В разнообразных исследовательских перспективах, анализирующих форму и функции художественного повествования – будь это классическая или постклассическая нарратология, лингвистика текста или когнитивная теория читательского восприятия текста – вопрос о воображаемых мирах литературного прозаического произведения занимает сильную позицию, находится в центре внимания текущих дискуссий, неявно прослеживается при анализе пограничной проблематики [1], [2], [3]. Воображаемые миры художественных текстов воздействуют на структуры знаний читателя об объективном мире, которые подвергаются динамическим изменениям в результате читательского приобретения в процессе постижения этих миров нового жизненного опыта. Воображаемые миры порождаются творческими индивидами, а поэтому постижение художественного текста – это «чтение» другого сознания [4], [5], [6]. Данное суждение представляет собой базовую предпосылку когнитивной нарратологии в попытке многогранно выявить специфику функционирования повествовательного текста.

С целью реконструкции и интерпретации воображаемых текстуальных миров адресат неизбежно перепрофилирует свои когнитивные оценки объективного мира, актуализует личностные представления о реальной действительности. Однако знания об объективном мире не всегда являются самодостаточными и могут даже вводить читателя в заблуждение [7]. При осознании многих виртуальных миров знания об объективном мире оказываются не действенными, обманчивыми и ошибочными. Данный постулат приобретает особую актуальность при изучении нетипичного повествования, предполагающего значительное расширение исследовательских координат текстоцентричного пространства гуманитарного знания, выявление новых моделей понимания как объективного, так и виртуального мира.

В сфере теории нетипичного повествования анализируются такие способы воссоздания виртуального мира художественного текста, которые не соответствуют общепринятым (классическим) конвенциям формирования смыслового содержания текста [8, c. 145]. Когда читатель сталкивается с подобным типом повествования, он задействует интерпретационные стратегии, которые отличаются от толкования и разъяснения конвенциональных нарративных ситуаций. Читательское внимание фокусируется на инновационных дискурсивных техниках, физически и логически невозможных сценариях и событиях, нестандартно реализуемых   авторских стратегиях. При осмыслении нетипичного художественного измерения нет необходимости признавать, что говорящий субъект и виртуальный мир повествования относятся к одному и тому же бытийному уровню.

В данном контексте теоретики в сфере повествования проявляют стабильный интерес к тому, как речевая деятельность нетипичного рассказчика от первого лица вносит вклад в порождение того, что М. Тернер именует «совмещением концептуальных пространств, невозможным в объективном мире» [9, p. 60]. Нетипичное повествование проектирует виртуальные миры, которые не поддаются интерпретации с позиции параметров объективной реальности. В процессе осмысления этих миров читатель призван особым образом ментально совмещать несопоставимые фреймы объективной реальности, порождать невозможные для объективного мира концептуальные интеграции в целях оптимальной реконструкции нетипичных элементов повествовательного мира.

Проблема интерпретации нетипичного повествования связывается с тем, чтобы «сделать их более воспринимаемыми для чтения» [10, p. 82]. Интерпретативные стратегии, которые задействуются в этом случае, заключаются в том, чтобы «перевести» всю «странность» и «необычность» в рациональные суждения о человеческом опыте постижения реальной действительности, способах означивания этой действительности с опорой на анализ экспериментальной техники смыслообразования [11, c. 38]. Нетипичное повествование представляет собой комбинирование физических и ментальных феноменов, которое оказывается невозможным в реальном мире, оно проектирует не поддающиеся здравой логике сценарии повседневной действительности [12], [13].

В романе Н. Кононова «Похороны кузнечика» время уподобляется замкнутому пространству: темпоральное измерение в автобиографической памяти рассказчика (за которым скрывается образ имплицируемого автора) приобретает метафорически выраженные топографические очертания. В своих воспоминаниях рассказчик, ведущий повествование от первого лица, интегрирует мир своего детства из двух несовместимых пространств, которые являют собой сплав воображения и объективной реальности:

(1) «Мой детский мир спаян, как витражное крыло бабочки, из полупрозрачных на просвет, топографически соприкасающихся темных, лиловых и коричневых зон кошмаров и ярких, алых и голубых, областей счастья. Первые, ощетинившиеся всякими ненарушимыми табу, мне всегда надо было миновать как можно скорее, не задевая и не касаясь в них ничего даже подушечкой указательного пальца, а в другие, свободные и чистые, хотелось вселиться навсегда и жить там, не покидая их даже по самой большой нужде» [14, c. 9].

Непримиримые, но неизбежно соприкасающиеся в будничной повседневности концептуальные «зоны» и «области» в результате компрессии формируют темпоральное измерение повествования, выступают его вводными пространствами. В автобиографической памяти рассказчика период детства ассоциируется не с какими-либо временными характеристиками, а локализуется в замкнутой протяженности «старого дома». Эти пространства антагонистичны по своей онтологической сущности, разрисовываются в воображении рассказчика «темными» и «яркими» красками. Идентификация своего детского «Я» для рассказчика – это темпоральный процесс, который имманентно связан с пространством, физическим окружением, которое формируется и репрезентируется топографически соприкасающимися «зонами кошмаров» и «областями счастья».

Детское «Я» рассказчика – это интегрированное пространство «зон» и «областей», расширяющее читательские представления о возможных формах существования  внутренней ментальной реальности индивида. Необходимость апеллирования к иррациональной интерпретации внутренней реальности детского «Я» рассказчика приводит к тому, что читатель менее осознанно воспринимает эмоциональное воздействие текста, которое от этого становится более эффективным.

Другими словами, самовыражение для рассказчика – это фиксация своего «Я» в ограниченном пространстве, состоящем «только из границ, которые пролегали всюду» [14, c.8]. «Старый дом» для рассказчика – первичная форма репрезентации своего детского «Я». Этот дом являет собой не только символ и зеркало «Я», источник пространственной самоидентификации, но и сосредоточение страхов и счастья, «глухих угроз» и безопасности. Дом для детского «Я» рассказчика – это не фиксированное местоположение, а личностное пространство, по которому «Я» передвигается («летает», как выражается сам рассказчик) физически и ментально. Интегрированная материализация «зон» и «областей» становится для рассказчика формой неявного выражения подавляемых, скрываемых и сокровенных эмоций и мыслей. Их исследование парадоксально отражает душу ребенка. «Старый дом» – это не только геометрическая сущность, но и проекция детского «Я» рассказчика, совмещающая его фобии и радости.

Вводные пространства интегрируются таким образом, что позволяют рассказчику неявно выразить личностное мнение о детском периоде своей жизни, представить его как уникальный опыт восприятия действительности с опорой на воображение. Интегрированные в единое темпоральное пространство  «зоны» и «области» формируют в тексте своеобразную повествовательную метафору детства, отражающую нетипичную манеру мышления рассказчика. Повествование взрослого рассказчика оказывается «замкнутым» внутри его субъективности, герменевтически блокированным.

Такие повествовательные категории, как время и пространство реконцептуализуются в сознании взрослого рассказчика на основе бытийных феноменов, которые не поддаются конвенциональным миметическим определениям. В данном случае концептуальная интеграция рассматривается читателем как мощный стилистический механизм моделирования сложных «цветных» образов, проектирования многочисленных уровней интерпретации художественного текста. Детский период жизни рассказчика, отражаемый в фрагменте (1), структурируется в определенную повествовательную модель с учетом временной дистанции между Я-повествующим и Я-повествуемом.

Взрослый рассказчик воспринимает мир детства глазами себя же ребенка, сохраняя особенности речи ребенка-повествователя. В частности, это находит отражение в интенсификации, гиперболизации изображаемых событий (ср.: Первые, ощетинившиеся всякими ненарушимыми табу, мне всегда надо было миновать как можно скорее, не задевая и не касаясь в них ничего даже подушечкой указательного пальца, а в другие, свободные и чистые, хотелось вселиться навсегда и жить там, не покидая их даже по самой большой нужде). Категория интенсивности задействуется рассказчиком как средство остраненного отображения реальности, которое дает возможность актуализовать неповторимый языковой образ мира маленького человека. В связи с этим интенсифицирующие эмоционально-оценочные средства характеризуются большей образностью, чем у рассказчика-взрослого.

То же самое суждение оказывается в равной степени актуальным и для процессов осмысления своего детского «Я» рассказчиком. Повествуя о своих детских впечатлениях, рассказчик идентифицирует себя как душу, лишенную тела, которое исчезает, растворяется в фобиях и неврозах:

(2) «Я сам себе казался воздушным шариком, из которого через отверстие раны куда-то неудержимо выходит воздух, а следом за ним с бумажной ленточкой на лбу – и душа. Я вот-вот должен стать вовсе легким и совсем кончиться» [14, c. 16];

(3) «Я не равен себе, своему телу, лишившемуся на какой-то миг имени. Без него я оказался совершенно пуст и никчемен, и если бы это продолжилось чуть дольше, я бы заплакал» [14, c. 40].

В стилистическом плане принцип «остранения» в данных случаях тесно связывается с фигурами усиления, так как происходящие события отражаются рассказчиком – с позиции себя же ребенка – как нечто гиперболизированное, обладающее сверхъестественными проявлениями. В связи с этим рассказчик при отражении своих детских впечатлений концентрирует интенсивы и интенсификаторы в рамках связных предложений, чем также создается эмоциональность и экспрессия высказывания в целом. В этих воспоминаниях внимание читателя сосредотачивается на декомпрессии души и тела ребенка, для которой пространство оказывается уже не важным. Важен только момент осознания своей бестелесности (ср. вот-вот, на какой-то миг, чуть дольше).

Теория концептуальной интеграции приобретает объяснительную силу и при исследовании процессов отражения самоидентификации взрослого рассказчика в романе Н. Кононова «Нежный театр». Обладая «расщепленным» «Я», главный герой, который ведет повествование от первого лица, стремится  дистанцироваться от объективного мира, угрожая цельности и связности эмоционального опыта читателей. С опорой на концептуальную интеграцию в повествовании конструируются несовместимые образы, которые отражают  множественность «Я» рассказчика, актуализуют его глубинные переживания. Ср.:

(4) «Ни с кем из этого пестрого потока, текущего к драмтеатру, я себя не отождествляю, я никем из них не хочу быть… И я вижу себя в зеркальной стене театрального подъезда нарядной жертвой и тайным палачом, который все это измыслил. Он ожидает Эсэс. Они еще не знакомы…» [15, c. 15].

Рассказчик, обладая особым модусом восприятия себя, производит анализ своего когнитивного состояния с позиции настоящего времени, что, в свою очередь, порождает эффект сопричастности читателя к происходящему во внутренней жизни героя. В начальных высказываниях средством самоидентификации рассказчика выступает  личное местоимение 1-го л. ед.ч. и возвратное местоимение себя (ср.: я себя не отождествляю…, я вижу себя…). В последующих высказываниях рассказчик начинает идентифицировать себя посредством личного местоимения 3-е лица ед. и мн. ч. (ср.: он ожидает…, Они еще не знакомы…). Внезапный сдвиг в самоидентификации рассказчика выявляет тот факт, что он не рассматривает свое «Я» как целостную личность. В данный момент повествования рассказчик выявляет взаимоотношения между я и он, которые манифестируют «осколки» его нецелостной личности. При этом он отражает бессознательную, иррациональную сферу личности рассказчика, обитает в памяти его мыслей (ср.: [тайный палач] … который все это измыслил…  – предикат прошедшего времени совершенного вида обозначает уже свершившееся действии, которое удерживается памятью рассказчика).

Личное местоимение они манифестирует «осколки» я и он личности рассказчика, объединяя и разводя их по разные стороны баррикад. Я и он – синонимы, поскольку отражают разные ипостаси одной и той же личности, я и он – антонимы, поскольку им отводятся противоположные роли жертвы и палача. Неоднозначность отношений между этими местоимениями свидетельствует о декомпрессии личности рассказчика. Когнитивная поэтика расколотого «Я» рассказчика воссоздает деструктивную модель личности, не допускающую детерминированный образ реальной действительности и индивида в этой действительности.

Таким образом, нетипичное повествование в художественных текстах Н. Кононова выполняет ряд важных прагматических функций. Семантическая ёмкость разнообразных ипостасей «Я» рассказчика предопределяют особую экспрессию повествования,  расширяют читательские представления о ментальной сфере субъекта речи, её метафизической раздвоенности (ср. фрагменты (1) и (4)). Читательская интерпретация нетипичного повествования опирается не столько на законы здравой логики, сколько на разнообразные ассоциативные связи между воображением и реальностью. Необычная повествовательная техника, выходящая за границы обыденного опыта постижения художественного текста, привлекает пристальное читательское внимание.

Прием концептуальной интеграции выявляет двуплановость отражаемой виртуальной действительности:  «рациональную» и «иррациональную» сферы «Я» рассказчика. Освещая свой внутренний мир, рассказчик воссоздает нетипичную реальность, в которой отсутствуют грани между воображением и действительностью, а сверхъестественное и естественное сосуществуют в едином интегрированном пространстве,  обнаруживаются метафоры, опредмечивающие фобии и неврозы рассказчика. Концептуальная интеграция я – он проливает свет на декомпрессию личности рассказчика. Каждая из этих повествовательных ипостасей рассказчика выявляет определенную точку зрения на происходящее, отражает систему художественных координат, из которой читатель извлекает новую информацию о бытии  рассказчика, очередном его эмпирическом «Я». Виртуальная реальность экзистенционального отчаяния рассказчика представляется в тексте как искажение объективного мира, оборотная сторона этого мира, иррациональное начало для парадоксальных соответствий между несовместимыми ментальными пространствами.

1. Клеменова Е.Н., Кудряшов И.А. Герменевтический анализ текста: когнитивные основания // Международный журнал прикладных и фундаментальных исследований. 2013. № 7. С. 109–113.
2. Клеменова Е.Н., Кудряшов И.А. Психоповествование как нарративная техника авторского моделирования художественного дискурса // Труды Ростовского государственного университета путей сообщения. 2013. № 1(22). С. 62–66.
3. Клеменова Е.Н., Кудряшов И.А. Парадоксальность авторского мышления в аспекте когнитивной поэтики (на материале прозы Б. Поплавского) // Гуманитарные и социальные науки. 2014. № 2. С. 576–579.
4. Котова Н.С., Кудряшов И.А. Проблема выражения точки зрения автора и персонажа-рассказчика в художественном тексте // European Social Science Journal. 2013. № 8–1(35). С. 235–242.
5. Азарова О.А., Кудряшов И.А. Контрастивное взаимодействие образов автора и персонажа в художественном тексте // Когнитивные исследования языка. 2016. № 25. С. 936–942.
6. Амирханян В.В., Кудряшов И.А. Образ персонажа в аспекте семантической структуры целостного художественного текста // Язык и право: актуальные проблемы взаимодействия: Материалы V-й Международной научно-практической конференции. Ростов-на-Дону: Донское книжное издательство, 2015. С. 118–124.
7. Азарова О.А., Кудряшов И.А. Когнитивный подход к исследованию неявного знания // Когнитивные исследования языка. 2015. № 21. С. 30–33.
8. Кудряшов И.А. Нетипичное повествование: архитектоника, рассказчик, смысл // Актуальные проблемы теории и методологии науки о языке: Международная научно-практическая конференция. СПб: Ленинградский государственный университет им. А.С. Пушкина, 2014. С. 144–149.
9. Turner M. The Literary Mind.Oxford:OxfordUniversityPress, 1996. 247 p.
10. Alber J. Impossible Storyworlds – And What to Do with Them // Storyworlds: A Journal of Narrative Studies. 2009. № 1.1. P. 79–96.
11. Кудряшов И.А., Саленко А.Р. Текстуальный мир рассказчика в нетипичном повествовании // Филология и литературоведение. 2015. № 12(51). С. 37–42.
12. Азарова О.А., Кудряшов И.А. Концептуальный анализ как сфера актуальных исследований в когнитивной лингвистике // В мире научных открытий. 2015. № 11.7(71). С. 2481–2494.
13. Котова Н.С., Кудряшов И.А. Феномен двойничества в аспекте текстуальной поэтики // Современные научные исследования и инновации. 2015. № 12(56). С. 967–975.
14. Кононов Н. Похороны кузнечика. СПб: Амфора, 2003. 219 с.
15. Кононов Н. Нежный театр. М.: Вагриус, 2004. 384 с.

Все статьи автора «Быкова Алина Романовна»