Европы, писали хроники, анналы типа Бертинских, Королевских и проч., с простым перечислением событий вперемежку с мифами вне связи с цельностью  всей цепочки исторических известий. У Нестора такая идейность есть.
В первой части Несторовой летописи до статьи о призвании варягов авторский замысел угадывается в словах: «Мы же христиане… имеем единый закон, поскольку мы крестились во Христа и во Христа облеклись». Шлёцер их цитирует и только. А между тем, ради того, чтобы сказать эти слова, и задумывались все предания о нравах разных народов и племен, исповедующих неправильную веру. Здесь Нестор применяет обычный в теологии при написании житий святых угодников прием обретения веры: через отрицание, через испытание, через сравнение. Так он сравнивает обычаи русского народа с народами других стран, где, например, не моются в банях, едят хомяков и сусликов и все непотребное. Говорит о своих  племенах Руси, где еще остаются обряды с умыканием невест, допускается неподобающее христианам сквернословие при снохах; убеждает: надо иметь единый и правильный закон и веру во Христа. Именно такую веру, пишет русский патриот XI в., русский народ принял от одного из апостолов Иисуса Христа и не спустя много веков, и не от кого-то, а при земной жизни Христа, и от его первого проповедника —  Андрея, названного Первозванным, а потом и Просветителем всей земли Русской.
Понимал ли это Шлёцер? Конечно, понимал. Понимали это и те, кто нещадно вырывал первые листы из рукописных книг, и те, кто вписывал Рюрика в русскую историю, и те,  кто, втаптывая русский народ в грязь, возвеличивал себя. Поэтому они так тщательно  вымарывали слова Русь из текста. Или проще — вырывали листы. С тем, кто сомневался,  обвиняли в псевдопатриотичности.
Не могло быть Руси среди 16 племен колена Афетова. Хотя в целом это же сказки и их нельзя рассматривать серьезно.
Не могли «иные языци дань давать Руси». Но почему не могли, если Русь — варяги? А потому, что Русь — не Русь не могла брать дань. Она только давала дань.
Не могла Русь получить свое название от речки Русь (или Рось). Речка маленькая, да и роутси ближе, хоть и за морем и их знать могли только какие-то финны.
Не могли Аскольд и Дир ходить на Царьград. Легенда об обоюдоостром мече — басня. У славян не было оружейных мастеров. Не могли же они, размахивая палками у стен Великого Города, заставить византийцев подписывать договор о дружбе? Значит, не ходили.
Не мог апостол Андрей Первозванный крестить русских, потому что не мог.
Не обязательно было говорить Нестору о нравах разных народов и их обычаях – «неважные прибавки».
Не писал Нестор Хронологии от Олега, первого князя русского, до Ярослава Мудрого, потому что он, Шлёцер, нашел ее только в Ипатьевской летописи, да и лист об этом из Радзивиловской выдран.
Ну и т. д.
Зато вкрапляли в текст варягов и Рюрика, а примерно с середины текста еще и рюриковичей.
Разве не выглядят нелепо слова, когда вроде бы и про Русь все сказано и про варягов? «И были у Олега варяги, и славяне, и прочие, прозвавшиеся Русью. Тот Олег начал ставить города и установил дани славянам и кривичам, и мери, положил и для варягов давать дань от Новгорода по 300 гривен ежегодно ради сохранения мира, что и давалось варягам до самой смерти Ярослава». (2, с. 217) То есть, «ради сохранения мира», да и Русью чтобы прозваться новгородцы давали дань родным уже варягоруссошведам с 882 г. по 1054 г. (год смерти Ярослава Мудрого). А это почти 200 лет. Целое иго!
Или:  «Однажды, уже после, сказали варяги Владимиру: «Это наш город, мы его (Киев) захватили, – хотим взять выкуп с горожан по две гривны с человека». И сказал им Владимир: «Подождите с месяц, пока соберут вам куны». И ждали они месяц, и не дал им Владимир выкупа, и сказали варяги: «Обманул нас, так отпусти в Греческую землю». Он же ответил им: «Идите». И выбрал из них мужей добрых, умных, и роздал им города; остальные же отправились в Царьград к грекам». (2, с. 254) Варяги какие-то уже чужие и не захватчики всей земли Русской, а вроде бы наемники. Но без них никуда: умных и добрых бережем, города раздаем. А между тем, в скандинавской саге «Об Эймунде» этот сюжет обыгрывается еще более предвзято. Там князь Владимир без своей скандинавской жены ни одного решения не принимает. Но и этого мало, чтобы опорочить князя русского: кроме своей жены, он во всем советуется и с норвежским конунгом Эймундом.
5.
В конце своей книги Шлёцер называет десять (кроме Миллера) фамилий людей, каждый из которых написал свою версию истории Российской полностью или частично, и опубликовал в России. Это Татищев, Ломоносов, Эмин, Хилков, Щербатов, Тредиаковский, Болтин, Фёлкнер, Яковкин, Шторх. Издание книг первых пяти авторов, между прочим, пришлось на 1765 — 1770 гг., когда Шлёцер тоже пытался написать «свою» историю России. А еще он сообщает о переводных изданиях французов П.Ш. Лебека – «История России» и Н.Г. Леклерка «Естественная, нравственная, гражданская и политическая история древней и новой России». Но упускает из виду учебную литературу по истории Христиана Безака, Ивана Нехачина, самой Екатерины II, написавшей с помощниками А.А Барсовым и Х.И. Чеботаревым «Записки касательно русской истории». Он не упоминает И.Г. Штриттера и Ф.И. Янковича, издавшего на материалах последнего учебник «Краткой Российской истории» в 1799 г. Не затрагивает «Всеобщей истории Шреккова, вновь переведенной, переработанной и умноженной синхронистическими таблицами». (1801 г.) А в ней в частности говорится, что «славяне в IX в. положили основание Велико-Моравскому, Польскому, Российскому государствам». Предки россиян славне и чудь, побежденные внутренним расстройством, призвали себе князей из варягов руссов… Около начала X в. славянские и покоренные другие народы, состоящие под единодержавством русов, все стали называться руссами, а земля их Русью» (9, с. 43) Вывод один -  официальная версия начала XIX в. о происхождении Рюрика склонялась в пользу варягорусса. А основателями Руси назывались славяне, но не шведы.
Такая активность по изданию исторических книг могла свидетельствовать лишь об одном: в обществе назрела потребность знать прошлое своей страны. И это не ограничивалось изданием учебников, кратких карманных справочников, обширных многотомных исторических сочинений. Наряду с ними печатались материалы летописей, вроде Радзивиловской, Никоновской, Архангелогородской, Новгородских и проч.; различных  документов типа «Правды Ярослава»;  древних литературных сочинений  вроде «Слова о Полку Игореве» и проч. Эти книги продавались, дарились. У них был разный тираж. Одни расходились. Другие так и  остались известными малому кругу знакомых и родственников. Но все равно они сохранялись в частных библиотеках. А те в свою очередь передавались по наследству. То есть, в любом случае, публике, сколько-нибудь интересующейся историей, можно было найти книгу на любой вкус и разных авторов. Ознакомиться необязательно с проблемными сторонами нашей истории, но хотя бы знать, что о ней кто-то, когда-то и что-то писал.
Но в то же время хочется задаться вопросом: как так случилось, что уже с первых лет XIX столетия кроме «Истории» Шреккова практически ни одна книга названных авторов не издается, и не переиздается? Из русских историков Карамзин называет только Татищева и Щербатов. Куда исчезла память об остальных? Как будто не было исторического спора Ломоносова с Миллером о происхождении имени русского народа?
Почему, созданная в 1837 г. под проект издания Полного Собрания Отечественных Летописей Археографическая Комиссия, даже не укажет на предыдущие печатные выпуски летописей? А объявит о передаче всех рукописных летописей, хранящихся в духовных и гражданских библиотеках так, как будто не было подобного указа Екатериной II в 1783 г.? Как будто до них никто и ничего из материалов древних манускриптов не издавал.
Почему «История государства Российского» Н.М. Карамзина, первые восемь томов которой появятся в свет в 1818 г, вызовет такой общественный интерес, какого не бывало ни к одному сочинителю русской истории прежде?
Почему при ссылке, причем дважды, на Шлёцера и Карамзина как на самых авторитетных ученых по истории Русского Отечества, редакторы Археографической Комиссии ударение делают на сроках написания «первобытного Временника Нестора», а не на «изменении слов, перестановки текста, неуместных вставках»? Не потому ли, что хотели сказать: «… сохранившийся в Лаврентьевской летописи (Временник Нестора) дошел до нас в том виде, в каком первоначально был составлен.» (12, с. 21)
Наконец, почему Рюрик из варягорусса, образ которого упорно создавался усилиями русских историков к концу XVIII в., в начале XIX  вновь становится скандинавом — норманном, шведом, немцем? Какие тому объяснения? И есть ли они?
Объяснения есть. Их несколько и они объективного и несколько субъективного порядка.
К объективным следует отнести колоссальный сдвиг в русской словесности, случившийся на рубеже XVIII – XIX вв. Наряду с развитием типографского дела, стандартизацией шрифтов, ростом издаваемой печатной продукции формировались и новые стили выразительности языка в художественной, публицистической, научной литературе, в поэзии. Это не одномоментный акт. Формально он начался еще с введения Петром Великим гражданского шрифта в 1710 г. Но особенно проявился во второй половине XVIII в. под влиянием множества факторов, как то: проникновением неологизмов и заимствованием отдельных слов, понятий, оборотов речи, вызванных необходимостью освоения новых технологий в промышленности, торговле и проч. С  трудностями передачи информации приходилось сталкиваться переводчикам текстов иностранной литературы, чем занималась Академия наук и не только. Новизной русской речи хотелось выделиться помещикам в общении со своими крестьянами, тогда как между собой они привыкли разговаривать исключительно на французском или немецком. Споры о правилах русской грамматики, стихосложении, чистоте русской речи начались еще в пору Ломоносова и Тредиаковского. Они велись и в среде филологов, и в среде историков. И здесь сложилось две тенденции. С одной стороны в переводной исторической литературе, а также вступительных частях своих произведений отечественной авторы стремились разговаривать с читателем на современном языке. Тогда как в тексте самой книги изложение материала велось в старославянском стиле. Это была своего рода дань исторической памяти: сохранить в первоначальном виде летописные источники. Пример тому перевод «Нестора» самого Шлёцера, сделанный в 1809 г. на современном русском языке и, скажем, «Подробная летопись от начала России до Полтавской баталии (1798-1799) И.Н. Болтина с сохранением архаизмов типа «привесть в порядок» или «О начале виликаго града Славенска».
Другой объективной причиной, которую следовало бы поставить на первое место, ситуация в оценке монархического строя в России, возникшая как следствие революции во Франции в 1789 г. Беспардонно публичная казнь короля Людовика XIV явилась не только шоком для всей Европы, но и ударом по сакральной составляющей казалось бы незыблемой верховной власти. Мода на декабризм, если и была долгой, но не востребованной.  В  обществе официальной идеологией утверждался лозунг «Православие, Самодержавие, Народность», где ключевым словом было самодержавие. А державность, монархия подразумевала крепкое начало. Кто такой Рюрик — варягорусс? Это очередной призванный князь из своих и только. А кто такой Рюрик — варяг — норманн — швед? Это уже завоеватель, основатель державной власти, монарх. И разве эта версия для идеологов монархии не предпочтительнее первой?
К субъективным причинам можно отнести напористость и безапелляционность Н.М. Карамзина и его приверженцев. В своем предисловии к «Истории государства Российского» он в источниках не упомянул никого, кроме Татищева и Шлёцера. Как будто кроме них никто историю России не писал. Он зачистил поле исторической науки от всего и от всех. Современник многих из перечисленного выше списка, он вычеркнул их из истории XVIII в. вместе с официальной версией становления русской государственности, посыл которой заключался в формуле «Рюрик — от Августов. Рюрик — варягорусс». Не должно быть сомнений и дискуссий о действительной интерпретации норманизма по Байеру «Рюрик — скандинав. Русь — от шведов». Пусть «муж ученый и славный Шлёцер» ошибается, разделяя нашу историю на пять главных периодов, но он прав, когда называет летоисчисление Нестора важнейшим. Мы «не можем ни решительно опровергнуть ни исправить его». (11, с. 72) Какая нужда печатать все летописи, на что когда-то указала Екатерина Великая? Печатать одну летопись в двадцати книжках? На это было истрачено немало денег. В десяти томах можно разместить все летописи от XI до XVII в. с использованием уже изданных Двинского, Соловецкого, Устюжского, Вятского и проч., «прибавляя» нужное.
Следуя предложениям Карамзина, достаточно было оставить только одну книгу по истории Российской империи — Н.М. Карамзина. В ней начало Руси представлено в очищенном от вставок, по Шлёцеру, виде. Да и обсуждать можно все, кроме самих крамольных мыслей о вставках. Ведь, там, где есть одни вставки, могут возникнуть предположения, что существуют и другие. А они более очевидны. Поэтому надо просто управлять предпочтениями.
В одном еврейском анекдоте продавец нахваливает свой товар:
-  Покупайте маслята, маринованные в стеклянных банках. Свежие. Только привезли.
-  Какие же это маслята? Это серушки.
- Знаете?! Проходите мимо.
Так и у Карамзина. Он взял понемногу от Ломоносова, от Татищева, от Щербатова  и других историков XVIII в., в том числе и от Шлёцера, например, о «финнах вообще», или то, что летопись Нестора единственный, точный и непререкаемый источник по истории древней Руси. Его можно обсуждать, в чем-то критиковать, но никогда уже более не поднимать вопрос о вставках, так как это может возбудить интерес публики, привыкшей верить на слово, не разбирающейся в грибах, не различающей грани между норманизмом и антинорманизмом, то есть, не понимающей в каком месте над тобой смеются, а в каком боятся.

1. Шлёцер А.Л. Нестор. Русские летописи на древле-славянском языке. 1809. Ч.1. http://dlib.rsl.ru/viewer/01004172245#?page=2 (дата обращения: 12.04.2016)
2. Повесть временных лет. М.-Л. 1950, 510 с.
3. Ломоносов М.В. Избранная проза. М., 1980, 512 с.
4. Болтин И.Н., Львов Н.А. Подробная летопись от начала России до Полтавской баталии. Ч. 1, 1798. http://pandoraopen.ru/2012-10-14/podrobnaya-letopis-ot-nachala-rossii-do-poltavskoj-batalii-v-4-knigax-1798-1799-g-izd/ (дата обращения: 12.04.2016)
5. Щербатов М. М. История Российская от древнейших времен. Спб., Т.1, 1770. http://imwerden.de/pdf/shherbatov_istoriya_rossijskaya_tom_1_1770.pdf // (дата обращения — 07.04.2016)
6. Эмин Ф.А. Российская история жизни всех древних от самаго начала России государей, все великия и вечной достойныя памяти императора Петра Великаго действия, его наследниц и наследников ему последование и описание в Севере златаго века во время царствования Екататерины Великой, Т.1, 1767. http://ibook-edu.ru/books/38825/read#page4 (дата обращения: 12.04.2016)
7. Татищев В.Н. История Российская. 1768. http://bibliotekar.ru/rusTatishcev/index.htm (дата обращения: 12.04.2016)
8. Хилков А.Н. Ядро Российской империи. 1770. http://www.runivers.ru/bookreader/book476576/#page/3/mode/1up (дата обращения: 12.04.2016)
9. Всеобщая история Шреккова, вновь переведенная, переработанная и умноженная Синхронистическими таблицами. Ч.1. 1801. http://нэб.рф/catalog/000207_000017_RU_RGDB_BIBL_0000360257/viewer/ (дата обращения: 12.04.2016)
10. Сокращение всемирной истории для научения отрочества. Пер. с фр. 1785. http://arch.rgdb.ru/xmlui/handle/123456789/33444#page/3/mode/2up (дата обращения: 12.04.2016)
11. Карамзин Н.М. История государства Российского. Книга 1. Ростов н/Д. 1995. 512 с.
12. РГБ. ПСРЛ. Т.1. http://dlib.rsl.ru/viewer/01004161806#?page=20 (дата обращения: 12.04.2016)
13. Филлипович А.Ю. Исследование шрифтового оформления Словаря Академии Российской 1789-1794 гг. и других книг второй половины XVIII — начала XIX века. http://it-claim.ru/Projects/ESAR/Almanah/7philippovich2.pdf (дата обращения: 12.04.2016)
14. Винокур Г.О. Русский литературный язык первой половины XVIII в. М., 1959. http://www.philology.ru/linguistics2/vinokur-59b.htm (дата обращения: 12.04.2016)
15. Винокур Г.О. Русский литературный язык второй половины XVIII века. М., 1947. http://feb-web.ru/feb/irl/il0/il4/il4-1002.htm (дата обращения: 12.04.2016)
16. Смагина Г.И. Академия наук и развитие образования в России в XVIII в. 2000. http://vivovoco.astronet.ru/VV/JOURNAL/VRAN/ACAD/ACAD_18.HTM (дата обращения: 12.04.2016)
17. Князев Г.А. Кольцов А.В. Краткий очерк истории Академии наук СССР. 1964. http://www.ranar.spb.ru/rus/books_7/id/228/ (дата обращения 12.04.2016)
18. Архимандрит Августин (Никитин).  Август Людвиг Шлёцер — современник М. В. Ломоносова. 2011. http://magazines.russ.ru/neva/2011/12/aa21.html (дата обращения: 12.04.2016)
19. Васильев Ю.А. Начало исторической науки в Европе: тезараус Августа Людвига Шлёцера. Журнал «Знание. Понимание. Умение», 2015, 2.  http://cyberleninka.ru/article/n/nachalo-istoricheskoy-nauki-v-evrope-tezaurus-avgusta-lyudviga-shlyotsera (дата обращения: 12.04.2016)
20. Киреева Р.А. А.Л. Шлёцер о странной участи русской истории. «История и историки». Историографический вестник. М., 2010. С. 208. http://ebookiriran.ru/userfiles/file/IiI2008_2010.pdf (дата обращения: 12.04.2016)
21. История книги: Учебник для вузов/ Под ред. А.А.Говорова и Т.Г. Куприяновой. М., 1998. 346 с.

Все статьи автора «Крюков Николай Михайлович»