История поляков на территории Литвы и Беларуси берёт своё начало в VIII-XII вв., когда западнославянское племя мазовшан вошло в соприкосновение с балтскими и восточнославянскими племенами. Полоса западнославянского, балтского и восточнославянского пограничья протянулась от Тыкотина на западе до Налибокской пущи на востоке. При этом в условиях того времени общины вполне могли существовать, не взаимодействуя между собой и не угрожая друг другу. Причудливую мозаику расселения того времени сегодня можно реконструировать по названиям населённых пунктов и данным археологии. Последние, как замечает С.В. Донских, далеки от желаемой точности, поскольку до появления техники материальная культура любых народов, проживающих в близких природно-климатических условиях, будет практически одинаковой [1, c. 76]. И все-таки к типично польским артефактам, которые не могли быть объектами торговли и свидетельствуют о присутствии на данной территории западных славян, относят керамическую посуду с характерными для мазовшан чертами, керамические пряслица с линейным и волнистым орнаментом, височные кольца с эсовидным концом. Такого рода вещи были найдены в Волковыске, Новогрудке, Гродно, Индуре и других местах [2, с. 333, 335]. Следует, однако, заметить, что сколь-нибудь значительного влияния на этнический состав населения мазовшане не оказали, поскольку уступали по своей численности и балтским, и восточнославянским племенам. Тем не менее, начало польскому проникновению на данную территорию было положено. К началу ХI ст. относятся сообщения хроник о политическх и военных контактах между белорусскими и польскими землями. На протяжении ХІ-ХІІ вв. летописи фиксируют многочисленные матромониальные союзы между восточнославянскими и польскими правителями и практически полное отсутствие военных конфликтов. Польское присутствие на территории Литвы и Беларуси значительно усилилось в XIII-XIV вв., в результате формирования Великого княжества Литовского, которое сопровождалось многочисленными походами и грабительскими набегами литовских дружин на соседние земли. По некоторым данным, в Литву было выведено до 100 тыс. пленных, преимущественно с территории Мазовии. Некоторые могильники в Принеманском крае (Вензовщина, Кульбачино) содержат до трети мазовецких захоронений. Согласно средневековым хронистам в 1325 г. в связи со свадьбой польского королевича Казимира и дочери литовского князя Гедемина Альдоны в Литве получили свободу 24 тыс. польских пленных [1, c. 77]. Правда, часть польских и белорусских историков сомневается, что количество пленных было многочисленным. Анализ тапонимов на территории Беларуси и Литвы дал возможность, в частности Е.Охманьскому, утверждать нечёткость и слабость следов польского осадничества [3, с. 45]. Вместе с тем, убедительно опровергнуть утверждения средневековых хроник вряд ли возможно. Поэтому, соглашаясь с тем, что пленные в этнически чужеродной среде быстро ассимилировались, нельзя утверждать, что местное население имело исключительно восточнославянские или балтские корни.

Решающее значение в усилении польского влияния в ВКЛ стало польско-литовское сближение, которое началось с конца XIV в. – с момента заключения Кревской унии. По её условиям великий князь литовский Ягайло становился одновременно королём польским, а языческое население Литвы принимало католическую веру. Более высокий уровень цивилизационного развития Польши обусловил то, что именно она, а не Литва, стала образцом для подражания в объединённых персональной унией государствах. Первым свидетельством этого стало определение столицей государства Кракова, а не Вильно. И хоть Ягайло до конца жизни разговаривал на старобелорусском языке, со временем не польская аристократия стала переходить на него, а литовская стала разговаривать по-польски. Именно политическому, религиозному и культурному факторам, которые попеременно выходили на первое место, предстояло сыграть наибольшую роль в последующем формировании польского народа на территории Литвы. Первоначально этот процесс охватил элиту ВКЛ. Для разнообразного в этническом и религиозном плане служилого сословия Литвы и Руси польская шляхта становится образцом социально-политического развития. Начало интеграции правящего сословия было положено Городельской унией 1413 г. В последующем влияние Польши все более возрастало и находило своё выражение не только в хозяйственной, судебной, административно-территориальной и сеймово-сеймиковой реформах в ВКЛ на манер Польши, но и в росте зависимости ВКЛ от военной поддержки Короны. Польские военные гарнизоны находились в важнейших городах княжества, а польское рыцарство участвовало на стороне литвинов не только в боях с крестоносцами, но и с другими врагами. В частности, в 1514 г. в битве под Оршей, где войска ВКЛ одержали победу над Московскими войсками во многом благодаря польской военной поддержке. По некоторым данным, в результате переселений поляков из Короны число жителей ВКЛ в 1528-1567 гг. выросло на 30 % [4, с.11]. Следует, однако, признать, что эти цифры во многом носят оценочный характер. Среди переселенцев были мещане, которые селились в городах Великого княжества Литовского, застенковая шляхта, получавшая наделы за несение воинской службы, а также мазуры в целом, двинувшиеся дальше на восток после колонизации Подлясья. В условиях совместного проживания с восточными славянами и балтами простолюдины, как правило, с течением времени переходили на язык местного населения, преимущественно старобелорусский, но оставались католиками, поскольку в это время Литва уже было крещена, и её территория постепенно покрывалась католическими храмами и приходами: с момента крещения литовцев и до середины ХVI в. на территории ВКЛ действовало 152 католических прихода. [2, с. 743]. Поскольку восточные славяне к тому времени в большинстве своем уже были православными и в католичество не переводились, это дает основания утверждать, что значительная часть населения западной части современной Беларуси была балтского происхождения, а переселение западных славян могло быть дополнительным стимулом для открытия католических приходов. В это же время польская шляхта фактически не ассимилировалась, поскольку в Великом княжестве Литовском позиции польского языка в шляхетской среде становились все более прочными, католичество в этой среде занимало привилегированное положение, сословный статус литовской и польской шляхты был одинаковым. Более того набирала силу тенденция постепенного перехода на польский язык правящего сословия ВКЛ. Выше описанные процессы в итоге посодействовали более тесному сближению между двумя государствами и привели к созданию федеративного государства Речи Посполитой. Характерно, что при заключении Люблинской унии против неё высказывались преимущественно магнаты, опасавшиеся утратить свою политическую власть, за унию – шляхта Великого княжества Литовского, желавшая через тесный союз с Польшей обеспечить себе прочное и независимое положение в государстве. Дошло до того, что во время срыва литовскими магнатами заседаний Люблинского сейма, на котором обсуждалась уния Литвы и Польши, шляхта Подлясья, Гродно и Бреста на своих поветовых сеймиках приняла декларацию о выходе из состава ВКЛ и присоединении к Королевству Польскому [5, c.102]. Результатом приобщения к польским «шляхетским вольностям», стала обусловленная усвоением не только польских политических традиций, но и образа жизни, интеграция разноэтничных представителей шляхетского сословия ВКЛ в «польский политический народ», единство которого зиждилось на принадлежности к шляхетскому сословию, на польском языке и католической религии. Польскость в данном случае выступала в качестве объединяющего начала, вполне допускающего в сознании её носителей формулу «gente Lithuanus (Ruthenus), natione Polonus» – «рода, происхождения литовского (русского), национальности – польской». Следует, однако, признать, что со временем вторая часть этой формулы всё более укреплялась, а первая ослабевала.

Вторая волна польской миграции на литовско-белорусские земли была связана с развитием лесозаготовок и лесных промыслов, особенно на Полесье, началась в XVII в. и продолжалась до середины ХІХ в. Переселенцев звали «будниками» или «мазурами». Со временем они становились оседлыми жителями. Эта миграция не носила массового характера и переселенцы зачастую ассимилировались в среде местного населения [2, с. 337].

За два столетия после Кревской унии польская культура и язык завоевали в Великом княжестве Литовском прочные позиции. В период, который считается временем расцвета белорусской культуры в ВКЛ, из 324 изданных на территории княжества в 1525-1599 гг. книг, 151 была напечатана на латинском языке, 114 – на польском, 50 – на белорусском, 9 – на других [6, c. 34]. Ещё до Люблинской унии дрогичинская, мельникская и бельская шляхта в 1565-1566 гг. обратилась на виленском сейме к королю с просьбой, чтобы бумаги королевской канцелярии, высылаемые на Подляшье, впредь писались на польском языке. Процесс перехода на польский язык в делопроизводстве ВКЛ длился на протяжении столетия. В 1640 г. отказалась от «русского» языка в и перешла на польский шляхта самого восточного воеводства – Смоленского. В 1696 г. по настоянию победившей в гражданской войне в Литве шляхты в делопроизводство окончательно вводился польский язык и отменялся малопонятный, а потому выгодный магнатам «русский» язык.

Огромную роль в сохранении и распространении польской культуры в ВКЛ, сыграла система образования во главе с Виленским университетом, ведущим свою историю от созданной в 1579 г. иезуитской Академии. В 1773 г. Академия стала светским учебным заведением, а в 1803 г. была реорганизована в университет. В 1579-1783 гг. Виленская Академия поставила 263 спектакля – все на польском или на латинском языках. Среди изданных Академией в 1601-1700 гг. 889 книг 554 были на латинском языке, 297 – на польском и только 27 на литовском [7, c. 55-57].

После первого раздела Речи Посполитой сторонники её укрепления в соответствии с духом идей Просвещения видели выход в создании монолитного государства польского народа через распространение польского языка и ликвидацию особого статуса Великого княжества Литовского. Для решения этой задачи среди прочих мероприятий создавалась единая для обеих частей государства Комиссия национального образования. Подчинённые Комиссии школы делились на приходские, подокруговые и округовые. Эту систему венчала Главная литовская школа, созданная на основе Виленской Академии. Предметом заботы Комиссии было, в основном, среднее и высшее образование. В созданных или перешедших под управление Комиссии школах, языком преподавания вместо латинского становился польский. Особое внимание уделялось хорошему знанию отечественной истории и географии, так называемым марально-гражданским наукам, которые должны были воспитать у ученика гражданские чувства и патриотизм. Приходские школы находились в ведении римско-католического духовенства и в силу этого охватывали, главным образом, шляхетских, мещанских и крестьянских детей римско-католического вероисповедания. Белорусский язык, в отличие от литовского, на котором был издан букварь, в программах Комиссии отсутствовал. Причина этого, возможно, коренится в том, что в большинстве своём шляхта Беларуси была уверена в своём литовском происхождении (по мнению некоторых учёных так было на самом деле) и была равнодушна к сохранению языка живущего рядом белорусского крестьянства. После разделов Речи Посполитой деятельность Комиссии национального образования по многим направлениям стала образцом для реформы школьной системы образования в России. Земли Речи Посполитой, вошедшие в состав империи, были включены в состав Виленского округа. С разрешения царя князь Адам Чарторыйский, ставший во главе этого округа, придал процессу образования польский национальный характер. Надзор за образованием осуществлял ректор Виленского университета. Ему подчинялись Кременецкий лицей в Украине, губернские гимназии, поветовые и приходские школы, всего свыше тысячи школ и 21 тысяча учеников. В 1822-1823 учебном году студенты крупнейшего в Российской империи Виленского университета были на 90 % выходцами со шляхты, практически все были римско-католиками. На 825 студентов только 3 было униатами и 7 православными [8, c. 49]. Подобная ситуация в Виленской и Гродненской губернии была и в сфере среднего образования. Языком преподавания был польский язык, а русский преподавался как предмет. Занятия по польской литературе включали в себя понятия со сферы культуры, а в школах, организованных монашескими орденами, они использовались для демонстрации роли Костёла в истории польской культуры. Результатом «виленского просвещения» стал «виленский романтизм», заложивший основу польского национального самосознания и давший миру наиболее выдающегося польского поэта Адама Мицкевича [7, с. 57].

В 20-е гг. XIX в. Петербург начал переводить систему образования в белорусских губерниях на русский язык. После польского восстания 1830-1831 гг. этот процесс ускорился и к концу 30-х гг. вся система была переведена на русский язык. Более того, запрещалось изучение польского языка как такового. В 1857-1858 учебном году польский язык был возвращён в качестве дополнительного предмета в школы Виленского округа, но после восстания 1863-1864 гг. вновь был запрещён вплоть до начала ХХ в. Польское образование в этот период приобрело характер тайного обучения, которое имело меньшие возможности, но в целом справлялось с поддержанием польскости.

После подавления восстания 1830-1831 гг. и наступления на польскую культуру роль ведущего фактора в поддержании польскости перемещается к католическому костёлу. Отрицать польское влияние на католическую церковь в ВКЛ не приходится уже хотя бы потому, что она распространилась с территории Польши. Из 123 известных виленских каноников в период с 1397 г. до половины XVI в. около 90 были поляками [4, c.11]. В 1528 г. Синод Виленского диоцеза отметил, что ксендзы в приходах не знают литовского языка. С 1737 г. в виленских костёлах не читались проповеди на литовском языке. Но до второй половины XVI в. католический костёл в Литве ещё не приобрел ярко выраженного польского характера, а был скорее частью вселенской католической церкви. В проповедях помимо польского языка использовался литовский и старобелорусский. Приобретать польский характер католичество начало со второй половины XVI в. в процессе контрреформации. Л. Горошко обратил внимание на то, что в противостоянии с протестантами польский католический костёл отстаивал своё исключительное право быть «польской верой». А реформаторы, желая опровергнуть обвинения в чужеродности, демонстрировали не меньшую преданность польскому языку и в таком качестве прибывали на территорию Литвы. Призванные для противостояния протестантам иезуиты уже, как правило, имели дело с польскоязычной шляхтой и магнатами [10, c. 109]. И хоть в это время ещё не приходится говорить о существовании формулы «католик=поляк», однако, возможность быть поляком не будучи католиком, уже ставится по сомнение. Казацкие войны и «Потоп» XVII в., во время которых Речи Посполитой пришлось столкнуться с православной Московией и протестантской Швецией, стали очередной вехой в приобретении католической церковью польского характера. Католический монастырь в Ченстохове становится не только символом стойкости католицизма в борьбе с протестантизмом, но и символом стойкости польской государственности в борьбе с иностранным нашествием. Дальнейшему закреплению за католической церковью определения «польская вера» содействовало вмешательство во внутренние дела Речи Посполитой России и Пруссии под предлогом защиты православных и протестантов. Окончательное отождествление католицизма с польскостью произошло после 1839 г., когда униаты были переведены в православие. По мнению Р. Радзика, в период 1831-1862 гг., когда позиции польскости в сфере образования и культуры сильно пошатнулись, именно католицизм стал основным фактором интеграции польской общественности. После восстания 1863-1864 гг. ответственность за него уже распространялась на всех католиков, которых царские власти отождествляли с поляками. Р.Ф. Эркерт писал во время восстания 1863-1864 гг., что «католик, разговаривающий на белорусском или же на малороссийском языке, является поляком не только в глазах всех жителей православного и католического вероисповедания, но и сам себя считает поляком и хочет, чтобы и другие его за такового считали. Выражение «белорус-католик» довольно часто встречается в научных трудах, но в действительности его нет и быть не может, поскольку за исключением исповедующих православие в Витебской, Могилёвской и восточной части Минской губерний, выражение «белорус» – для определения национальности и «белорусский» для определения языка никому среди населения неизвестны. Человек из народа называет свой язык простым, а себя – русским, иногда даже литвином (согласно с политическими пережитками), или просто крестьянином (как национальное противопоставление в отношении польской шляхты). Поэтому выражение «белорус-католик» неизвестно ни среди (русского) народа, ни среди (польских) помещиков и духовенства» [11, c. 613]. Ему вторил П. Бобровский: «В западных губерниях все католики называют себя поляками, относя наименование русских ко всем православным… Исповедующий римско-католическую веру здесь не знает и не хочет знать, что предки его могли быть православными; русский по происхождению, католик становит себя в иную среду; он тот же славянин, но сердце его не принадлежит России» [12, c. 614]. О том, что католичество окончательно стало отождествляться с польскостью, свидетельствуют показания участника восстания 1863-1864 гг. на Гродненщине Адама Бояровского. В них, в частности, говорится следующее: «… Из лиц, которых я заставал в доме Каминского, исключая Коховского, который не мог принадлежать к организации польской, как православный, принадлежал ли кто-нибудь к организации не знаю. … Имею из убеждения искреннее желание принять святую Православную веру, которая осенит меня своим божественным покровом и отделит от моих единоверцев, по милости которых я вовлечён в заблуждение» [13, л. 214(об.) – 215]. Вместе с тем, среди современных исследователей нет единства мнений по поводу того, насколько сами католики (речь идёт, прежде всего, о шляхте, поскольку крестьяне вне зависимости от этнического происхождения в это время могли себя идентифицировать лишь с религиозным и локальным сообществом) отождествляли себя с поляками, и с какого времени можно вести речь об этническом наполнении этого термина. П.Эберхардт, к примеру, полагает, что на момент упадка Речи Посполитой весь шляхетский слой отождествлял себя с Польшей, не только в государственном, но и в этнически-культурном смысле. В результате браков между коренной польской шляхтой и шляхтой ВКЛ стиралась языковая, традиционная и культурная разница. Речь Посполитая всё больше отождествлялась с монолитной Польшей, населённой единым национальным сообществом [14, c. 29]. В то же время живучесть в сознании местной шляхты элемента «литвинства», который отражал осознание отличия от собственно польской шляхты не по языковым или конфессиональным основаниям, а по исторической традиции и проявлялся в отстаивании по мере возможности своей политической автономии, по мнению других авторов, не позволяет говорить о таком единстве, по крайне мере, вплоть до последней трети XIX в., а то и до первой трети XX cт.[15, c. 235; 16, c. 54]. Некоторые белорусские авторы вообще отрицают такое единство. Автор данной работы склоняется к тому, чтобы признать наличие к моменту упадка Речи Посполитой сильных тенденций к превращению правящего сословия в единый в этническом плане польский народ, а Речи Посполитой – в монолитное государство, однако, полагает, что понятие «поляк» всё-таки до восстания 1863-1864 гг. имело политический, культурный и конфессиональный смысл, а этническое содержание оно начинает приобретать лишь после его поражения. Не имело этнического содержания и понятие «литвин», точнее он не имело белорусского этнического наполнения, хотя всё чаще в белорусской публицистике, а отчасти и в историографии, оно трактуется как тождественное понятию «белорус». При этом наличие этого элемента в сознании местной шляхты используется как неоспоримое доказательство их «белорусскости», а присутствие элемента «польскости» отодвигается на задний план как нечто второстепенное, не имеющее существенного значения. В то время как в реальности в сознании шляхты первой половины XIX ст. «литвинство» соотносилось с «польскостью» как частное соотносится с общим. Опять же трудно сказать, насколько присутствие в сознании местной шляхты элемента «литвинства» означало приверженность идее политической автономии, а тем более сепаратизма, и насколько такое содержание «литвинства» было характерно для большинства шляхетского сословия ВКЛ. И уже совсем сомнительно, чтобы его можно было считать предтечей белорусского национального самосознания и белорусской государственности в том виде, в котором они возникли и существуют сегодня. Исходя из приведённых соображений, трудно делать однозначное предположение о том, что основная масса поляков Литвы и Беларуси, стремясь возродить Речь Посполитую, представляли её как федерацию равных субъектов. Уже хотя бы потому, что в тех реалиях нельзя было себе не отдавать отчёта в том, что характер будущего государства будет определяться не столько жителями бывшего ВКЛ, сколько Королевства Польского. В конечном счёте, именно Королевство, а не Княжество выступало флагманом национально-освободительного движения, а последнее, невзирая на наличие сепаратистских тенденций, никогда не выступало самостоятельно и не доводило дело до раскола в случае совместных выступлений. На основании этого можно предположить, что сторонники сепаратизма в польской среде ВКЛ никогда не были в большинстве, а стремление к политической автономии не всегда означало приверженность идее федерации. К тому же нельзя забывать и того, что Речь Посполитая образца первой половины XVII в., существенно отличалась от Речи Посполитой конца XVIII в. Почему при этом, говоря о стремлении возродить Речь Посполитую, неизменно понимается федерация XVII в., а не намного более близкая по времени к действующим лицам Речь Посполитая конца XVIII в., где литвины получали гарантии составлять половину военной и казённой комиссий, иметь столько же министров с такими же титулами, как и в Короне, но при этом отказывались от главных атрибутов суверенитета. Предположение, высказанное С.Донских, что в случае сохранения Речи Посполитой статус Беларуси напоминал бы статус Шотландии в составе Великобритании [7, c. 74], а можно добавить, что и в случае успеха национально-освободительного движения XIX в., кажется более реальным, нежели предположение о создании федеративного государства в смысле союза равных субъектов. В завершение этого сюжета, хотелось бы отметить и то, что степень выраженности «литвинства» и «польскости» у разных людей могла быть разной, как и то, что «литвинство» могло ослабевать и усиливаться в зависимости от изменения политической ситуации. Не отрицая значения так называемого «литвинского культурного накопления» для последующего формирования белорусской нации, следует всё-таки признать, что «литвинство», как правило, не противопоставлялось «польскости» и через поколения в большинстве случаев эволюционировало в сторону польского самосознания, а не белорусского.

1. Донских С.В. Поляки и «польскость» в истории Беларуси: опыт социокультурной типологии // Проблемы национального сознания польского населения на Беларуси: материалы II Международной научной конференции, Гродно, 7-9 ноября 2003 г. / общественное объединение «Союз поляков на Беларуси». Барановичи, 2004.
2. Кто живет в Беларуси / А.В. Гурко [и др.]; Нац. акад. наук Беларуси, Ин-т искусствоведения, этнографии и фольклора им. К. Крапивы. Минск, 2012.
3. Ochmański J. Historia Litwy. Wydanie trzecie. Wrocław-Warszawa-Kraków, 1990.
4. Mikołajczak S. Między dwiema uniami // Głos znad Niemna. 03.12.2004.
5. Kruczkowski T. Polacy na Białorusi na tle historii i współczesności. Слоним, 2003.
6. Чалавек. Грамадства. Дзяржава. У 4 кн. Кн.4. Чалавек у свеце культуры: Вучэбны дапаможнік для 11-га кл. агульнаадукацыйных устаноў з беларускай мовай навучання / Т.М. Алпеева [і інш.]; пад рэд. Харына. Мінск, 2002.
7. Донских С. В. «Polski pas» как пример трансформации культурного центра в пограничье // Проблемы национального сознания польского населения на Беларуси. Материалы ІІІ Международной научной конференции. Гродно, 22-24 октября 2004 г. Гродно, 2005.
8. Латышонак А., Мірановіч Я. Гісторыя Беларусі ад сярэдзіны XVIII да пачатку XXI ст. Вільня – Беласток, 2010.
9. Mikołajczak S.We wspólnym państwie // Głos znad Niemna. 11.03.2005.
10. Гарошка Л. Прычыны палянізацыі на Беларусі. Найбольш распаўсюджаны погляд // Сьвіцязь.-Гісторыка-культурны часопіс. 1994. №1.
11. Radzik R. Samookreslenie jako element świadomości etnicznej ludu białoruskiego XIX wieku // Przegląd Wschodni. 1997. T.IV. Zeszyt 3 (15).
12. Бобровский П. Материалы для географии и статистики России, собранные офицерами генерального штаба. Гродненская губерния. Ч.1. – СПб, 1863.
13. Национальный исторический архив Беларуси. Ф. 3. Оп. 1. Д. 40.
14. Eberchardt P. Polska ludność kresowa. Rodowód, liczebność, rozmieszczenie / P.Eberchardt. Warszawa, 1998.
15. Куль-Сяльвестрава С. Асаблівасці фармавання беларускай нацыянальнай культуры ў канцы XVIII – першыя дзесяцігоддзі ХІХ ст.: паміж польскай і літвінскай традыцыямі // Польска-беларускія моўныя, літаратурныя, гістарычныя і культурныя сувязі / Пад рэд. М.Кандрацюка. ІІ Матэрыялы VII Міжнароднай навуковай канферэнцыі “Шлях да ўзаемнасці”. Беласток. 16-18.07.1999. – Беласток, 2000.
16. Смалянчук А. Паміж краёвасцю і нацыянальнай ідэяй. Польскі рух на беларускіх і літоўскіх землях 1864 – люты 1917 г. Выданне 2-е, дапрацав. – Санкт-Пецярбург, 2004.
17. Гісторыя Беларусі ад старажытных часоў да канца XVIII cт.: Вучэб. дапам. для 10-га кл. агульнаадукац. шк. з бел. і рус. мовамі навучання. Пад рэд. М.С. Сташкевіча. – Мінск, 2002.

Все статьи автора «Сильванович Станислав Алёйзович»