НАЦИОНАЛИЗМ И ВОЗРОЖДЕНИЕ РУССКОГО ПОЛИТИЧЕСКОГО В РУССКОЙ ПРОЗЕ ПОЗДНЕСОВЕТСКОГО ПЕРИОДА

Кирчанов Максим Валерьевич
Воронежский государственный университет
доктор исторических наук, доцент Кафедры регионоведения и экономики зарубежных стран Факультета международных отношений

Аннотация
Автор анализирует роль русской литературы в сохранении и развитии русской идентичности в РСФСР. Поздний советский период был отмечен актуализацией национального чувства и русской идентичности. Тем не менее, русские писатели были вынуждены соотносить и синтезировать национальную идентичность с лояльностью советскому режиму.

Ключевые слова: РСФСР, русская идентичность, русская советская литература, русский национализм


THE REVIVAL OF RUSSIAN NATIONALISM AND THE POLITICAL IN THE RUSSIAN PROSE OF THE LATE SOVIET PERIOD

Kirchanov Maksym Valerevich
Voronezh State University
DrSc in History, Assistant Professor of Department «Regions and economics of foreign countries» of International Relations Faculty

Abstract
The author analyzes the role of Russian literature in the preservation and development of the Russian identity in the Russian Federation. Late Soviet period was marked by the actualization of national sentiment and Russian identity. However, the Russian writers were forced to correlate and synthesize national identity with loyalty to the Soviet regime.

Рубрика: История, Литературоведение

Библиографическая ссылка на статью:
Кирчанов М.В. Национализм и возрождение русского политического в русской прозе позднесоветского периода // Гуманитарные научные исследования. 2013. № 1 [Электронный ресурс]. URL: https://human.snauka.ru/2013/01/2207 (дата обращения: 23.02.2024).

На протяжении почти двух десятилетий (1970 – 1980-е годы) ведущую роль в сохранении русской идентичности играла деревенская проза, которая оставалась одной из немногочисленных сфер не только проявления, но и латентного, скрытого, доминирования русского национализма. Специфику деревенской прозы, ее национальные задачи попытался определить в конце 1980-х годов костромской писатель Михаил Базанков, который и раннее в своих произведениях [1] отличался значительным интересом к русской нечерноземной деревни, описанием быта и ежедневного труда ее обитателей, что едва анне граничило с идеализацией. В конце 1980-х годов М. Базанков стал писать более открыто, подчеркивая, что «не трудно заметить в истории нашего государства периодичность рьяных нападок на деревенский лад, на крестьянскую культуру. Доходило не только до разрушения храмов, но методично разрушали саму уклад… ликвидировали разумного, трудолюбивого земледельца… досталось не только крестьянам, но и всем, кто имел крестьянское мировоззрение… трудно приходится писателям-деревенщикам – крестьянскому крылу российской культуры» [2].

Политические и идеологические перемены второй половины 1980-х годов предопределили рост деревенской прозы, ее постепенное смыкание с русским национальным движением. В русской (тогда еще советской) литературе имели место попытки противопоставления города и деревни как двух диаметрально различных моделей развития. Деревня в этой паре позиционировалась в качестве единственного спасения для русского человека, что, например, нашло отражение в романе Анатолия Ананьева «Скрижали и колокола», один из героев которого сбежал из города с целью изучения подлинно народной жизни. «Скрижали и колокола» стали одним из наиболее ярких для своего времени текстов, который сочетал как элементы художественного произведения, так и пространные размышления о судьбах России и русского крестьянства. Эта книга стало одной из немногочисленных попыток продолжения толстовской традиции, заложенной в «Войне и мире» историософского осмысления русской истории с упором на крестьянство в виде новейшего позднего советского хождения в народ. Распад СССР не сделал книгу А. Ананьева шедевром, но в большей степени содействовал ее забвению и постепенно маргинализации, так как она фактически не была замечена в потоке новых текстов, которые появились после падения цензурных ограничений. Уникальная советская система цензуры и намеренного форматирования литературного пространства, наоборот, могла бы превратить А. Ананьева в одного из лидеров деревенской прозы, того ее течения, которое отличалось значительной амбициозностью и претензией на выработку собственной философии. Русские писатели в конце 1980-х годов начали открыто писать о негативных последствиях советской аграрной политики, об отрицательном влиянии города на село, о развращении русского крестьянина, его превращении из труженика в потребителя [3].

В 1980-е годы в развитии русского национализма в РСФСР начался качественно новый этап, связанный с теми переменами, которые были актуализированы во второй половине 1980-х годов в рамках процесса «перестройки». К середине 1980-х годов русские советские писатели в достаточной мере освоили эзопов язык и старались писать о национальных проблемах так, чтобы это не имело последствий, связанных с цензурными ограничениями. Либерализация, связанная с политикой М.С. Горбачева, позволила многим русским интеллектуалам, в том числе – и писателям, открыто заговорить о проблемах русской нации и русского национализма, что вылилось в некий кризис идентичности, который охватил часть русских советских писателей во второй половине 1980-х годов.

Для поздней русской советской литературы стал характерен и определенный пессимизм, связанный с осознанием русскими авторами неизбежности и пагубности процессов денационализации. В рассказе кировского писателя Юрия Панченко «Музыка» мы и вовсе сталкиваемся с поздним признанием неправильности советской модели развития села, которая привела к вымиранию русской деревни: «деревня наша мала, парни и девчата поуезжали все. Дома у нас заколоченные стоят, почти полдеревни» [4]. Аналогичная тенденция постепенного отмирания / умирания русской деревни отражена в повести томского писателя Василия Афонина [5] «В том краю»: «а брошенных сколько, заколоченных, не считал? А я считал. Вот они стоят… старых жителей осталось раз-два и все» [6]. Костромской писатель Михаил Базанков, который в своих позднесоветских текстах пытался выйти за рамки художественного слова и затронуть политические проблемы, указывал на свою роль как посредника между двумя формами русской культуры (традиционной крестьянской деревенской и новой советской городской) [7], также был вынужден констатировать подобные негативные тенденции в развитии русской деревни: «нежилая сторона. Почти два десятка поселений растеряно. Дети этой земли где-то в других местах» [8].

В 1980-е годы русские писатели пришли к осознанию того, что РСФСР по сравнению с другими союзными республиками безнадежно проигрывает. Эти мотивы отражены в диалоге двух героев повести Э. Ставского «Деревенская мозаика»: в то время как один полагает, что «едешь по Молдавии, Украине… вдоль дорог – фруктовые деревья… и здесь бы посадить» – другой, руководствуясь типично советским экономически и плановоориентированным мышлением возражает: «у нас не Украина… нам не культура, а корма нужны. Наша директива – корма» [9]. Подобные настроения отразила и Лариса Бабиенко, один из героев которой горько констатировал: «неперспективна нынче деревенская красота» [10]. Аналогичные тенденции были характерны и для некоторых писателей Дальнего Востока. Например, в повести Бориса Агеева социальный пессимизм, порожденный советскими экономическими экспериментами, звучит более отчетливо и автором рисуется картина упадка и запустения («…мертвое дерево, подумал я, одно мертвое дерево. Жили на острове с тысячу людей, работали на рыбокомбинате… те времена минули, рыбокомбинат стал нерентабельным, людей сняли с острова и расселили по Камчатке…» [11]), что удивительно, если принять во внимание, что текст, о котором идет речь, был опубликован в 1979 году.

Пессимизм поздней советской русской литературы, о котором речь шла выше, носил преимущественно социальный характер, что было связано с объективным ослаблением коммунистической идеологии и, как следствие, разрушением системы координат, в которых привык ориентироваться в значительной степени абстрактный, воображаемый и не существующий в реальности, герой русской советской литературы. Пессимистические настроения, связанные не с ностальгией по прошлому, а с пониманием и осознанием почти полной бесперспективности и тупиковости советской модели политического, социально-экономического и культурного развития характерна для двух романов русских писателей Евгений Будинаса и Вольдемара Балязина, которые увидели свет на излете эпохи советской литературы.

Горькой иронией и трагизмом проникнут поздний советский роман В. Балязина «Под теми же звездами» [12], название которого глубоко символично. Вольдемар Балябин тонко, с иронией вскрывает все те язвы, которые были характерны для советских общественных науках, фактически зависимых от коммунистической идеологии. Советский мир, точнее тот его социальный срез, который представлен научным сообществом, в романе предстает как в значительной степени неоднородный и чрезвычайно фрагментированный. Советская система организации науки и творческой интеллигенции в романе предстает как в высшей степени несправедливая, которая способствует не раскрытию и развитию талантов, но, наоборот, заставляет подлинных ученых и художников уничтожать плоды своих трудов только потому, что они не вписываются в серый и безликий мир советской реальности. Помимо подлинных ученых и талантливых исследователей под одними и теми же звездами активно действуют, а порой и живут гораздо лучше, всякого рода авантюристы, карьеристы и проходимцы, партийные работники и бывшие военные, обладающие научными степенями, званиями и регалиями, для которых наука стала не призванием, а элементарным источником дохода.

Особенно категоричен в своих горьких суждениях и неприятных выводах был Е. Будинас [13], который полагал, что советский эксперимент фактически потерпел крах, не привел к появлению нового типа человека, но породил своеобразного «промежуточного человека». «Промежуточный человек» – яркий результат уродливых трансформаций советской системы, человек, который добровольно оторвался от своих национальных корней и традиций, став карьеристом и потребителем общественных благ, которые воспринимаются им как объективная данность. Лишенный способности мыслить творчески, не имеющий потенций к созиданию и труду такой тип человека исключительно способен только пользоваться теми преимуществами, которые дает ему система. Более того, это уже не человек системы, а умелый манипулятор, который заставляет и вынуждает и без того ослабшую советскую систему работать на его корыстные, личные и потребительские, интересы.

Показательным для поздней советской литературы стал и текст Александра Кабакова «Невозвращенец» (1988) [14], который отразил особенности и перипетии отношений между властью и литературой. Среди героев фигурируют два офицера КГБ («нечто среднее между невзрачным современным киногероем и плакатом по технике безопасности»), которые в некоторой степени сладко удушают молодого и начинающего литератора на фоне странной сюрреалистической реальности, в которой в распадается СССР, появляются новые политические партии – например, Конституционная Партия Объединенных Бухарских и Самаркандских эмиратов, а «неопознанные суда подвергли ядерной бомбардировке караван морских судов, принадлежавших Соединенным Штатам». Москва, реалиями которой стали «погромы, истребительные отряды, голов и всеобщий ужас», предстает как город массового и стихийного насилия, войны всех против всех. Это – разрушенная Москва с руинами некогда культового ресторана «Пекин», где на одной из улиц, словно политический транспарант, висит вывеска «Да здравствуют Люберцы, долой Москву». В этом нереальном мире мы находим умирающую и полуразрушенную Москву, а «Вашингтон пост» позиционируется в качестве «газеты американских коммунистов». В мире поздней советской литературы наметился последовательный отход и отказ от методов социалистического реализма, переплетение реальности и абсурда.

Вторая половина 1980-х годов, связанная с перестройкой фактически позволила русской литературе выйти за жесткие и идеологически обусловленные рамки социалистического реализма, что освободило уже русских, но пока еще советских писателей культивировать образы пламенных революционеров и борцов, ярых строителей коммунизма и социализма. На смену романтически воображенным героям-идеалистам пришли новые герои, точнее – антигерои, прагматики и потребители. Наследники пламенных революционеров ранней советской русской прозы ничего фактически не имели общего с героями 1920 – 1930-х годов: если те строили новый мир, то они пользовались противоречиями и недостатками позднего советского общества, став потребителями, карьеристами, беспринципными подлецами, которые фактически разрушали систему их породившую и создавшую условия для их стремительного роста и успеха.

В позднесоветской русской литературе предпринимались (правда, весьма робкие попытки) обращения не к социальной идентичности, не к коммунистической идеологии, а к национальным чувствам. Эти попытки, тем не менее, не могли изменить общих тенденций развития советской литературы как преимущественно идеологической, что было связано с многолетним контролем литературного пространства со стороны властей и планомерным выпуском текстов [15], которые воспроизводили официальный коммунистический вариант русской идентичности, основанный на «социалистическом преобразовании» отсталых регионов в передовые в деле строительства социализма. В повести Л. Чумичева «На горе стоит гора» покойника хоронят не только без гроба, но над его могилой ничего не ставят: «гробов в деревне не было и делать их было некому… деда завернули в чистый половик… кладбище пригорюнилось на взгорке… у подножия горы горбились и кривились старые кресты…на поздних могилах поблескивали звездочки… дедова могила ютилась снизу и на ней не было ни креста, ни звезды» [16]. Лишенные одновременно русскости и внешне ставшие советскими подобные герои фактически олицетворяли денационализаторские результаты и последствия национальной политики в РСФСР, направленной на последовательную советизацию и унификацию, формирование нового, советского, человека.

Поздняя советская русская литература испытала кризис идентичности, который имел различные проявления и измерения, хотя еще в начале 1980-х годов героиня Федора Абрамова горько констатировала, что «нервенный народ стал, все в крик, все в горло» [17]. Кризисные тенденции проявились в разрушении раннее существовавшей, преимущественно – идеологически выверенной, системе ценностей. Это, например, нашло отражение в повести Татьяны Тайгановой «Ласковый лес», один из героев которой бодро, но вместе с тем и цинично, декларирует, что «красота теоретична. Что красиво? Цемент? Одуванчик? Стиральная пена? Где? В каком процессе?… все должно существовать в установленном количестве, месте и времени. Если хоть одно условие не выполнено – это мусор» [18]. Столь прагматичное отношение к действительности содействовало деидеологизации советской прозы. На смену коммунистической идее приходила идея потребления, полного и всемерно удовлетворения потребностей, что постепенно разрушало, размывало канон советской литературы. Подобная трансформация стала результатом быстрой и форсированной модернизации, которая привела к состоянии, описанному Э. Ставским: «две эпохи рядом. Получилась несовместимость» [19].

Символом подобной несовместимости стали умирающие русские деревни, «пять дворов возле леса» [20], обитатели которых «разговаривали с богом словно он был председателем колхоза или начальником из района», продолжали жить в своем преимущественно традиционном мире, а все события ХХ века – первая мировая война, революция, гражданская война, коллективизация – не более чем фон для обыденного крестьянского труда. В поздней советской литературе народ из нации крестьян постепенно выродился, трансформировался в советский народ, нацию лишенную корней, нацию потребителей, что, например, нашло свое отражение в рассказе сибирского писателя Евгения Городецкого «Музыка» [21], в котором приезжий в город крестьянин искренне рад покупке магнитофона, удовлетворяя свои инстинкты потребления. Аналогичные настроения, навеянные уходом эпохи, характерны и для одного из героев ярославского писателя Вячеслава Залипаева, который горько констатировал, что «обидно, что люди уходят из колхоза… а кто остался? Пьяницы пропащие, лентяи. Не работают, а скотничают… не знают, как из деревни удрать» [22].

Герой поздней советской литературы перестает быть героем в классическом значении этого слова, превращаясь в большей степени в антигероя – потенциального, а потом и реального самоубийцу («сейчас я уже знал то, о чем Соломатин не догадывался – сегодня крайний срок – вечером, он должен, просто обязан покончить жизнь самоубийством» [23]). Образ самоубийцы фигурировал не только в текстах писателей второго плана, но и у признанного классика В. Астафьева, одна из героинь которого покончила жизнь самоубийством в затхлом мире позднего СССР, лишенного каких бы то ни было перспектив [24]. Из этого универсального правила были и исключения: в рассказе Эдуарда Хозяинова «Старая кузня» [25] мы сталкиваемся с другим героем – индивидуалистом и подлинным хозяином, что было, вероятно, своего рода протестом против политики последовательной унификации. С другой стороны, позднесоветский литературный герой нередко предстает как человек, лишенных нравственных и просто временных координат, как человек, «застрявший» между двумя эпохами – между ортодоксальным советским прошлым и позднесоветским неопределенным настоящим. В этом отношении показательна героиня рассказа Владимира Акутина «Пуля», которая засыпает одну из районных газет письмами, словно пришедшими из 1930-х годов, об идеологической чуждости «Ахматовой с папироской в зубах, бытового разложенца Есенина» [26].

С другой стороны, в произведениях некоторых сибирских прозаиков стали заметны определенные протестные настроения, связанные с неприятием перемен, произошедших в деревне в советскую эпоху: «родитель мой в Сибири крепким хозяином заделался. места в нашем краю привольные, земля не больно меряна, скотины помногу держали, хозяйство большое, сами не управлялись, работников нанимали» [27]. Ломка советского канона отражена и в текстах А. Гарина, которые слабо соотносились с советским идеологическим дискурсом. В рассказе «Пекин» фигурирует советская молодежь середины 1980-х годов, центром средоточий которой становится ресторан «Пекин» и которая фактически перестает быть советской [28]; в рассказе «Маленькие» – карлики и лилипуты, озабоченные решением исключительно собственных проблем [29]. Героями рассказа «Вторая реальность» [30] стали и вовсе в определенной степени антисоветские фигуры – расстрелянный поэт Н. Гумелев («в великолепном городе Л., цитадели русской культуры и государственности, колыбели революции жил немолодой ученый Г. с необычайно широким кругом интересов – от вековых перемещений песков в пустыне Гоби до родственников короля Пипина Короткого по нисходящей линии… научные идеи его безумны и завиральны… этот Г., несмотря на колоссальный перечень своих трудов, исхитрился полжизни провести в лагерях»), Анна Ахматова и историк Л. Гумилев, идеи которого на протяжении длительного времени отвергались официальной советской наукой.

Поздняя советская литература стала менее советской, но более национальной, испытывая ностальгию по традициям русского крестьянского индивидуализма, ставя, тем самым, под сомнение принцип социалистического реализма, который до этого казался незыблемым и единственно верным методом. Герой поздней советской прозы лишился ареола и налета революционности, превратившись в дельца, что, например, отражено Михаилом Базанковым: «понаедут залетный рвачи, им что: схватить, деньгу зашибить… тяп-ляп и готово… не свое – чужое. Приехали да уехали» [31]. Героями позднесоветской литературы (например, в рассказе Сергея Смирнова «Плагиат Хоффмана» [32]) могли быть уже не пламенные борцы, свято и истово верящие в дело революции, а во всем разочаровавшие афганцы, уставшие от ненужной им войны и от дедовщины (Олег Ермаков, «Радуйся» [33]); некие стилизованные европейцы с условно западными именами или даже отъявленные карьеристы, которые верили в то, что «стоит только получить диплом, любой, проработать на определенной должности, купить шляпу и ты моментально переродишься, из мужика сделаешься интеллигентом… но не стал ты интеллигентом… ты не можешь понять одного, никакая шляпа никого не сделает интеллигентом» [34]. Герой поздней советской прозы явно разочарован – в мире, в своей судьбе, в своем статусе. Поздний советский человек переживал тяжелый внутренний кризис, отторгая своих же сограждан как «жалкий народ» [35]. В этом контексте очевидна победа советского денационализированного и преимущественно идеологического типа идентичности (которая воспитывала советского человека без национальных корней) над русской.

Поздняя советская русская проза как литература излёта могла себе позволить гораздо больше, чем, например, русские писатели в 1970-е годы. Фактически начался отказ от метода социалистического реализма, а писатели получили возможность затрагивать раннее невозможные или нежелательные в силу идеологических и цензурных причин темы, связанные с религией, спорными страницами русской истории ХХ века, например – политическими репрессиями 1930-х годов [36]. Герой поздней советской прозы – это разочаровавшийся человек, который потерял ориентацию в жизни, утратил к ней интерес («житель окраины, инженер Ефимов, долговязый, со следами молодости на добродушном лице, с самого первого дня своей памяти – солнце, река, маленький мальчик, писающий в песок – знал, что мир прекрасен. Но чем старше он становился, тем трудней это было знать» [37]) и, как следствие, из человека борца медленно трансформировался в циника, обывателя, жителя окраины или пригорода, одного из многих типично советских людей, порожденных системой склонной к унификации и поэтому лишенные индивидуальности.

Некогда правильная социалистическая (или почти социалистическая) реальность, которая фигурировала в зрелой точнее – застойной) советской литературе превратилась в мир не победившего коммунизма, а торжествующего абсурда, в котором один из многочисленных для советской эпохи НИИ находится на самой окраине города, на «конечной остановке», а «дальше института города нет. Дальше, у входа в лес, размещается лишь психиатрическая больница» – типичное соседство для безликого и унифицированного советского города и НИИ в одной из повестей Геннадия Фатеева [38] отражает абсурдность советского научного прагматизма – НИИЧИХа – Научно-исследовательский институт чечевицы и хрена. В поздней советской прозе прежний социально правильный и идеологически выверенный герой превратился в человека, которому сложно сделать свой выбор, который постепенно утрачивает нравственные идеалы, использует служебное положение для личного обогащения (что нашло отражение в рассказе Александра Брежнева «Летняя крепость» [39]); школьника, находящего удовольствие в издевательстве, унижении и подростковом насилии в отношении более слабых одноклассников («Там, где хорошо» Сергея Данилова [40]); склонного к постоянным приступам ненависти и злобы (как, например, в рассказе Сергея Бардина «Злоба» [41]), что вызвано негативным влиянием городской культуры, отрывом от корней, неспособностью найти свое место в динамично изменяющемся мире.

Героем поздней советской, уже в значительной степени надломленной литературы, и вовсе мог выступать «мертвый» человек («мне кажется, что я мертв, душа моя очнулась на большом карнавале теней… как жаль, что это не души, а только тени» [42]) как это, например, имело место в одном из рассказов Сергея Данилова, или герой, пишущий письма мертвой матери [43], что указывает не только на личную трагедию, но и глубокий кризис идентичности позднего советского общества, неспособность выработать новую систему координат и найти ориентиры развития. В конце 1980-х годов с ослаблением цензуры стало возможно издание тех произведений, которые ранее писались бы исключительно «в стол». Протестные голоса нового поколения русских писателей стали звучать все громче, актуализируя внимание в том числе и на негативных тенденциях, связанных с кризисом русскости и ее размыванием.

Примером отражения кризиса идентичности может служить рассказ кировского писателя Валерия Тарасова «Быстротекущее время», герою которого – Самарину – жутко не нравятся люди: «занималась жара. Людей было много. Людей среднего возраста он особенно не любил. Они казались ему людьми-желудками. Молодежь тоже раздражала его своим противоестественным хамством… но он знал, что они неотвратимо состарятся, сделаются жалкими и это успокаивало его». Герои В. Тарасова – провинциальная полубогема, живущая по инерции, живущая тяжело, безденежно, но обязательно приносящая с собой «сумку портвейна» [44]  Кризис идентичности в конце 1980-х годов стал совершенно естественным и неизбежным явлением, вызванным исчерпанием ресурсов социалистического реализма, который постепенно утратил свой некогда творческий и созидательный потенциал, связанный, например, с формированием советской идентичности в 1920 – 1930-е годы. Советские писатели конца 1980-х годов, наоборот, имели дело не с формирующейся, но уже сложившейся идентичностью, моральные устои и основания которой были изрядно ослаблены в эпоху застоя. Советская идентичность утратила революционность, а ее идеологизированный характер существенно ограничивал возможные векторы и траектории развития. На смену революционной (пусть и идеологически выверенной и выдержанной) идентичности пришла потребительская, для которой уже был совершенно чужд созидательный потенциал литературного героя межвоенного периода.

Процесс денационализации имел и языковое измерение, что, например, нашло свое отражение в рассказе Е. Долиновой «Печник». Его герои – русские и нерусские – рабочие не в состоянии говорить на правильном русском языке. Если для русского рабочего нормальной являлась фраза «Можно зайтить, товарищ начальник», то рабочий-башкир Ислам Шарипов изъяснялся более изыскано: «Пряма из тюрма к вам… Обидна!… Пришел из тюрма обратна, а начальник сказал – не нада нам такой хулиган… Морда давал… Твоя какой дело? Надо было – морда давал, тюрма сидел…Неделя отсидел… тюрма горел… спасал всех» [45]. На близком языке изъяснялись и герои Юрия Лощица в очерке «Земля-именинница»: «“Эй, мужики… как нам на Галкино болото проехать?”… “Како тако Галкино болото?”… “Да чего у них неграмотных спрашивать… они и свое фамилие не помнют”» [46]. Аналогичные тенденции нашли отражение и в повести Л. Чумичева «На горе стоит гора», один из героев которой, татарин Хазар, несмотря на то, что значительную часть жизни прожил среди русских так и не научился говорить на относительно правильном русском языке: «Пошто твоя трем моя малаем кончал… пошто твоя моя речка гуляйт» [47]. В этом отношении русская советская литература была и постколониальной литературой, которая отражала не только социальные перемены в положении в прошлом в значительной степени традиционных групп, но и постепенное размывание их национальной культурой. Проявлением ситуации постколониальности было широкое использование русского языка нерусскими, но ситуация в значительной степени осложнялась тем, что он не становился для них родным. Это вело к постепенном разрушению идентичностей нерусских наций в РСФСР, их трансформаций из национальных в преимущественно социальные и идеологически выверенные идентичности.

В целом, развитие русской литературы в 1980-е годы отмечено растущим интересом к региональным особенностям, крестьянским народным традициям, что нашло свое отражение в серии публикаций, подготовленных русскими писателями и посвященных различным регионам РСФСР. Издание подобной литературы началось в первой половине 1980-х годов. Среди ведущих русских писателей-регионалистов (если этот термин применим к истории русской советской литературы) был Всеволод Арсеньев [48]. Для текстов Вс. Арсеньева характерно почти этнографическое описание русских народных традиций. Анализируя его работы, во внимание следует принимать и то, что писал он о тех традициях, которые было невозможно интегрировать в официальный советский культурный канон.

Вс. Арсеньев был среди первых советских писателей, которые начали активно использовать понятие «Россия» и указывать на значение русской народной религиозности: «в старину, говорят, поморки всеми селениями или поодиночке молились о спопутных погодах для промысловой родни. Выходили на берег деревенской реки, начисто скоблили закопченные котлы… громко выкрикивали припевок… брошенная через голову лучина указывала, откуда ждать ветров» [49]. В текстах Вс. Арсеньева религиозность предстает как естественный и поэтому неотъемлемый элемент Русского Севера, часть русского пейзажа: «можно было видеть, как… крепость-монастырь представал единой громадой, напоминал издали старинный дредноут… мы блаженно лежим и смотрим, как плывут над церковными главками облака» [50]. Кроме этого Вс. Арсеньев поднял проблемы постепенного размывания и разрушения русской идентичности, несоответствия «традиционной деревенской избы с самоваром на столе, огромной русской печки» [51] и самих жителей Русского Севера, которые начали говорить на советизированной версии русского языка. Позиционируя свои тексты как исторические и этнографические очерки и зарисовки Вс. Арсеньев фактически предпринял попытку легитимации русской (именно – русской, а не советской) народной культуры. В текстах Вс. Арсеньева была предпринята попытка представить исконную Россию (хотя бы в пределах Русского Севера), а не в значительной степени советизированную и утратившую русскость Центральную Россию, подвергнутую принудительной модернизации и индустриализации.

В позднем СССР русские авторы стали более активно проявлять свою озабоченность судьбой русской культуры и русского языка. В частности Юрий Лошиц сетовал на то, что «из разговорного обихода, из опыта людского исчезнет ласковое имя лесного мшаника… вместе с ним исчезнут десятки (если не сотни) других названий» [52]. Осознание подобной опасности к русским интеллектуалам в СССР пришло позже, чем к их коллегам в национальных республиках, где местные языки фактически начали играть (за редким исключением) рудиментарные роли. Столь поздняя констатация подобных явлений в РСФСР русскими националистами была связана с тем, что русские, в отличие от других народов, составляли большинство населения и формально не подвергались национальной дискриминации. С другой стороны, именно русские пали первой жертвой политики советизации, что привело к значительным деформациям в развитии русской национальной идентичности в Советском Союзе.


Библиографический список
  1. Базанков М. Заветные поляны. Повесть и рассказы / М. Базанков. – М.: «Современник», 1981.
  2. Базанков М. Деревня за перелеском / М. Базанков // Базанков М. Русское поле / М. Базанков. – М.: «Современник», 1990. – С. 82 – 110.
  3. Ананьев А. Скрижали и колокола / А. Ананьев. – М.: «Современник», 1990.
  4. Панченко Ю. Музыка. – С. 60.
  5. О Василии Афонине см.: Лысенко В. Любовь к родному краю / В. Лысенко // Афонин В. Письма из Юрги. Повести / В. Афонин / послесл. В. Лысенко. – М.: «Советская Россия», 1984. – С. 327 – 334.
  6. Афонин В. В том краю / В. Афонин // Афонин В. Письма из Юрги. Повести / В. Афонин / послесл. В. Лысенко. – М.: «Советская Россия», 1984. – С. 3 – 87.
  7. Базанков М. Деревня за перелеском. – С. 82.
  8. Базанков М. В том краю / М. Базанков // Базанков М. Русское поле / М. Базанков. – М.: «Современник», 1990. – С. 4 – 81.
  9. Ставский Э. Деревенская мозаика. – С. 54.
  10. Бабиенко Л. В логу малый соловейко / Л. Бабиенко // Бабиенко Л. Клич березовых богов / Л. Бабиенко. – М.: «Современник», 1990. – С. 164 – 184.
  11. Агеев Б. Текущая вода. – С. 97.
  12. Балязин В. Под теми же звездами / В. Балязин. – М.: Советский писатель, 1990.
  13. Будинас Е. Промежуточный человек / Е. Будинас. – М.: Советский писатель, 1990.
  14. Кабаков А. Невозвращенец / А. Кабаков // Кабаков А. Невозвращенец. Приговоренный / А. Кабаков. – М., 2003. – С. 5 – 67.
  15. Подобные тексты парадно-декларативного содержания и характера доминировали на протяжении всего советского периода, хотя, вероятно, наибольшая их часть была издана в 1970-е годы. См.: Васенев Н. На берегах Вятки / Н. Васенев. – Киров: Кировское отделение Волго-Вятского книжного издательства, 1971.
  16. Чумичев Л. На горе стоит гора. – С. 40.
  17. Абрамов Ф. Материнское сердце / Ф. Абрамов // Рассказы о деревне / сост. В.А. Зубов. – Пермь: Пермское книжное издательство, 1984. –С. 78 – 82.
  18. Тайганова Т. Ласковый лес / Т. Тайшанова // Категории жизни: внутренний человек. Рассказы, повесть, статьи / сост., автор предисл. В. Коробов. – М.: Молодая гвардия, 1990. – С. 57 – 194.
  19. Ставский Э. Деревенская мозаика. – С. 87.
  20. Залипаев В. Пять дворов возле леса / В. Залипаев // Залипаев В. Пригородные поезда / В. Залипаев. – Ярославль: Верхне-Волжское книжное издательство, 1984. – С. 18 – 26.
  21. Городецкий Е. Музыка / Е. Городецкий // Сибирский рассказ / сост. Е.А. Городецкий. – Новосибирск: Новосибирское книжное издательство, 1986. – Вып. IV. – С. 52 – 62.
  22. Залипаев В. На старом подворье / В. Залипаев // Залипаев В. Пригородные поезда / В. Залипаев. – Ярославль: Верхне-Волжское книжное издательство, 1984. – С. 5 – 17.
  23. Данилов С. Гипотеза Бибербаха / С. Данилов // Литературное Притомье. Проза. Поэзия / сост. Ю.И. Струкова. – Томск: Томское книжное издательство, 1991. – С 26 – 34.
  24. Астафьев В. Людочка / В. Астафьев // Категории жизни: внутренний человек. Рассказы, повесть, статьи / сост., автор предисл. В. Коробов. – М.: Молодая гвардия, 1990. – С. 18 – 56.
  25. Хозяинов Э.И. Старая кузня / Э.И. Хозяинов // Родные просторы. Сборник произведений калининских писателей / сост. Н. Мазурин. – М.: Московский рабочий, 1985. – С. 122 – 125.
  26. Акутин В. Пуля / В. Акутин // Литературное Притомье. Проза. Поэзия / сост. Ю.И. Струкова. – Томск: Томское книжное издательство, 1991. – С. 105 – 111.
  27. Макшеев В. Нарымская одиссея / В. Макшеев // Сибирский рассказ / сост. Е.А. Городецкий. – Новосибирск: Новосибирское книжное издательство, 1986. – Вып. IV. – С. 150 – 180.
  28. Гарин А. Пекин / А. Гарин // Гарин А. Вторая реальность / А. Гарин. – М.: «Carte blanche», 1991. – С. 29 – 50.
  29. Гарин А. Маленькие / А. Гарин // Гарин А. Вторая реальность / А. Гарин. – М.: «Carte blanche», 1991. – С. 51 – 62.
  30. Гарин А. Вторая реальность / А. Гарин // Гарин А. Вторая реальность / А. Гарин. – М.: «Carte blanche», 1991. – С. 5 – 28.
  31. Базанков М. В том краю. – С. 10.
  32. Смирнов С. Плагиат Хоффмана / С. Смирнов // Литературное Притомье. Проза. Поэзия / сост. Ю.И. Струкова. – Томск: Томское книжное издательство, 1991. – С. 35 – 56.
  33. Ермаков О. Радуйся / О. Ермаков // Категории жизни: внутренний человек. Рассказы, повесть, статьи / сост., автор предисл. В. Коробов. – М.: Молодая гвардия, 1990. – С. 195 – 206.
  34. Афонин В. Моменты жизни / В. Афонин // Сибирский рассказ / сост. Е.А. Городецкий. – Новосибирск: Новосибирское книжное издательство, 1986. – Вып. IV. – С. 32 – 51.
  35. Залипаев В. Клад / В. Залипаев // Залипаев В. Пригородные поезда / В. Залипаев. – Ярославль: Верхне-Волжское книжное издательство, 1984. – С.  54 – 67.
  36. Подольский Ст. Евангелие от Анны / Ст. Подольский // В месяц кукушки. Сборник прозы ставропольских писателей / сост. В. Андронова. – Ставрополь: Ставропольское книжное издательство, 1991. – С. 3 – 95.
  37. Алексеев И. Житель окраины / И. Алексеев // Категории жизни: внутренний человек. Рассказы, повесть, статьи / сост., автор предисл. В. Коробов. – М.: Молодая гвардия, 1990. – С. 219 – 241.
  38. Фатеев Г. Будни НИИЧИХа / Г. Фатеев // В месяц кукушки. Сборник прозы ставропольских писателей / сост. В. Андронова. – Ставрополь: Ставропольское книжное издательство, 1991. – С. 316 – 359.
  39. Брежнев А. Летняя крепость / А. Брежнев // Рассказы тридцатилетних / сост. Л. Бежин. – М.: Молодая гвардия, 1988. – С. 46 – 71.
  40. Данилов С. Там, где хорошо / С. Данилов // Литературное Притомье. Проза. Поэзия / сост. Ю.И. Струкова. – Томск: Томское книжное издательство, 1991. – С. 17 – 26.
  41. Бардин С. Злоба / С. Бардин // Рассказы тридцатилетних / сост. Л. Бежин. – М.: Молодая гвардия, 1988. – С. 9 – 15.
  42. Данилов С. Полуночник / С. Данилов // Литературное Притомье. Проза. Поэзия / сост. Ю.И. Струкова. – Томск: Томское книжное издательство, 1991. – С. 6 – 17.
  43. Давыдычев Л. Письмо маме / Л. Давыдычев // Литературное Прикамье 86 / ред. Л. Кузьмин. – Пермь: Пермское книжное издательство, 1986. – С. 72 – 74.
  44. Тарасов В. Быстротекущее время / В. Тарасов // Встречи. Произведения молодых кировских авторов. – С. 72 – 77.
  45. Долинова Е. Печник / Е. Долинова // В середине России. Рассказы. – С. 33 – 44.
  46. Лощиц Ю. Земля-именинница / Ю. Лощиц // Песнь о Родине. Сборник рассказов и очерков / сост. А. Онегов. – М., 1988. – С. 3 – 21.
  47. Чумичев Л. На горе стоит гора. – С. 15.
  48. Арсеньев Вс. Колодец у дороги / Вс. Арсеньев. – М.: Молодая гвардия, 1983.
  49. Арсеньев Вс. Колодец у дороги. – С. 7 – 8.
  50. Арсеньев Вс. Колодец у дороги. – С. 57.
  51. Арсеньев Вс. Колодец у дороги. – С. 20.
  52. Лощиц Ю. Земля-именинница. – С. 5.


Все статьи автора «Кирчанов Максим Валерьевич»


© Если вы обнаружили нарушение авторских или смежных прав, пожалуйста, незамедлительно сообщите нам об этом по электронной почте или через форму обратной связи.

Связь с автором (комментарии/рецензии к статье)

Оставить комментарий

Вы должны авторизоваться, чтобы оставить комментарий.

Если Вы еще не зарегистрированы на сайте, то Вам необходимо зарегистрироваться: