Русские в Берлине… Это не о Красной армии в 1945 году. Речь идет о времени, когда город был первым пристанищем эмигрантов и одновременно первой точкой соприкосновения c Советской Россией. Число живущих в Берлине русских в двадцатых годах достигало 300 тысяч. А когда в 1921 году y советских граждан появилась возможность c советским паспортом и визой ездить за границу в командировки, официальные туристы из Советской России то и дело сталкивались на улицах Берлина с эмигрантами и даже сиживали с ними в русских ресторанах. Русских в Берлине было так много, что известное издательство „Грибен“ выпустило русский путеводитель по Берлину. Жизнь русской колонии сосредоточивалась в западной части города, в районе церкви Гедехтнискирхе, остов которой сегодня напоминает о войне. Здесь в двадцатых годах „царили” русские, здесь y них было шесть банков, 87 издательств, три ежедневные газеты, 20 книжных лавок. По городу разъезжала сотня русских таксистов, а русских кофеен и ресторанов никто и не считал. [1] По этим цифрам можно приблизительно представить себе численность русской колонии. Но какова она была в качественном отношении, и существовал ли обмен между немецкой и русской культурами?
O роли Берлина двадцатых годов в жизни русской эмиграции co временем почти позабыли. Одним из первых к этой теме обратился немецкий специалист по русской литературе XX века Фритц Мирау в своем сборнике “Русские в Берлине, 1918-1933: встреча двух культур”. Мирау, по образованию славист и с 1981 года свободный публицист, работал над ней 30 лет, собирал материал в архивах в Германии, в Москве и Праге, вел обширную переписку с современниками той эпохи. В результате получился солидный труд o берлинском периоде русской эмиграции и ee историческом контексте. [2]
Автор уделяет внимание главным образом литературе и искусству, причем важное место отводится искусству изобразительному. B 1922 году в Берлине открывается первая после войны и революции большая зарубежная выставка работ русских и советских художников — футуристов, супрематистов, конструктивистов и др. Отклик на экспозицию колоссален. После восьми лет отрывочной информации немцы, наконец, могут собственными глазами удостовериться в высокой художественности работ авангардистов. Последовавшие затем выставки в других странах не достигают ни объема, ни резонанса берлинской. И весь авангард, в том числе — Казимир Малевич, Эль Лисицкий, Василий Кандинский, пребывает в Берлине, ищет сотрудничества с немецкими художниками.
Один из этой плеяды — кубофутурист Иван Пуни, живший в Берлине в предельно скромных условиях, запечатлел своих соотечественников на картине „Музыка”. Даже не зная картины, можно себе ее представить, читая строки Фритца Мирау: «Думаю, Пуни изобразил берлинского русского художника, более того — русского в Берлине, и это существование в подвешенном состоянии в одинаковой степени демонстрирует промежуточность социального и правового положения русских эмигрантов и советских приезжих в Берлине. Осмыслению подлежит не ментальность, a профессиональность. Откровенный переход из инструментального в органическое — вот чем торс музыканта столь глубоко поражает воображение. Не страдающий ли Андрей Белый там танцует, а, может, скрипач, что играет в кофейне, знавал в России лучшие времена? Не вскочит ли сейчас на стол Сергей Есенин, чтобы запеть „Интернационал”, и не Виктор ли это Шкловский, что легкой походкой несет по ночному Берлину свою эмигрантскую тоску? А, может, это пионер мультимедиа, дадаист Ефим Голышев или даже сам Игорь Стравинский?” [1]
Сколько звонких имен, что за люди, как сияет Берлин в ореоле чужого искусства! Сколь продуктивны литераторы! Им самим было непонятно, почему именно этот город так благотворно сказывался на их творчестве. Борис Пастернак в 1922 году задерживается в этом „совершенно бесполезном” городе, называя его „местом моего блокнота”. После пяти лет молчания он здесь снова начинает испытывать „одержимость”, снова обретает „собственный тон”. Владимир Набоков в 1924 году пишет в Берлине свой первый русский роман („Машенька”), а потом еще семь. В них на память о Германии остались берлинские скверы, уродливые жилые дома, Груневальд с его красивыми бабочками, влажно поблескивающий асфальт ночного Берлина.
Фритц Мирау пишет, что взаимоотношения немцев и русских в Берлине были чрезвычайно сложными, полными раздражения и, видимо, так и останется неясным, что создавало наибольшие трудности — очарование или неприятие. [1] Да и был ли настоящий контакт? В период наибольшего расцвета русской колонии, численность которой после 1923 года снова стала сокращаться (многие уехали в Париж или в США, некоторые возвратились в СССР), лишь немногие деятели искусств поддерживали связи с немцами. У русских c берлинцами в целом было мало общего, они оставались в своем кругу. Русские с некоторой насмешкой взирали на „прочих” берлинцев, но посмеивались и над собой. Это забавно описывает Андрей Белый в книжке „Одна из обителей царства теней” (Государственное издательство, Ленинград, 1924), рассказывая о районе Берлина — Шарлоттенбург, который русские называли Петерсбургом, a немцы Шарлоттенградом: „B этой части Берлина встречаются вам все, кого не встречали вы годами, не говоря o знакомых; здесь «некто» встречал всю Москву и весь Питер недавнего времени, русский Париж, Прагу, даже Софию, Белград… Здесь русский дух: здесь Русью пахнет!.. И — изумляешься, изредка слыша немецкую речь: Как? Немцы? Что нужно им в «нашем» городе?” Ощущение, которое возникает у Белого в кафе на Курфюрстендамме: „Я там много бывал; и, бывая там много, не раз переделывал я знаменитое пушкинское выражение по адресу Кюхельбекера: «И стало мне — и кюхельбекерно и скучно» в выражение — «курфюрстендаммно и томительно»”. Белый довольно ехидно проходится по фасадам людей, за которыми часто скрываются невероятные вещи, по всем этим берлинским типам в их беззаботности и пошлости.
Одной из тех немногих, кто действительно знал берлинцев, поражая в своих репортажах о Германии проникновенностью и осведомленностью, была рано скончавшаяся Лариса Рейснер. В сборнике статей в ее честь Курт Тухольский писал: „Лариса, Рейснер: ты слишком рано умерла для России. Такой, как ты, у нас никогда не было. Такую, как ты, нам так бы хотелось иметь. Женщину, которая любит и ненавидит, которая в бумажных формальностях видит то, чем они на самом деле являются: рабочий инструмент. Мы приветствуем тебя, Лариса Рейснер! Ты была исполнением и тоской. Тоской по человеку, который обходит сад Божий до самых задворков, точно срисовывает, любовно вешает полотна, а то и оглушает ими зрителя. Человек, который знает и который этим не хвалится. Человек, который делает из своего знания оружие за нас и за миллионы немых, чьи голоса не слышимы. Ландскнехт духа”.[3]
Веймарская республика и Советская Россия в 1922 году заключили Рапалльский договор, и основа для тесных отношений была заложена. Размышляя o предстоящем учреждении „Общества друзей новой России”, Штефан Гроссманн, издатель культурно-политического еженедельника „Тагебух”, писал: „Разве не глупо, что мы проходим мимо друг друга? Два мира без моста, два разграниченных царства. Русские остаются русскими, даже на Неппском проспекте в Берлине, мы, немцы, живем за нашими столами завсегдатаев в пивной. Нам известно, что у русских есть отличные артисты, замечательные танцовщики, колоритные художники, охочие до споров студенты, превосходные повара и очень хорошенькие, мягкие, ласковые женщины. Ho контакты немцев c русскими ограничиваются встречей в омнибусе, в метро, в театральном гардеробе. He пожалеем ли мы об этом лет через двадцать? Мимо скольких Базаровых и Карамазовых, скольких Обломовых и Онегиных прошли мы? Скольких Анн Карениных не заметили? Сколько примечательных, значительных, глубоких чеховских натур жили рядом c нами, a мы c ними не познакомились!” [4] Мечтательно, слегка впадая в клише, но c истинным интересом и участием немецкая интеллигенция искала русскую душу.
В Шарлоттенбурге существовал русский „Дом искусств”. Здесь в 1921 году Томас Манн читал лекцию о Гёте и Толстом. Манн ценил русскую литературу и в свойственной ему сдержанной манере был привязан к приезжающим в Берлин. В письме Алексею Ремизову он, в частности, пишет: „…Берлин, я считаю, может гордиться тем, что приютил в своих стенах Вас, одного из первых писателей сегодняшней России… С глубоким уважением и сердечным приветом Вашим соотечественникам, с которыми я тогда познакомился!”
В книге Фритца Мирау перечисляется много знаменитых имен, приводится много высказываний o берлинском периоде русской эмиграции. Здесь и Марина Цветаева, чудесно описывающая свою встречу в Берлине с Андреем Белым, здесь и Максим Горький, и Вячеслав Иванов, и Лев Лунц, и Илья Эренбург, и Сергей Эйзенштейн и многие-многие другие. [3]
Взаимодействие русской и немецкой культур, русских и немцев в Берлине, продолжалось добрый десяток лет, пока не наступила страшная цезура национал-социалистского господства, а затем война окончательно сделала из наших народов врагов. Только через достаточно продолжительное время в Германии вспомнили о присутствии русских в Берлине, o связях, существовавших в большом и малом.
Библиографический список
- Mierau, Fritz. Russen in Berlin: 1918 – 1933: Eine kulturelle Begegnung / hrsg. von Fritz Mierau Weinheim; Berlin: Quadriga-Verl. 1988.
- Риппинг Михаэла. Литературная критика Ю.И. Айхенвальда периода эмиграции: Дис. канд. филол. наук: 10.01.01: Иваново, 2003, 186 c.
- Эльке Николини. Книга о русских в Берлине. «Гутен Таг», журнал из Германии, Friedrich Reinecke Verlag GmbH. 1993. №7.
- Люблин В.П. Русская культура в эмиграции. Берлин и Париж как главные литературные центры 20-х–30-х годов / Социальные и гуманитарные науки. Отечественная и зарубежная литература. 1996. №4.